***

Радость ночи, прочь уносящей подкладку лилового платья,

как хвост большого животного, в сон обращаясь,

становится речью, в которой все звуки смешны,

любовь не требует долгого разговора.

Так, отлипая от пальцев, воск становится вымыслом

нового дня, слова заворачивающего в тень от бумаги,

на которой в дрожании пальцев проступает неба огонь,

бывший когда-то началом любого движения.

Но свет ускользает, грохоча осколками отражений

в воображении как множество текстов, разбросанных

ветром сомнений по поверхности мысли, как озеро сумерек,

в которых дерево и туман смыкаются в медленном танце.

Только фонарь сновидения остается свидетелем безымянности,

слепым, как вода, никогда не раскрывающая свой чемодан,

в котором фотоальбомы историй сереют, набираясь прозрачности,

с которой цветы говорят об утрате себя.

Так память, вставая на цыпочки, смотрит в окно первого дома,

видя себя большой, а потом все меньше и меньше,

и нитка, высвобождаясь из тесных объятий иголки,

на мелкий шаг переходит, как в детский язык

***

заполняя пространство любви

строишь сад собирая реки прозрачные звезды

эта горка – песня прощальная роз и лилейников

их памятных тел звенящие сумерки

а вон та пустота – засохшая косточка абрикоса

отдавшего солнцу пушок поцелуя

весь этот пожар – молитвенный говор и только

слепой подорожник развесивший уши молчания

где время себя произносит как жизни росток

***

мы – ковыльный ковер тихой надежды

поджигаемый спичками пропаганды с разных сторон

то ли пылаем то ли полем идем наугад

в дом белой невесты где искать нас не станут

а мы станем дикой степью мышления

где теперь зацветают злые сны безучастия

как огромный беззубый рот лживых молитв

мы встанем во весь наш искалеченный рост

и ветром горючим завоем как скифские бабы

о сером платочке в котором волк несет наше безумие

мы встанем костью свободы в горле животных ручных

и пылью взлохмаченной памяти ускользающей

как гнев по краю которого мертвое время бежит

от мутного солнца во тьму затопленных шахт

и станем следить опрокинутыми глазами

с разбитых икон за прозрачным танцем песка

в котором ножи молчания вырезают множество окон

за каждой створкой которых болтается тень человека

мы станем смешной колотушкой доброго мира

его деревянным крошащимся сердцем

***

ловят на семечко радости жизнь караси милосердия

дерутся во рту плавники рассекая до крови

мысли о хрустальную мякоть сомнений

нежность звучит как трагедия

где все положения слов известны заранее

и бьются за сдвиги внимания к речи

на краешке разума и проклятия

а воды дерзновенные всполохи утомляют

едва уловимой музыкой обреченности

и время стоит по горло в грязи

застыв в изумлении перед своим отражением

будто бы хочет съесть воздух отравленный

и убежать от рабства событием

будто бы хочет молчать и не может не плыть

к берегам за которыми не слышно печали

и тонет себя расточая в гневе болотном

как память о памяти гвоздем прибитой к ландшафту

как детский рисунок вне власти теней

так душат листки сновидений не родившимся криком

и четки молитв меж мгновениями забывают

так колокол с боком расколотым плачем

себя как цветок разрушает с каждым ударом

и сердце реки на раскрытой ладони поет

***

нечем мне есть твою голову смерть

голое сердце твое нечем смотреть

калейдоскоп хоть и крив с лица

а раздваивается как живой

пока я иду от неба до неба

никак не дойду домой

а там разогретое молоко

просит жить далеко

и я вливаю его в облако дня

чтобы огонь захотел меня

чтобы и мне себя больше не пить

на шаги любовь разделить

и висеть листочком на зеленой реке

памятью плыть в ее тонкой руке

а как дерево запоет

так и наденет имя мое

ЭТО НЕ ТОЛЬКО СТИХИ 

1.

вот поэзия. это слова. так, кажется, говорят тебе

в самом начале. так говорят. но потом

приходит понимание, или ощущение, что это не только слова, но не забегаю ли я наперед?

нет: текст

в любом случае/направлении равномерен. разворачивается и расширяется, как вселенная, как легкие, как зрачки, просто мы

воспринимаем его

сверх

линейно.

скукоживаясь, поежившись, листиком.

2.

первое письмо: шшшшшшш, как мама пишет в телефонной книге до покупки айфона. смотри, я научился писать. конечно, милый. но когда ты не умел писать, жилось лучше

цены были ниже, прежде чем кривые графические рисунки превратились в расползающиеся на хитиновые лапки букв, крылышки, соединенные смыслом.

3.

паутина коры облепила лицо, отсылки удавкой обволакивают горло и волком волочат по полу в ближайший ларек Дома Культуры, чтобы подвесить на сцене к дыре в потолке – а там звезды падают в опустошенный зрительский зал. дети, выбивая из тебя конфеты, едят их, словно впервые курят дурь под новую редакцию старого гимна страны

или новые правила правописания.

туша страны висит над прощанием флага.

4.

потом придет понимание, что слова иногда теряют свой смысл. теряют чужой смысл. приобретают его заново, поднявшись на фарце, как карманники в 90-ые.

или, обладая им, не действуют. одно слово можно побить тем-самым-другим словом [одно и то же самое слово никогда не одно и то же самое слово], уничтожить, обнулить, обесценить, наполнив его совсем или почти совсем иным смыслом, как некой субстанцией, бесцветной кровью ланцетников

или гемолимфой мечехвостов, не изменившейся за последние пол миллиарда лет, но кто – или что – решает степень/участь этой транзакции? у кого/чего есть подобная власть? ах, если бы только язык на судебном процессе мог спасти меня. язык адвоката поможет!

5.

«именем закона», мы нарушаем и/или игнорируем и букву, и дух закона. и уйдет понимание, помните, оно приходило? оставив непонимание как залог нарастающей в грудной клетке беспомощности, и безумия, добавляет оно. я все еще молчит. ну и молчи себе. фигляр.

7.

строчки, написанные в рифму, разбитые на стройные отряды далекого от меня смысла, близоруко прищурившись к горизонту: каша в голове – из синапсов

и нейронов, просительно, манная – на столе, коннектомы поэзии расцветают на губах

ослабевшими зимними растениями под лунным отсвечиванием, спрятанным за облаками города. первые национальные поэты. национальное самосознание – избавился от него до того, как оно успело затвердеветь.

8.

«я стану твоим свидетельством», вырванное из конспекта. или из контекста. нет, не понял, опять.. стоп. ай, не знаю.

9.

поэзия – это скучно. или красиво? любимые поэты большинства, которых почти уже не ненавидишь. «это красиво звучит», хотя и звучит... скучно. почему скучно – это хорошо – или плохо, – когда если мне скучно, я… ?

10.

исправлять/искать, выискивать глазами ошибки, вместо того, чтобы читать текст.

11.

я не воспринимаю смысл, я ловлю неправильность неправильных слов как повод задуматься: это опечатка? или так и должно было быть? надо черкнуть автор_ку спичкой [«не забудь прихватить ударение», присылает смс-ку мама] сообщение в мессенджере: «смотри, у тебя там – ошибка, исправь её, или так и должно было быть?». а потом возвращаюсь в свою жизнь и думаю: это опечатка/или это ошибка – моя жизнь? или так и должно было быть? даже если и так, могу ли я исправить это? а что

если все так, как и должно было быть, но я хотел бы превратить

эту правильность жизни

в ее опечатку, привлекающую глаз социального тела редактора? продолжать существовать ошибкой

для некоторых

как единственный способ истления

12.

восприятие. как добиться конкретного ощущения в других людях, не зная ни их, ни употребляемости ими их слов? говорить от себя? я не я, и лошадь не моя – а белая кобыла ницше? от своего имени? и вот я зашел в тупик, но хочу оставить это как свидетельство того, что вовремя остановился, осознал и вышел из этого. но вот «я» все еще остается там. ну и пусть, остаётся. фигляр.

13.

милейший объект высказывания, нежность, дрянь, ненавижу тебя, что там

за стенами зычного языка молчания? варвары безмолвия бережно возлагают бастионы и мачты ихнего языка обратно в речь, плюют в горло, капитан, захлопывают

разочарованно рты. каковы указания? никаких, <бормочет что-то нечленораздельное, иероглифы каплями пота скатываются по груди, брызжущие слюнки дискриминирующих оскорблений>.

это свобода самому выбирать рамки [снаружи/внутри]. поэзия.

*

я бы очень хотел хакнуть тебя

еще раз

ЯМАЙКА

                Кевину Тейлору

по стране дикой и неустроенной

на заднем сидении серебристого внедорожника

третий день без еды

/любимая мне так стыдно/

в худи ветровке и джинсах

когда снаружи на зарослях и шоссе

молочная пенка невесомого карибского зноя

наматывая парео на шею как шарф

и всё равно замерзая от кондея на +14

и голода

/любимая мне так стыдно объяснять это/

грея руки о стаканчик капучино с заправки

«которому нет равных по вкусу и целебным свойствам» хандке ты прав

на первый и второй день без еды

пока от него не сблюёшь

в окно внедорожника

на третий

/любимая мне так стыдно объяснять это

но нам лучше перейти на голосовые сообщения

потому что на самом деле/

по стране дикой и неустроенной

земля которой такая круглая и выпуклая

какая может быть только на взморье

словно мокрый лоб новорождённого

а воздух нить зрения на свету

с человеком который меня ненавидит

за всё что я люблю

и от этого хочется любить ещё сильнее

каждую тропинку парка даннс ривер

по которой я могу пробежать а он нет

водопад на который я могу подняться

в сцепке с чужими людьми а он нет

– девушка вы здесь одна?

– одна

и это так пронзительно ясно

как бывает лишь когда ты с кем-то 

кто тебя ненавидит

за то что ты любишь

бесплатное сладкое молоко

на столе у закрытого бара

перед пробежкой по 11-мильному пляжу

в 5:30 утра

в обе стороны

подъёмы в 5:30

и пробежки

которые он воспринимает как месть

за то что он не бегает

за то что он не может бегать

за то что он не может любить

меня как представителя мира нормальности

которую перед ним отстаиваю

с яростью меньшинства

моя нормальность мой кич

моя нормальность я ношу её как ирокез

в академии ненормальности

если отличаться значит

не быть травмированной

даже когда тебе не дают есть

не быть обесцененной

даже когда тебя спрашивают

зачем ты пишешь стихи если за них не платят

не быть жертвой домашнего насилия

даже когда ты жертва домашнего насилия

и спала с диктофоном в наволочке

пока не встретила этого человека

и на миг не поверила что теперь-то всё будет иначе

если отличаться значит не быть

политкорректным

этически безупречным

склонным к коллективным формам

ненависти и любви 

то я хочу отличаться

как отличалась тогда

когда это значило

рисовать крылатых кошек

в студии детского творчества

как отличалась тогда

когда это значило

любить только непохожее

а непохожее не стеснялось быть другим

не боялось называться другим

а не насаждало себя

как разновидность нормы

такого я ни разу и не встретила

видела только на своих рисунках

в студии детского творчества 

потому что всё исключительное

сразу начинало стремиться

к своему пониманию нормы

за мой счёт

и мстить всему естественному открытому

за свою исключённость

через меня

– с тебя начну

говорил профессорский сын которого возбуждали

только видео подвешенных за конечности женщин

и детей которых забивали лопатами в компостных ямах

– с тебя начну

говорил американский араб

приехавший в россию из сан-диего

преподавать «пробовать новых pussy»

я заебался с отношениями каждую встречай-провожай

хочешь сама приходи я могу предложить только секс

– с тебя начну

говорит этот самодовольный

американец с тётиным бизнесом и морбидным ожирением

– меня гнобили по жизни а теперь я буду гнобить

ты живёшь в мыльном пузыре

в жизни имеют ценность только деньги

я проверяю баланс своих карточек каждый час

я этим obsessed

так что выбирай

завтрак или бензин

обед или сборник поэзии

а вообще иди на ютуб и там читай стишки

пиши проще чтобы были подписчики

может что заработаешь 

меня надо любить просто так

я ничего давать взамен не обязан

это современный мир

это равенство

по стране дикой и неустроенной

меня носила некая сверхъестественная сила

которую тело добыло

из земли своего тела

истончив её до стекла

/это пишу не я мне пришлось

попросить о помощи/

по стране дикой и неустроенной

я ехала в тончайшем лекарственном пузырьке счастья

когда тело прозрачная ампула

а внутри веселящий газ

(и попробуй пойми сейчас

с чем когда-то столкнуться выпало

тусклый свет пробежавший пó полу

просочившийся мимо глаз)

/и сегодня целый день я не находил себе места

но в конце концов решился сказать как есть/

поднимала раковину гигантский стробус

из стоячей воды у залива

кормила молочком колибри и зябликов

которые были даже меньше колибри

летала по лестницам роуз холла пытаясь догнать тот свет

который ночевал в сквозных проходах

мне предлагали лесбийский секс у костра на пляже негрил в новогоднюю ночь

и косячок в 5:30 на моей одинокой пробежке

мне писали двое любимых

американский араб и француз из бывшей колонии

тот с кем хотела быть

и тот с кем хотела остаться

но понимала что ни того ни другого не будет 

а за рулём пафосного джипа

по дикой и неустроенной стране

меня возил переполненный ненавистью человек

пока было куда двигаться дальше

– нет мужик ты дальше не проедешь

дальше только пешком

мужик ты и пешком не сможешь

как это ты так разъелся?

мужик надо худеть

и я впервые в этой машине улыбаюсь

и я впервые в этой машине смеюсь

бесхитростному бодишеймингу

в стране не знающей этого слова

и туземец привстав на байке

видит меня и тоже смеётся

потому что смеётся девушка

потому что смеётся белая девушка

потому что он рассмешил белую девушку в шикарном автомобиле

а потом вдруг грустнеет грустнеет

– ну давай попробуем ещё

он садится на капот

серебристого внедорожника

и беспорядочно жестикулирует

серо-зелёная майка затвердевшая от грязи и пота

несколько дредов-жгутиков на взъерошенной голове

робкие и шаловливые всё вмещающие глаза

словно он носит в себе этот мир

в первозданном скрытом от всех виде

как антилопа первого телёнка

– нет бесполезно

ты не проедешь мужик

мы выходим на дорогу которая

уходит из-под ног                         такая круглая и выпуклая

жизнь идёт дорога идёт это правда                     какая может быть только в горах

                          словно горячечный лоб новорождённого

мы стоим всё идёт сквозь нас                     в голод который кажется     

всё идёт кругом всё колеблется

                                                        (а воздух нить зрения на свету)

                                                                              сейчас поднимет изнутри и понесёт

за прозрачной завесой слабости                 

                                                         вслед за ходом земли

мы поднимаемся туземец поддерживает под руку 

нет не меня а его

– осторожно мужик

с твоим весом упадёшь не встанешь

сейчас придём ко мне домой

угощу вас джекфрутом

единственное что у нас есть

вы уж простите

мать в головной повязке готовится резать джекфрут

огромный зелёно-коричневый

медлит я отказываюсь она держит его и медлит

– что ж ты сынок такой жирный

тебе бы поменьше есть

человек переполненный ненавистью

садится отдышаться на скамейку

а мы с туземцем идём за сарай

– это мой дом дорогая

смотреть коноплю

– травку не предлагаю тебя вон и так шатает

укачало? пойдём поедим

– а давай не будем есть

а давай не будем есть сейчас

не будем есть а поднимемся

на пик голубой горы?

– он не сможет

– а мы без него

только ты и я

– ты и я?

– ты и я

на твоём мотоцикле сгоняем по-быстрому

за 40 минут доберёмся?

– и ты поедешь со мной?

– да я с тобой бы только и поехала

– а почему ты хочешь туда?

а ты знаешь я всего хочу

так сильно будто

жизнь идёт сквозь меня

одним непрерывным потоком

и я не успеваю пережить

всё то что со мной происходит

по стране дикой и неустроенной

на мотоцикле с лысой резиной

одной рукой обхватив со спины дикаря

– хватайся покрепче будет трясти

и хватаюсь покрепче

и трясёт

под моими ладонями

ходят его рёбра

и выскакивают из рук

на очередном ухабе 

между моей грудью и его спиной

мог бы поместиться ещё один он

или ещё одна я

и это так непривычно

потому что прижаться

будет значить захотеть прижаться

а не просто держаться за него

– хватайся как надо

будет трясти

и трясёт

и хватаюсь

и обнаруживаю

что от лесного человека в затвердевшей от грязи футболке

пахнет только лесом

а ещё говорят вонючие негры

ни одного вонючего негра не было на ямайке

даже на рынке в лусеа

от каждого старика в толпе

пахло зеленью тёплой разморенной солнцем зеленью

и землёй

а не как в тц европейский

от холёных хипстеров

пахнет пóтом духами отрыжкой фудкорта или голодным нутром

ни одного вонючего негра не было на ямайке

а были ли там негры?

я не помню ни одного

негра

я помню людей

не различаю цвет кожи то есть не обращаю внимания

а потом кто-нибудь говорит

– красивый? да ну

он же чёрный/жёлтый/чурка/обезьяна это омерзительно

я не понимаю какой он

и что омерзительно

а потом доходит

и шарахаюсь

от этого мира

в другой

когда-то мне тоже говорили

– его же нет как можно любить умершего

только умерших наверно и можно любить

а потом мне перестали об этом говорить

потому что я об этом замолчала

и об этом заговорило всё вокруг

– слышишь это странствующий голубь

он прячется в зарослях и кричит

по ту сторону слуха

– смотри какой вид обязательно сфотографируй

кстати а как это

«фотографировать»?

я никогда не фотографировал

так чтобы на экране

осталось то что видишь

а это возможно

сфотографировать тебя?

давай вон на той площадке

ты не спустишься

я спрыгну а ты держись за меня

крепче

будет трясти

и держусь

крепче

и трясёт

и он прыгает по отвесному склону

со мной на руках

как кошачий лемур

отталкиваясь ногами

в стоптанных кедах

от выступов и корней

а потом над ущельем действительно голубым на солнце  

делает первое в жизни фото

на мой смартфон

– а почему это называется

«фото – графия»?

а почему это называется

«смарт – фон»?

фотографию делает не навык

фотографию делают любящие глаза

видящие в тебе красоту глаза

раскрывающие твою красоту глаза

а не желающие стереть её смазать украсть

это будет единственное фото с ямайки

которое получилось 

его опубликуют в журнале «этажи» под моей подборкой

о гражданской войне в кот-д’ивуаре

с пометкой «фото кевина тейлора»

и все решат что это

профессиональный фотограф откуда-то оттуда

джунгли и джунгли один чёрт 

но кевин тейлор имя звучное кто не знает кевина тейлора

и я хочу тебя поцеловать

и я боюсь тебя поцеловать

потому что я женщина

потому что я знаю мужчин

и кто как не дикарь в горах может меня изнасиловать

если меня насиловал

в московской квартире

профессорский сын

за которым я была замужем

/любимая мне так стыдно/

если мой преподаватель английского

араб из сан-диего говорил

–  ты ведь понимаешь

если ты откажешься от секса

я могу тебя изнасиловать

а я не отказывалась

я просто его любила

так сильно что не могла преодолеть

нежность которой окружила его

/любимая мне так стыдно/ 

если в мои пятнадцать

самый известный детский писатель россии

втолкнул меня в номер на форуме  

и сопя опрокинул на кровать

– ты ведь знаешь я люблю детей

на следующий год будешь для меня слишком взрослой

– отпустите пожалуйста только и могу сказать

с уважением

боясь что он обидится

и он обижается а потом даёт интервью

где говорит что у нас «отношения»

показывает моё фото на заставке своего монитора

после этого я начинаю прогуливать уроки в лицее

где учителя при всём классе спрашивают

– ну что как там твоя сексуальная жизнь

с детским писателем?

– решила не готовиться к поступлению

а развлекаться со старичком? 

это конечно легче

перед смертью он позвонил

может быть извиниться

я не ответила 

/любимая мне так стыдно объяснять это/

но скорее всего

со мной никто не был так бережен

как дикарь в голубых горах  

ни к кому я не прижималась

на бешеной скорости

зная что ничего не случится

Я целую тебя и за ту, перед кем

███████████████████████████

И за ту, что меня █████████████████

█████████████████████████

И за ту, чья любовь ██████████████████

██████████████████████████████

и мы едем дальше на пик голубой горы

резкий запах косячка который он закладывает за ухо

раньше я думала что весь персонал отеля

пользуется одним и тем же моющим средством

вологодское оканье ямайцев

буду рассказывать о нём студентам

– а хочешь сегодня не вернёмся назад

переночуем здесь в джунглях

а хочешь вообще не вернёмся

станешь моей женой

– я уже замужем вру я

чтобы он побоялся меня тронуть

а если мы и правда не вернёмся

и он меня изнасилует

на этой площадке над ущельем

или в ущелье

в этой деревне через которую мы проезжаем

или в следующей

с этими аборигенами выходящими поглазеть

или с другими

что они спрашивают я не понимаю

– нет у неё есть муж он внизу отвечает кевин

и мы едем дальше на пик голубой горы

мои колени обхватывают его бёдра

так плотно как будто создают напряжение

на котором мы мчимся

потому что больше мчаться байку не на чем

сколько счастья может пройти мимо

если в голове одна мысль а вдруг изнасилуют

а с другой стороны чем это страшнее

всего что уже было со мной

/любимая мне так стыдно/

не насилую ли я себя сама каждый вечер

в номере отеля с человеком который меня ненавидит

каждая женщина насилует себя сама

каждая женщина изнасилована своей природой

переломлена через колено истории

на каждом её повороте

извращена

на каждом витке самоопределения

может быть поэтому мне постоянно хочется

сбежать

извернуться и выскользнуть

из обстоятельств

не поддаться укоренению

не врасти ни в кого ни во что

                                                    бренер ты прав

только на обратном пути

убегая из бегства в которое

пустилась сама

я перестаю

бояться

перестаю

снимать всё на камеру

чтобы оставить себе

чтобы оставить

и только сейчас

остаюсь

прижимаюсь лицом к твоей спине дышу в неё и плачу

и рассказываю тебе по-русски

как в первую ночь с мужем  

которого до этого не видела голым

вышла из ванной

держась в пространстве как воздушный шар 

только усилием лёгких  

от смущения и непонимания

что делать дальше

а он крикнул сука

а он крикнул нахуй блядь

что я здесь делаю зачем я приехал в эту грёбаную грецию

нахуй мне всё это и ты сама

и что-то ещё  

я вернулась в ванную

и писала оттуда сообщения маме

а потом меня долго рвало

в унитаз сьюта для молодожёнов

наутро он сказал меня не возбуждают женщины

меня возбуждают только их мучения  

но раз уж я приехал сюда с тобой

никчёмной целкой

ты не выйдешь из номера

пока я не кончу

будешь сидеть здесь сколько мне понадобится

день два три

буду только ходить пожрать

потому что я заплатил за это

плавать в море?

в другой жизни ты будешь плавать

есть

спать

я рассказываю тебе по-русски

о том что его пожалела

с виду такого беспомощного

поэтому и вышла замуж

не зная что есть люди

тело которых привлекает и тело которых не привлекает   

мама говорила захочешь любое

если мужчина опытный

но когда я увидела его голым

длинные точно у кузнечика ноги

поджатый зад

и бледное веснушчатое туловище  

наверное тогда и подкатила тошнота

я рассказываю тебе по-русски

об этом толстом наивном и злом ребёнке тридцати лет

о том что я и его пожалела

за то что его никто не жалел

а он меня возненавидел

за то что его все ненавидели

а я думала что мне больше ничего и не надо

пусть только не бледное долговязое вечно холодное тело

и не русский язык

потому что

русский это язык на котором меня насиловали

моим собственным именем

произносимым с ненавистью

маша машенька теперь могу вынести только maria

словами любимая родная милая

потерявшими всякий смысл

когда их говорят мне и когда их говорю я

в мужском роде единственном числе

мне надо заново научиться

любить говорить

переприсвоить тело через другое имя

выстроить отношения с миром через другие слова

через иностранный язык чужую произносительную норму

говорить i love you вместо я люблю тебя пусть и за этим тоже

ничего не стоит

но языковой барьер это

стеклянный купол который может быть защитой

любая преграда может быть защитой

я выстраиваю свой барьерный риф вокруг своей терра инкогнита

индия души или как там

ямайка отчуждения

которую уже точно никто никогда не найдёт

я убила всех своих первооткрывателей

за то что они сделали со мной

я теперь не говорю по-русски

я теперь не исследую русскую литературу

право её исследовать я должна была заслужить

став девушкой сына завкафедрой

а я не стала девушкой сына завкафедрой  

и теперь преподаю английский

как путь к бегству

и рассказываю тебе по-русски

о сыне завкафедрой

об арабе из сан-диего  

о французе из африки

я рассказываю тебе по-русски

а ты слушаешь на своём языке и ведёшь байк

ямайские сумерки сиреневые

ямайские сумерки вес золота в воздухе

где нет золота а вес дрожит

это мякоть бесплотного фрукта ночи

который можно развести рукой

как память

а потом он сгустится опять

это редкие фонари в деревушках

стайки детей с криками окружающих байк

мы уже не болтаем с местными мы спешим вниз

туда где я оставила чувство голода

туда где я оставила чувство несправедливости

туда откуда я всегда буду сбегать

и куда придётся возвращаться

чтобы было откуда сбегать

– поезжайте скорей

постарайтесь быстрее добраться до кингстона

на улицах ночью опасно

только подождите мама собрала лимонов

возьмите возьмите лимоны

и мой телефон

как называлось это место? интернет?

и мы сможем там видеть друг друга

как в жизни? как на

фотографии?

я найду интернет и мы сможем общаться?

он находит это место

интернет

на следующий же день

и мы можем общаться

это проще чем добраться от кингстона до негрила

человеку без денег

человеку без паспорта

человеку без прав на вождение

с байком который развалится

на следующем повороте

/из-за того как складывалась жизнь

я не мог усвоить некоторые вещи

доступные остальным

но больше всего мне хотелось бы измениться

может быть ты почувствуешь как мне больно

и не осудишь меня/

а я еду на заднем сидении

пафосного внедорожника

и один за одним ем лимоны

собранные матерью дикаря

единственную пищу за три дня

пока не начинает сводить зубы

и плачу от благодарности

__________

Любимая, мне так стыдно объяснять это. Но нам лучше перейти на голосовые сообщения, потому что на самом деле это пишу не я. Мне пришлось попросить о помощи двоюродного брата. Я неграмотный, и это отрезает меня от жизни. Я даже не могу освоить телефон. Глубоко внутри я чувствую себя ущербным. И сегодня целый день я не находил себе места, но в конце концов решился сказать как есть, чтобы наши пути не разошлись. А это возможно, только если между нами не будет лжи. 

Из-за того как складывалась жизнь, я не мог усвоить некоторые вещи, доступные остальным, но больше всего мне хотелось бы измениться. Может быть, ты почувствуешь, как мне больно, и не осудишь меня. Или даже согласишься дать мне несколько уроков английского.  

Я не хочу ничего скрывать. Я думаю о тебе днём и ночью. Иногда, несмотря на голод, я не могу заставить себя поесть, потому что думаю о тебе. Но у меня нет денег на нормальную жизнь. У моей мамы пятеро детей, пять мальчиков. Она растила нас без отца, он бросил её, а вскоре умер. И когда нам нужно было идти в школу, не было ни рюкзаков, ни обуви. Мама справлялась одна. Иногда мне стыдно вспоминать об этом, а иногда мне страшно. Она за всю жизнь ни разу нас не ругала. Знаешь, я бы очень хотел вернуться в школу, пусть мне уже 30. Сейчас я бы справился, смог совмещать выживание и учёбу. Но ты всё видела своими глазами. Господи. И хотя я не умею читать, это какое-то чудо, что ты пишешь книги и моя история может тебя вдохновить. Мне кажется, я понимаю, что такое книга. Это будет длинная история, и всё, о чём прошу тебя, – не исчезай.

Yours sincerely,

Kevin Taylor

***

Вот они уже винтят прямо на улице, где

мы снимали квартиру на́ ночь или на две,

вечером заселялись, сразу ныряли в постель,

ночью одевались и топали в ночной магазин

по этой широкой улице, где валит толпа

и эти, в камуфляже и балаклавах, хватают по одному,

везут по проспекту Дзержинского в ИВС,

мы были там рядом в гостях у твоих друзей,

возвращались по проспекту Дзержинского на такси,

вышли, зашли опять в ночной магазин,

и можно было идти по проезжей, ведь никого,

они идут по проезжей, потому что все,

какой замечательный день, спасибо тебе за всё,

ну раз тебе нравится, то не бросай меня,

и если бы ты не бросил меня, то я бы тебе сказал:

послушай, тебе не надо туда ходить,

ну да, никому не надо, но только тебя,

когда заглянут в твой паспорт, вообще убьют,

тебе, как обычно, надо больше всех,

и я уже ничего не могу тебе сказать,

я знаю, ты там, по улице, со всеми идёшь,

по этой широкой улице, как будто со мной.

***

мама

ушла на пенсию

из ФСБ

вспомнила

про 20-летнего сына

давай, говорит, погуляем

соскучилась

давно не было времени

пошли по морозцу

куда-то зашли

давай, говорит, возьмём

кровь на анализ

проверим тебя на наркотики

папа

вернулся из командировки

ездил в столицу

по адвокатским делам

позвонил

19-летнему сыну

нашёл, говорит, твою куртку

помнишь, с ушками

оставить тебе?

оставь, пожалуйста

перезвонил назавтра

твою куртку уже подобрали

ушки бомжу больше идут, чем тебе

бабушка

вышла из кухни

неожиданно ткнула в бок

18-летнего внука

на проходе из ванной

кинул в стирку трусы?

ну-ка дай понюхать

дрочишь, небось?

повернулась

к его 7-летней сестре

ну-ка брось тетрадку

нечего делать уроки

а то будешь такой же, как наш урод

дедушка

так и не вылез

из бункера

построил себе дворец

да так и не пожил

мешает

вся эта школота

и чего ей надо

чего не сидится дома

под крылом у мамы, папы и бабушки

выросли ведь при мне

на семейных ценностях

в стабильной стране

кто же это сейчас заплачет

о детях своих

и не захочет утешиться

ибо их нет

***

что надеть на похороны

если ты гот

***

Жан Габен не похож на моего отца.

Гораздо массивнее, тяжелее.

Вряд ли он до последних лет

Забрасывал десяток мячей

В баскетбольную корзину

На дровяном сарае в своём саду,

Хоть и не вышел ростом (я выше отца

На целую голову, Габена – на полголовы).

Нет, не похож. Но вот этот жест,

Которым после затяжки выдёргивают изо рта сигарету, –

Как будто один из них подсмотрел у другого.

Или это просто так было принято

В ту эпоху, которую я видел только в кино,

Чёрно-белом не потому, что ещё нет цветного,

А по свободному выбору. Но память

Об этом жесте у меня не из детства,

Не из юности, а из последних лет.

Так выдёргивают затычку (французы

Сказали бы – пробку, над горлышком вьётся дымок,

Но ничего не выплёскивается, охлаждено как следует).

Редко видясь, нечего рассказать.

Все эти фильмы совсем не о том.

***

            вдоль па-не-

            лей и цин-

            ковых крыш

            – И. Б.

Родина

к одним посылает туристов

с секретной отравой,

других снимает

с летящего над ней самолёта,

и, пока она занята

большими делами,

звенит последний звонок,

выпускники становятся в круг,

руки кладут друг другу на плечи

и поют, качаясь:

Когда тебя не слышат,

Для чего кричать?

– а потом разъезжаются по домам

искать на бёдрах или предплечьях

свободное место для селфхарма

и мастурбировать

в анонимных видеочатах.

Потому что

Родина

у них дома

за стенкой.

Холодильник откроешь – а там

две полки еды, которую папа велел не трогать:

сынок, это Родина.

Выйдешь в прихожую –

там собака, мама ей повторяет, какая она

красавица, не оборачиваясь:

сынок, это Родина.

И если

даже

стримить начнут

по всем телеграм-каналам

безумный уверенный свист,

не на что вызвать Убер,

и все билеты по паспорту,

и пандемия покончила с автостопом.

Родина

никогда не предаст тебя,

сынок,

она и хотела

с самого начала

извести тебя секретной отравой,

подставой снять с самолёта.

Просто пока она

занята большими делами,

есть ещё

немного времени, чтобы

сдаваться или нет.

***

ось человека наклонена под углом 23° 26' 21.4119"

человек с картографическим изображением на поверхности

передающей наглядно в уменьшенном виде форму объекта

сохраняет геометрическое подобие контуров соотношение площадей и единство

масштабов во всех направлениях исторически

человек был уменьшенной во много раз

копией планеты или небесного созвездия

по предназначению людей разделяют на учебные справочные сувенирные

брелоки люди-бары люди-мячи люди-часы воздушные люди

люди-шутки отдельных государств населённых пунктов и пр

***

имя человека содержит недопустимые символы

невозможно сохранить человека с таким именем

если приложить раковину к уху

можно услышать железную дорогу

булавочку нужно носить на левом боку

изучать архетипы вагонов

на вокзальном побережье

карта эмоций

легенда эмоций

какое удивительное правописание

пишется депрессия

произносится неискренность

нет не показалось

тень рычаг

ножик для страниц

подземные толчки

в конвертах

кто наносит термопасту на ночных бабочек

кто оставляет блёстки на ладонях

после аплодисментов

в воздухе кружат ломкие

исковерканные голоса

кто мы

что мы делаем

чего мы хотим

как нас найти

***

уже давно пора признать

что у тебя два тела

и тело первое ты привык называть телом

пусть оно будет телом внутренним

а тело второе ты привык называть миром

пусть оно будет телом внешним

душа

батарейка отвечающая

за системное время внутреннего тела

время от времени она требует замены

а значит вмешательства тела внешнего

после болезненного перегревания и окисления

замена души

безболезненна для внутреннего тела

при условии что оно готово

принять обновление

новая душа поступает из запасника

и ничем не отличается от прежней

обновлённая душа невинна

память внутреннего тела

не имеет ничего общего

с его душой

внешнее тело является общим для всех

существ и несуществ

внутреннее тело может считаться частью внешнего

при условии что берётся за точку отсчёта

другое существо или несущество

иногда единственным условием замены души

является вмешательство внешнего тела

будто выдёргивается

защитная плёнка из-под батарейки

новенького калькулятора

жизнь – это перетекание информации

между внутренним и внешним телами

от более тёплого тела

к более холодному

и никогда наоборот

что тебе мешает передавать сигналы

между двумя своими телами

обёртка взгляда

внутреннее тело может

пожать руку внешнему

внешнее тело может

носить внутреннее тело на руках

улитка внутреннего тела

может спрятаться в раковину внешнего

улитка внутреннего тела

может нести раковину внешнего на себе

***

на самом деле всё так и есть

раздробленный

аварийный античный миф

говорил обрывисто

будто захлёбывался под водой

загустевала глина в голове

засыпать стёклышки в калейдоскоп скворечника

сохранить

позже из него современный глаз

раскрошить в марлевый мешочек

плотно собрав в клеточку

процеженный взгляд

видишь

приближается знакомый с большими ладонями

радостно пахнет базарным сыром

мате в паспортах

паспорта в бабочках

отовсюду осложнения на ветер

независимо от направления

каждый житель

флюгер

как вас по-ветру

как вас в водоносном горизонте

видишь

отдаляется товарищ с большими ладонями

грустно и

ничем не пахнет

***

запах набранный курсивом

собранный за ушко

немота священная

исполненная слов

шире чем губы

улыбка напоминает

сложенные накрест руки

на груди

одна

чёрточкой к подмышке

другая на предплечье

уголком кверху

театральная маска

склеенная из двух

ветхий ответ

из имени нарицательного

в имя нарицательное

до тех пор

пока не уродятся

самодельные

(BEREGSZÁSZ)

становятся невозможными

простые вещи

окаменевший вестерн

не фотографировать деревья

на многих домах надписи

eladó eladó eladó

и думается что в греции гомеровской

мякоть солнечная

твердь ветряная

но почему же лютый такой мороз

и где к чёрту оливки

день цельный

обезжиренный

пустотелый

столик с местным временем

прикован ко кровати

на утреннюю записку

разлита чашечка

сна

***

проводишь пальцем по моей спине

будто хочешь её разблокировать

я и сам не знаю графический ключ

сиамские страницы

слеплены верхними уголками

не буду их разлучать

книга кружится вокруг ошибки

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

мгновение когда в книге появляется вторая закладка

пластиковый уголок молочного пакета

бабочка со сложенными крыльями

только что шуршала о стены

громко

как пачка денег

***

12. круговорот жёлтого

10. в ярко-синий мусорный пакет

полный сухой листвы

2. путаю буквы когда пишу от руки

будто задеваю соседние клавиши

4. закончилась тетрадь за февраль-октябрь

с жёлтой обложкой

и рисунком совы

6. появилась подсматривающая книга

обложка жёлтая

турецкие специи мельничка

5. спрятали на зиму кеды

жёлтые разных оттенков

(твои и мои)

3. вот-вот и я пойму

что ищу

13. забыл ещё о жёлтой тарелке

и ещё об одной книжке с жёлтой

обложкой

поздней прибавил

и жёлтую чашку

7. прошло два года с тех пор как

держал в ладони два

жёлтых окурка

(твой и мой)

8. носки с троллейбусами

улица ковром на плечо

9. переходил на другую сторону

чтобы выкинуть окурки

(твой и мой)

11. вернулся к тебе через дорогу

1. они давно спрашивали

что означает жёлтый

до сих пор не знаю

***

книга без лица

маска фехтовальщика

шлем страниц

марлевое забрало корешка

(за этим кустиком слов

прячется

справа в верхнем углу

такой же кустик мыслей

но невидимый

его можно возвести в квадрат

привести к бесконечности

или к скрипичному

на крайняк басовому ключу

или к нотным царапинам проволоки

не ледовике неба

спининг раскручивается будто

йо-йо)

на самом деле за дужкой

жучок деления

как пуговица

каждому отверстию

как и каждой нитке

предшествует игла

павшие спят

рзадавая сны

будто архив

в тучу

подшить бы их

в папочку

солитёром

бабочкой-охранником

ну разве вы знаете

из каких видов гусениц

выбирать марку

сколько там вас

нужно чтобы соткать площадь

каждому подъёмному волосу

предшествует крючок

старец на площади крошит

незримую шапку хлеба

как пульт восьмибитки

вдруг в самом конце фразы

окажется

что мы под корнем

или после запятой

в периоде

***

кукла вставая зажмуривает глаза

ложась раскрывает

знает мифы о сиренах

слышала полицейскую сирену

но только слышала

не пыталась воспроизвести

у сирены во чреве сухо

пахнет дермантином

говорит siri

легла

как лоза на поручень

в ночном режиме

погладила пса

по запотевшему экрану

поклонялась деревьям

проходя под ветвями

пришла домой

из зеркала вычёсывала косу

вытаптывала электрику

из винограда

орехи рассыпаны

на чём свет стоит

здесь не должно быть

долгой партии с дверными ключами

водопроводными кранами

открыванием окон

но она есть

пальчиковому человечку

под ноги стелется фейсбучная лента

так словно малярная отрывается

а ветер приклеил усы

прикрепил бороду

залил градиентом сердца

кукла удерживает веки чтобы отдохнуть

кукла удерживает веки чтобы не засыпать

***

каждый день мы выходим из дома

с надеждой найти чемодан полный денег

забытый кем-нибудь впопыхах возле мусорника

проверяем сигаретную пачку

выпавшую из водостока

а вдруг закладка

оставляем после себя бумажные улыбки

эти завёрнутые уголки указателей

на изгибах улиц

эти ухоженные неровности

неосторожные

взлёты колонн

закопчённые крыши

ласточкины гнёзда

гнёзда гончарных ос

сажу подвалов

перепутав свисток с улиткой

и сопилку с поездом

трамваем из атен в афины

пробудить море ото сна

под солёной скамейкой

скульптуры со снятой кожей

препарированные

частичное затемнение яблока

частичное освещение губ

стирка японского флага

в холодной воде

проверить сигаретную пачку

в узкачах дома

предъявите ваш

дорийский ордер

здесь есть место для всех

первая скульптура дельфина

на коралловой площади

гипсовый мозг

будто жвачка под партой

вместо атланта

остался держать

балкон

от кариатиды осталась

репродуктивная система

быть провидцем означает

быть провокатором

каждый день прометей

долбит эту скалу

чтобы вызволить

нас

и за нас он положит

трёхглавый сервер

ЗАПОВЕДИ

I. Не почитай других богов

Чужие стихи бьют под дых,

вырывают из-под ног

моё устойчивое небо.

Я – сухая сломанная ветвь,

и не будет у меня

иного бога,

кроме памяти

о твоей улыбке,

о том,

что за шесть дней

творятся чудеса истории,

моей истории,

нерассказанной,

незаконченной,

о тебе и обо мне.

Есть только твоё имя,

от которого

на седьмой день

земля уходит из-под ног,

и я теряю небо

от своих дежавю.

У меня не будет

иного бога,

кроме памяти.

                         15.02.2017

II. Не сотвори себе кумира

«У меня не будет иного бога» –

настоящий постмодернистский текст

со ссылкой на тебя

в качестве основного источника.

Я давлюсь образами,

запихиваю их себе в память,

в ненасытную прорву души,

пока меня душит

железная проволока вокруг шеи.

Не вяжи на себя петлю –

длинную толстую цепь,

украшенную шипами –

острыми концами к коже.

Не твори себе кумиров.

Среди миллионов

солнечных дисков

ни один не будет лучше.

А если вдруг

кто-то заслонит остальных,

помни про цепь

и про хрупкость своей жизни,

которую ты влагаешь

в когти железной проволоки.

В руки тех,

кому поклоняются

слепые.

              15.02.2017

III. Не произноси имени бога твоего всуе

Слепые приносят глаза

в жертву своим

иллюзорным божкам.

Пробуют контролировать желание

видеть, дотрагиваться, раздевать,

спускаться глазами вдоль шеи,

выводить взглядом руны на теле.

А я попробую не глядеть.

Мне хочется слушать и слышать

каждый звук, каждый оттенок

твоего имени.

Когда жёсткость нетронутой кожи

сменяется лёгкостью

её грубости,

переходит

в мягкость бархатного голоса

и заканчивается нежностью прикосновений,

едва заметным их придыханием.

Хочется в абсолютной темноте

с идеальным зрением

двигаться наощупь

на шелест твоих флюидов,

почувствовать возле самого уха

лёгкий флёр звуков –

твоё имя,

когда оно срывается с губ.

Его нужно прятать от прочих,

как то, что хочется уберечь

от частого употребления.

Оно совсем не про секс,

поэтому лучше мне его молчать

в публичном пространстве,

где сексуальность –

это новый Иисус.

                              16.02.2017

IV. Помни день субботний

мое сердце умеет считать до пяти

а каждый шестой удар

пропускает

замирает

будто говорит

остановись

и погляди на себя

на свои сухостойные рифмы

на бездорожье мыслей

на стечение координат и обстоятельств

остановись

пять ударов прошло

как один бесконечный день

и пришёл черёд шестого

пришёл черёд Ничто

хаоса

анархии

и свободы

пока кто-то творит себе кумиров

вырывает со стонами глаза

и произносит твоё имя

я утопаю в покое

без пульса

и мечтаю о путешествии

в страну Свободной Любви

пять ударов

пять плетей

и блаженство боли на шестой

моё сердце умеет считать

моё сердце

считает

             22.02.2017

V. Почитай отца своего и мать свою

Беспомощной

я явилась на этот свет

незапланированной

нежданной

искусственно созданной

и разбавленной красками.

Моё сердце

умело считать

только до пяти.

раз

два

три

четыре

пять

Длинная чёрная линия

на кардиограмме.

Нет меня не убили.

Но хотели ли?

Мама сама была ребёнком

а отец до конца своих дней

не мог наиграться в войну.

Мне сказали

вот мать твоя

и вот отец твой.

Почитай их

ибо они

дали тебе жизнь.

Милая моя мама

мне никогда

не хватит сил

сказать тебе в глаза

что я люблю тебя

ибо ты

родила меня

слабой и неустойчивой

с червяком в сердце.

Поэтому я говорю это тут.

Я нашла гармонию сразу

и то что училось любить

уже умело ненавидеть.

Я искала чёрное и белое

а находила серость.

раз

два

три

четыре

пять

Мне всегда попадались

бракованные краски

и найти что-то чистое

было невозможно.

И я выдумала свои

где мать была белой

и её легко было любить

а отец чёрным

и его любить не выпадало.

Мой мир

держался на этой полярности.

Но нашлись другие

не серые

которые любили меня

и которых легко было

любить в ответ.

Нет

совсем не легко.

Но легче.

Так мой мир обрёл цвета.

раз

два

три

четыре

пять

Мне дали жизнь

те кто мог любить

кто мог любить меня

нежданной

искусственно созданной

и разбавленной красками.

Вместе с ними

с любовью других

пришло понимание

что я тут нужна.

Я люблю тебя, мама.

                                    03.03.2017

VI. Не убий

Хрупкость нежности,

беззащитность страха

и отчаяние одиночества –

всё, что я могу противопоставить

жестокости этого мира,

истерии его лицемерия,

когда две тысячи лет

(плюс-минус одно столетие)

на каждом шагу

кричат:

«Не убий», –

и убивают,

убивают,

убивают,

стреляют в затылок,

бьют и пытают,

рожают – и бросают,

любят и изменяют,

уходят,

а ты остаёшься

со своей болью

тут или в ином пространстве

и не понимаешь, как дышать.

Через раз.

раз

два

три

Попробуй ещё.

раз

два

три

На четыре и пять

сил уже не хватает.

Чтобы стать родителями –

мало родить.

И когда убиваешь,

не становишься богом.

Выбираешь

жестокость и лицемерие,

и под их подошвами

умирает нежность,

как первые весенние жуки,

что осмелились

радоваться солнцу

на твёрдом

бесснежном асфальте.

Тут гуманизм

не работал

уже в начале –

когда одного распяли

ради спокойной совести

ненасытных многих.

                                    11.03.2017

VII. Не прелюбодействуй

если даже дождь

падает только вниз

если стрелки часов

не сходят

с заданного круга

если у меня есть

только я

и иначе и быть не может

я должна выдумать

новые законы

отменить гравитацию

написать ПДД

для света и звука

воссоздать конституцию

с 1 г. до н. э.

ради того

чтобы было правильным

смотреть

и видеть

только тебя

терпеть нежеланное

желать

твоего существования

даже если бы тебя не было

я должна была тебя выдумать

для того

чтобы стрелки часов

моей вселенной

двигались в правильном направлении

и отсчитывали

свои две тысячи лет

любви

           22.03.2017

VIII. Не укради

Кофе крадёт тепло моих рук.

Бог – это астронавт.

Снегопадение –

самый тяжкий мой грех,

искушение отчаянностью

холодного тела.

Меня поглощает

молчание твоих век.

Сегодня я ещё есть,

а завтра…

Завтра приходит зима,

утомлённая и безумная,

и вновь забирает

нужное мне тепло,

не выдавая взамен

ни одной координаты

твоего существования:

ни номера троллейбуса,

ни названия ночи,

в которую ты

могла бы мне присниться.

Когда она уходит,

я остаюсь ждать.

Так и живу – ожиданьем,

которым никак

не могу согреться.

По радио говорят,

что море в лёгких

скоро меня затопит.

Видишь, оно тоже крадёт

то, что ему не принадлежит.

Как и чужие мне

прочие

жаждут иметь меня

каждый отрезок времени,

когда им захочется.

И только ты

не требуешь ничего –

единственное преступление,

в котором я хотела бы быть

добровольной жертвой.

Но…

Но это не про тебя.

Потому-то всё,

что я могу сказать –

не укради.

Никогда меня

не укради.

                  19.04.2017

IX. Не лжесвидетельствуй

Все, что я умею, –

рассказывать истории.

Мир для меня

так и делится:

на тех, кто умеет

рассказывать истории,

кто умеет их слушать,

и тех, кто на этом

паразитирует.

Тех, кто сочинял сказки

маленьким детям

в немых стенах

концлагерей

и кто до сих пор пишет их

на склизких бумажках

в карательных органах.

Кто делится своей болью

и для кого боль –

чернуха, которой

и так хватает.

Кто остаётся собой

и кто угождает другим.

Кто подбирает слова

и кто не стесняется средств.

Кто спасает себя

и кто помнит про остальных…

Я только и умею,

что рассказывать истории.

И мне важно

рассказать свою

правильно.

                   20.04.2017

X. Не желай ничего у ближнего своего

И моей Песни Песней

когда-нибудь наступит конец.

Замкнутся внутри

все четыре стороны света.

Однажды в декабре,

под самый финал,

звездная пыль жёлтых ночей

полетит на Землю,

чтобы выложить на асфальте

и случайных шерстяных перчатках

твоё имя

и растаять.

Исчезнет всё:

кванты света,

буквы на бумаге,

все мои

«Не убий», «Не укради», «Не обманывай».

Однажды жизнь завершится.

Когда меня не станет,

серый прах

звёздной зимней ночью

расскажет миру

мою историю

о разбавленной красками

маленькой девочке

и её несчастливых родителях;

о близких друзьях и о тех,

кто так и не стал ими;

о множестве людей вокруг

...и о человеке,

которого я

нашла бы в толпе

на слух

с закрытыми глазами.

Это будет история

одного мгновения.

Мгновения, которое

однажды

станет вечностью…

раз

два

три

четыре

пять

И это пройдёт.

                          30.04.2017

ЗАПАХ ПАМЯТИ

Ты пахнешь диафильмами,

расстоянием от линзы фильмоскопа до стены,

теплом пыли, нагретой лучом,

принимающей в свою рассеянную протяженность

расползающееся цветами дерево действия,

прежде чем оно на скорости света впечатается в поверхность

импровизированного экрана, и кто-то вздохнет,

вспомнив руку того, кто прокручивал плёнку,

но однажды застывшую, как взгляд гончара

в обожженной глине кувшина или воды реки

во время диктанта метеосводок,

листом стеклянного штиля отражая решётку корабельных сосен

или мачты пришвартованных яхт,

темные пучки гравитации,

на количество которых луна стала меньше доверять словам о ней,

себе, обесцвеченной в зрачках котов и плоских рыб,

потому что любая поверхность не обладает памятью –

пассивная, как холст или белый экран кинозала,

где распускается цветок сюжета внутрь себя,

как клетка – в точку кульминации,

достигнув которую, дыхание падает в штопор

и ты за ним, как чертёж в огонь

или отрезок оторванный стороной квадрата

в неевклидовую гортань мяча Римана,

раскрывшего свои, убегающие от себя, полушария

атласом памяти, глядя на которые я думал о бабочке

или ореховой скорлупе, попавших в луч,

пахнущий теплом объектива

ТЕНИ ОСТАЮТСЯ СУХИМИ

Там,

где до́лжно быть

тени, каштаны стояли

на шаг от дождя, хотя я видел

мерцание капель в осколках

стекла под ногами, и тебя

будто нет, только 

пасмурный воздух

проносит сквозь время

своё тяжёлое масло

и кладёт толстыми мазками

на холст дыхания,

отчего,

как, проглотивший скалу,

продолжаю стоять,

и ты, как позже я понял, – тень каштана

не здесь, но здесь

мерцаешь буквой «р» в слове «серый»,

что отзывается лёгким ознобом во мне

(рябь, черепица, нарушение речи),

будто кто-то ручку настройки понемногу вращает,

и с каждой секундой я больше –

помехи, чем я, белый шум,

которым себя вносит тело в искры

шипящего ливня,

что отдаёт мне тебя

полостью

внутри кипящего пунктира,

сухостью

утраченной тени,

когда небо вывернуто

наизнанку, и ноги

по локоть в чае июня

уже не спешат,

нитка воды разбилась о спину,

ни птиц запечатанных в конверты полёта,

ни бездомных, плывущих сквозь смерть

взрывоопасными письмами

в капсулах времени,

ни детей, заблудившихся в крике,

ни клаксонов в мускульном визге,

а только вода,

выключив мир,

показывает, что есть tabula rasa,

фон, на котором, ты начинаешься

вновь для меня белой песчинкой,

после чего, думая об автопортрете,

я представляю чистый лист

и твою руку – дождём,

наполняющим слух.

                                         05.06.2021, Ростов-на-Дону.

ИЮНЬ, Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

                                         жене Галечке

Июнь,

сотканный дребезжащим

регистром гудения пчел кокон,

я люблю тебя

и снова чего-то не понимаю,

потому что слышу хоралы в развалинах храма,

как железо начинает петь,

если долго смотреть на него,

камень – дышать

от терпеливой руки на краю близости,

где «я» осыпается

подстрочником изогнутому контуру мира,

что барочной лозой бежит,

грозди снов оставляя, как метки,

для читающих пространство,

насколько прорастает зерно из голосов птиц

относительно,

что каждый не договаривает,

что солнечный свет стал тяжелее на глаз,

поэтому медленнее,

о стенах из воска,

о любви,

разделённой по ячейкам,

но

я люблю тебя,

мой непостоянный июнь,

за твою пыльную «и» и цветущую «юнь»,

обращающую каждое слово в шерсть тополей,

шествие танцующих пылевых вихрей

высотой в предложение,

возможно, безличное, описывающее личное,

преодолевающее самое себя

в точке касания оригинала с переводом,

где

длительность погоды перетекает в

длительность мелодии

словом «люблю» от «я» до «тебя».

                                                              17.07.2021, Ровеньки

***

Тело натурщицы легче с каждым мазком,

раскачивается волнами света, пропуская их сквозь себя,

как иероглиф, написанный тушью на рисовой бумаге,

сохнет на вращающихся шестернях ветра,

обозначающий одно из его имён,

пропитавшего пространство, как сахар въедается в кровь

или путник взглядом вдаль, когда на горизонте вдруг возникает

чёрная спираль смерча, но почему-то застывшего,

будто парализованного, на самом деле являясь мёртвым

деревом, что сделало шаг из-за завесы пыли, когда он подошёл ближе;

вспомни о нём, когда припой сквозняка примется от твоего

измотанного жарой тела и прорастёт в глубину

комнаты ощущением, что там легче на мысль, в которой натурщицы

уже практически нет, но есть несколько оставшихся мазков,

которыми она ещё заполняет объём, как воспоминание

о том черкнувшем кого-то по периферии глаза событии,

в котором иероглиф уже почти сух, путник спит в тени смерча,

и ветер хрустит солью на губах того, кто обращается к нему по имени.

БЕЗ ВЕСТИ ИЗВЕСТИЕ

Небо опускается до нуля,

и высота кричит чёрным,

на которой мы идём, оглушенные до слепоты.

Кто-то назвал это точкой кипения ночи.

Момент, когда лопается струна света,

и наступает тишина, от которой обугливается снег,

а бумага становится пеплом.

Как известие о без вести пропавшем.

Раскатом часов.

Тиканьем молнии внутри непреодолимого. 

Воображаемым мостом через пропасть.

По которому мы хотели перейти на тот берег ночи.

Перевернуть страницу.

Когда тесно. Душно.

Термитами съеден почти весь каркас пространства.

Сгорели планы эвакуации.

Сгнили схемы отступления.

Море начинает слышать себя и высыхает.

Соль намертво запечатывает конверты

с пучками волос и списками имён.

Кто разлил на дорогу масло?

Спирт на землю, от чего она сходит с орбиты,

и не затягиваются раны на теле?

Только разглаживаются линии на ладонях,

и русла рек зарастают травой.

Хирургические швы на пустоте.

Окаменевшие рёбра света.

Мраморный овал неба под ногами.

Кто-то называл это линией высоты,

застывающей после крика.

Чёрным огнём.

За которым мы надеемся

выращивать книги и засевать поля

снегом. Вдали от домов, со стен

которых осыпалась штукатурка

от голосов, отделённых чертой дроби.

                                                                    28.08.2021, Ровеньки

***

Я произношу над телом «дцать», и от октября запотевает стекло. Декада падает, но я не прошу взаймы. Кто ты, дверь за человеком? Произойди меня. Сквозняком в проём. Локонами ветра в секретную комнату. Где пыль, жёлтая от воскового света, давит на нетронутость книг. Сдуть бы, но «дцать» только с теми, кто остаётся без вести. Осень напротив гор горит, горизонт выплетая из заката, как экран окна высвечивает кого-то у прошлого для меня, но кого? Помню лишь скрип и фигуру за ним. Речи? Огня? Слона, летящего по диагонали? Будто по воздуху шаг, другой. По воде. Декада на спицах. Вяжет тень вестника. «Дцать» горящей росой на мертвой траве. «Дцать» холодной испариной на стёклах и звуках, тяжело висящих надо мной, непроизносимых вопросов о том, где предел, за которым память не знает себя. Прикосновение без отпечатков. Шаги без следов. Я произношу над телом огня немую гласную моря, и октябрь заживает на том, что окнами напротив гор для меня. Одного на «дцать» с пересохшей от солнца, обветренной кожей рук, рвущих пространство, которое мне бы взаймы, но я жду, пока скрип окажется кем-то.

17.07.2021, Ровеньки

ГЕФСИОМА

(сериальная поэма-деконструкция)          

0/

… я бы взяла с собой северный ковёр комод и альбом

… и смотрела бы как всё гниёт

Когда мне говорят = что они умерли:

«+» иногда я плачу

«-» иногда я не плачу

То есть иногда я вычитаюсь

То есть иногда я суммируюсь

И я не знаю почему 

……..

И тот кто внутри меня не плачет отвечает

Ты плачешь потому что

Они не успели раскрыться

Не успели стать структурой

Как мать как учитель как поэт

как ризома как 

гефсиома-речи

…….

И вот тогда тот кто внутри меня плачет отвечает

ты не плачешь потому что

ты структура смрти вцепившаяся в цвет 

вцепившаяся в прозрачный

включившая такую яростную прозрачность что 

лёжа на мелководье

чувствуя обе границы

как мать как учитель как поэт

проколотая, пастиччо и выеб@нная 

копошатся в ней хирургически

И триединственное что заставляет их 

иногда замирать это

чтение, амфи и речь-вслепую-внутри 

….. 

Чтение: Какая прозрачность или какая слепая прозрачность   (!?)

(я серое) 

(как бы нарисовать такую картину чтобы было очевидно что

небо в ней: купол?) 

(… видимо нужен изгибающийся слева направо холм…)

(чтобы изгибалось не стекло а невесомость) 

(отождествление границы: в церкви когда никто не видел она

подходила и трогала распятого) 

Амфи: Пластичность: она же: блуждающая вопрошающая, что ли?

Но в целом: это ненужный кусок бессмертия

Я люблю рисовать нарисованную картину заново:

подходя насколько возможно вплотную 

представляя

как я веду каждый мазок

содержа удар в центр тошноты

Речь-вслепую-внутри: Это как уменьшительно читать одним

глазком 

<снег внутри языка говорит как кругом государство>

... пришла со двора, сидела под шелковицей во дворе 

голая

И в то же время была как две различных тишины 

Они делали так чтобы 

ничего происходило 

Мы были мёртвые но и

живые в то же самое время 

…….. 

Когда речь чувствует смысл смрти

(смысл времени) 

(сумрак

неуместного здесь голого

вывернутого тела

с открытым ртом

кодом

который хочется покрыть) 

это какие-то куски

отбросы

речетативки 

Месса-пастиш

Неживое мясо дышит

перебежками внутрь 

……..

Вычитаясь: я помню зерно 

…….

Суммируясь: я настолько близко от превращения 

в твоих глазах что 

две половинки ножниц

разрезают систему

разрезают систему координат на

вертикальную горизонтальную и сквозную формы времени

: речь-зрения-перекрещена

1/

… я бы взяла с собой северный ковёр комод и альбом

… и смотрела бы как всё гниёт

Вещи направлены в глаголы

Вещи направлены касаться скользить выживать 

Вещи направлены изнутри 

Вещи направлены изнутри движения 

до времени 

до работы

в теле (времени) 

Их внешняя расстановка 

перечисляет время моих желаний 

машины моих желаний  Я

разговариваю с их одиночеством

их одиночеством

Я двигаюсь внутри них как корни  

Ты берёшь меня за руку: я ставлю перед тобой чашку кофе

Глаголы переходят в 

режим ожидания 

соприкасаются

смотрят

переходят 

Я безрука

: руки мои заняты равновесием

перемирием

слепотой

Я не вижу себя со стороны обнажённой но я

слышу как меня отпускают говорить о

вещах происходящих не вовремя

Мы растащены на их тени

Я учусь скорости возникновения слов, имён, несмрти, чтобы

реальные пацаны не принесли сверхновости передоз и вещдоки

Отец, твоя поэзия смертна: отчества свешиваются как

пустые рукава 

Я хочу быть не быстрее а заштрихованней распределённей как

математическая метель

2/

Когда мне говорят = что они умерли:

«+» я иногда плачу

«-» иногда я не плачу

То есть иногда я вычитаюсь

То есть иногда я суммируюсь

И я не знаю почему 

У всего этого нет чёткой последовательности

Жизнь на последней строке постмодерна 

(пост)пьесы  Когда

призрак Офелии 

симптоматически

равен федеративен животрепещ

супруге

И говорит тебе сквозь 

Она любит носить рубашки в

шотландскую клеточку на голое тело

Вещи направлены к границам к отражениям к себе 

Вещи не знают что ты мёртворождена и

подносят тебе к окну Москву

Ешь ещё 

говорят внешние чужие не твои вещи

О, вулкановедение 

Она истекает но выходит 

Она истекает но выходит на улицы

Ей почему-то кажется что 

у неё в квартире 

Превращается Кафка а снаружи 

Живут простонародные частушки 

<Захвати Уолл-стрит> в Нью-Йорке

Квалифицированный как

террористическое решето

вопросительно отрезает Адорно уши

3/

И тот кто внутри меня не плачет отвечает

Ты плачешь потому что

Они не успели раскрыться

Не успели стать структурой

Как мать как учитель как поэт

как ризома как 

гефсиома-речи

Идти по саду легко 

Идти по саду загадывая чтобы

Государство встало на колени 

И знать что этого никогда не будет легко

Платоническая революция 

Мастурбирована

Сад вишнёв внешен огромен 

Если я не чувствую его пустоты я

Впадаю в бегство

Сад ускоряет дробит речь

(Мне не хватает его красноречия)

Пока мы не сливаемся в перечисление

Партийных аббревиатур

Приложенных как подорожник 

К ободранным коленям Робеспьера

4/

И вот тогда тот кто внутри меня плачет отвечает

ты не плачешь потому что

ты структура смрти вцепившаяся в цвет 

включившая такую яростную прозрачность что 

лёжа на мелководье

чувствуя обе границы

как мать как учитель как поэт

проколотая, пастиччо и выеб@нная 

копошатся в ней хирургически

(как персонажи commedia dell'arte)

1. Максимальная революционность, максимальная ревность и 

максимальное насилие 

2. Эротика порно интимность обобществлены; наглядны;

в этой точке перечисление тошнит от себя 

3. Слово отрицательно; обратно телу; гниёт

Три шага к дождю

Три шага до дождя

Влипание 

Чтение: присвоение чужого внешнего опыта 

Расположение его внутри: амфи

Наблюдение за тем как оно работает говорит

<Расхождение держащееся тонкими пальцами за листья

проросшие сквозь меня

сведено 

как мосты, скорость и ствол воды>

5/

Д         о          ж        д          ь

6/

И триединственное что

заставляет их 

иногда замирать это

чтение, амфи и речь-вслепую-внутри 

как повторное насилие содержащее первичное

как второе содержащее Третий

Рим цитирующий Вагнера

7/

Затакт: тактическая тошнота

8/

(затакт: тактическая пустота)

содержа удар в центр тошноты

белый шум щелчки полицейских раций

аутопсия дэт-метал-группы цейтнот

шёлк-сырец-шёлк меццо-сопрано

9/

Речь-вслепую-внутри: падение со скоростью темноты

движение которого не видно 

но оно стена 

контролируемая стена

на которую нанесено движение 

замкнуто

замкнутое женское лицо 

которое ощупывает <что>

10/

(я серое) 

переходная тень смещает хоры

церковная мышь сливается с голосом

Айя-София

иерархическая ящерица

отбрасывает хвост

шум: яма: крейцерова а-соната

11/

(отождествление границы: в церкви когда никто не видел она

подходила и трогала распятого) 

разложение гравитации

на ритмические аналитивы

возвращение ассоциации

холода и триггера рифмо-подавления

12/

блуждающая вопрошающая пластичность:

в нас не осталось тел

у нас не осталось тел

музыки, литературоведения,
 

пластических картин:

живописи, скульптур,

любви, злости,

ниточек гари

поверх рук, ртов

пепелищ систем-слипания-точек-ветра

в сирокко

13/

Амфи: вокруг            ;  снаружи;  вездесь

                        амфибия

                    амфитеатр

                    амфибрахий

образующие центр; движущийся происходящий центр

выламывающий <что>

выламывающий моё зрение

взламывающий мои вещи

взламывающий снег со всех четырёх сторон

света

14/

Чтение: четыре времени года

                    <священная зима>

                    <священная земля>

                    <священная война>

                    <священник и священ_ка

вышибаются из вещей как масштаб

отчуждённого времени>

15/

чертёж пасхи вырван

16/

Они делали так чтобы 

ничего не происходило 

Мы были мёртвые но и

живые в то же самое время 

общее

тело

Ионического и

Адриатического морей

критическая масса

<это случилось в Виши>

17/

Когда речь чувствует смысл смрти

(смысл времени) 

(сумрак identity politics раскрывается как

отрезанные отчество и Нева

авторизованные онемелыми

синкретическими

безглагольными

смещёнными

миметическими воде

18/

это какие-то куски

отбросы

речетативки 

Месса-пастиш

Неживое мясо дышит

перебежками внутрь 

Ей снились

Живые падающие на неё из темноты

Извивающиеся осколки тетриса

Эльсинор

Анатомически смазывался скользил

осиротев (ещё звенел)

голосом самозваного лезвия

19/

<снег внутри языка говорит как кругом государство>

...пришла со двора, сидела под шелковицей во дворе 

голая 

Бл@дь везде Москва везде эта исковерканная Москва 

отвёртка переточенная в судороги и шило

реверс Вордсворта

Логика сдвинутого

исцеловываешь-исцеловываешь-исцеловываешь

20/

(лишь бы не молчать: подростки снаружи девушки шли и шли) 

И в то же время я была как две различных тишины 

Ну, тихо-тихо: 

как говорится:

скажите шутам чтоб выли а то помру 

Хакнутый сад тянется руками к лицу

Стоит белый вольный прямой

Домогающийся лица смешивается с золой

Эсхалотологически мы тень внутри тени Отец,

чего мы хотим, когда ты подносишь ладони к щекам моим: или

скользящее льнёт или поднимает глаза навстречу 

Параллельное врастает как семена пыли камней плеча

21/

Вычитаясь:  я помню зерно 

(никто не боится что меня не существует; делая 

надрез за ухом на шее я смотрю на пустую кровь 

пустые языки

; облизав пальцы я стираю 

и отца и сына и политические экономики) 

(и я говорю хаотическими разрывами звеньев структуры) 

(суржик отражает режимы вложенных пустот) 

22/

Суммируясь:  я настолько близко от превращения 

(приращения смысла смрти) в твоих глазах что 

(здесь я между идеализировать-твоё-тело и ты-замираешь-во-мне) 

(здесь я <между идеей и предметом>)

две половинки ножниц разрезают систему

разрезают систему координат на

вертикальную горизонтальную и сквозную формы времени

: речь-зрения-перекрещена (то чем зрение говорит: узлы

раскрывающихся гниющих цветов) Вар. 1: осень

: зрение-речи-вбито-в-войну (то чем видит речь: вне тела;

поэтизировано; смазано телом; смещено) Вар. 2: весна 

Вар. 3: лето

: кристаллическая-решётка-невъебенн@ (то есть: я

между: я раскрытие: но я никого не сужу`) 

Вар. 4: зима

; я убила Улисса. Бег болит

ДЕКОНСТРУКЦИЯ ДЕКОНСТРУКЦИИ

Приложение № 1.

Вещи направлены в глаголы

Вещи направлены касаться скользить выживать 

Вещи направлены изнутри 

Вещи направлены изнутри движения 

Вынырнуть из стихотворения

Раздевание разделение

В сериале: жена хочет смрти отца их 4-х детей

В кадре-строки нет их союза их отношений только взгляд

Соединение опосредованно через третьи руки

Я говорю о бессмысленности

Из этой точки бессмысленности

держа в руке перегоревшую лампочку: не чувствуя пустоту

погасить или нет: пустая метафора

Продолжать но из точки где нет никакого стихотворения; стиля

Искусственная дублёнка горит

синтетическое пространство обрывается

Не боятся открытого контакта контекста как

Вадим Банников

Я пишу стихотворение и глажу дочке футболку

Слабое время

Слабое время

……

Кто там?

В дверях никого нет

(если кратко)

Птица влетает и вылетает

(птица влетает в форточку

: сидит на шкафу

: смотрит как я глажу

: делает круг

: вылетает)

Приложение № 2.

Я разговариваю с их одиночеством

их одиночеством

Выходя из стихотворения мы

личный эпос

не получившееся дактилическое

В с ё это происходит снаружи стихотворения 

И надо оттолкнуться от

И падать 

И не говорить

И высыпать перед Другим всё из своей сумочки

; суммы

Высыпаться

Я двигаюсь внутри них как корни  

Нет, рано

(это из другого пространства) 

Хотя я позволю тебе 

И когда твоя сперма останется на мне 

Мы пойдём пить чай

Принимать внутрь 

(<Вещи направленные изнутри движения>)

(замыкающаяся метафора)

Кора дерева это волосы равные корням

Приложение № 3.

Я двигаюсь внутри них как корни  

Ты берёшь меня за руку: я ставлю перед тобой чашку кофе

Глаголы переходят в 

режим ожидания 

Я безрука

: руки мои заняты равновесием 

Я не вижу себя со стороны обнажённой 

Но

Дихотомия-дихотомия

Девиантность-девиантность

Возлягут с нами и

сожмут нас в кулак

Сколько мы не ждали революции 

Сколько она не ждала нас

(когда приходят плохие новости мы 

трогаем себя за шею) 

(то ли мы здесь внутри : то ли на границе>

Например 

Ассоциативные поля слова предиудейство

Приложение № 4.

Максимальная революционность, 

максимальная ревность и 

максимальное насилие 

Внешнее внешним внешнее 

То что горит мерцает после деконструкции 

(<некие не совсем-я> оставляют дверь открытой)

Я чувствую город как патруль всегда идущий позади меня

(как персонажи commedia dell'arte)

Но я городская ла ла ла: катечка-александра-александровича-блока

: я тело возлюбившее

снижение 

Буквально нищета 

Буквально: скользить внутри 

Буквально спотыкаться внутри единства

Муралы: я рисую на стенах провалы 

открывающие фантомные внутренности зданий

Урбанистическое расширение пейзажа

за счёт внутреннего пространства  

Сон

Сонм

Буквально слияние и 

слом сброс откат скачок переход

из-внешнего-во-внутреннее-во-внешнее

передёргивание пространства

Когда они закра(с)шивают меня

я чувствую 

революционность, предиудейство, гомосексуальность

Приложение № 5.

(и я говорю хаотическими разрывами звеньев структуры) 

(суржик отражает режимы вложенных пустот) 

Контр-формат

(Ох уж эта классическая музыка) 

(я обожаю Малера) 

(Без гнева) 

(Без революции) 

(Без ревности) 

(Без насилия) 

(я отдала за это 

все деньги 

всё чтение 

всё насилие) 

Война

кремниевая силиконовая острожная быстрая война

Выйди из стихотворения и жди

Когда я начну тебя раздевать

Приложение № 6.

Вар. 4: зима

; я убила Улисса. Бег болит

Когда я прикладываюсь щекой к математике  

(полупроводник телесно-схематичен дифференциальному сердцу) 

Замкнуто нелюбить

Замкнуто верить 

Замкнуто говорить 

(перенести во рту Трою) 

(перенести на ногах государство) 

Клаустрофобически думать об орбитальном полёте длиной в

437 дней внутри станции Мир

Клаустрофобически двигаться снаружи дождя 

погружённого в одиночество математики

Клаустрофобически бережно читать о лодочнике

постоянно протыкающем себе горло

Клаустрофобически быстро дышать во сне 

Иногда из стихотворения не выйти/иногда не войти

Я 37 секунд смотрела на картину 

Soul Leaves the Mummy Нины Косман

Я научилась размыкаться держа руку у тебя на лице

– Восток, Буран, Восход, Заря, Союз, Прогресс, Мир;

Navstar, Мagnum, White Cloud, Singleton, Lacrosse, Delta star, Chale, Cobra brass, Misty, Trumpet, Mercury, Mentor, Intruder, Palladium at Night, Quasar, Zuma –

возвращаясь: не помня твоего имени; забыв: кто из нас выжил

Решение втаскивает на ковчег только одного

Лодочник огневеет 

произносят другие ничегонезначащие слова в тисках трэш-метала  

Харон снится себе Ноем 

мнемонические псы как сюр-коммунизм 

как скрытая рука: вот субъект натюрморта

обмениваются свойствами друг с другом

Приложение № 7.

Слабое время

Главное 

оставить человека в положении когда

он не знает что выберет

Когда он не может идти а только 

шатается из стороны в сторону

взмахивая руками как поребрикоходец

Уклонение: угол снега

отгаданное как шёпот как опережение

(время вперёд)

иголка сильное устье Шоа

на острие воды 

физмат ВХУТЕМАС конец центра вдоха 

артюр_рембо_торгующий_оружием

***

Январь простит – как-нибудь.

Родители раскрывают карты.

Ничего нет, замирает дом.

***

Над Тверской – вспышка

причин, перепады времён,

сплав, разворот.

***

Право на получение слога.

Вместо частицы – кровь,

поперечный рубец.

***

Замена ряда,

и день различает павших.

«Я коснулся сло́ва».

***

Окно, простуда,

ветер (ненароком)

в посёлках облачных.

***

Мир других – речь у стекла,

а площади край – вечный

закат, сверло ночи.

***

Опережая циклы, он

немного рвётся: кровь

видна над городом. Весна.

***

Итак, память. Разве

болит? Что – речь потерял,

новую надежду?

***

Кровь пятилетки лесной,

дни дорожной разметки, служба

вопросов, вечер деления пыли.

***

Ночные кафе. Весна

под угрозой, золотой

светится океан.

***

Далеко – начало воды,

а плиты – ненадолго

разделены, так – тают.

***

Кружится всё,

открывается стройка речи,

ветер утром горит.

***

Нулевой источник слагаемых

снега, спектакль бесплатный

в помещении суда.

***

Ловушка

внутри ночного ветра, машина

события, сырой приговор.

***

Среди рабочего

режима потерять полдня: сон

прорезь, спираль, песня.

>

⁂

         A. Z.

1.

         Warm perfumes like a breath from vine and tree

⁠             Drift down the darkness. Plangent, hidden from eyes,

⁠             Somewhere an eukaleli thrills and cries

         And stabs with pain the night's brown savagery.

         – R. Brooke

         Friend of the Wise! and Teacher of the Good!

         – S. Coleridge

вечер в окне бледней отвлекись испугаться

но точно кистью арчимбольдо мне будет больно

веселие и протягивается бледная бутыль вино

о недочитанных отвлек поиск интерференций в

ещё слишком холодном воздухе ветер носится

как по сцене сцена расцарапана нет зрителей

не будет слушателей хвайр 𐍈𐌰𐌹𐍂𐌽𐌴𐌹 солнца мутным

глазом делай значит всё что хочешь и забудь о

том что ближний может в поиске воли своей и

обращается как мастер но знает себя как историк

знает географию как житель полиса когда ему

это нужно то есть минуты радости разморила

фантазия тело лишь фон разломлено может

воскреснет только придётся много учить при этом

голова уже не та и ещё больше как слушать

так и вглядываться может птицы собьются в

нечто подобное комментарии и таблицы разных

цветов но не цветов спектра сегодня не было

радуги будто небо загрунтовали хотя отчего так

тогда холодно как ветви выругаться изменить                                              有馬輝武

голос и камни как яйца в камин затона но уж

теперь не запутаться строй позволяет ценим же

картины вот снова прислушаюсь ветер без него

не понять приставкой и оттого что так часто

повторяется меняется значение но не склоняю

ни к усилению ни наоборот как в борть руку

как волком не зная за борт злая работа ветра

и это только одна из причин молчания второй в

этот раз может быть остойчивый голод холод

какой живёт в монетах их нет но ладони конечно

напрасно помнят серьёзность ни зги легко как

шутки прежде поднимается грудь друзой сон

это парк раскинул кладбища кости что угодно

пустынь свет что угодно процедит иллюзию так

говорит и давление в глазах топор который за

стеной стреляет щепками в птицу не попадёт та

это в зерне чувствует как приближения погоды

но грянет музыка этого никак нельзя как часто

нельзя расставание предсказать на весёлой ноте

канал снова сухой иглой как он получил этот

цвет история его будь он юродивый не простит

даже если вся будет прожита որդան կարմիր

и небо это как я может повторять сколько ему

угодно уготовит ли мне давай пока не кончаются

не буду об этом дома лай угольных стоит ржавых

белых آق причиняет мне боль ибофанга как из

закладок ܒܝܥܬܐ и ещё раз к морю ביצה и بياض

в это с трудом верится как под давлением своего

счастья стансы мне нужен قوڭور для контраста

иначе не будет того эффекта قوڭور och cerulean

как дождаться наконец ясности жду несмотря ни

на что пусть голод будет анахорет сейчас он

проводник которого узнать легко все его штучки

и будто действительно не имеет значения кого он

ведёт сейчас у них всё поделено и если в интересы

чьи-то не входит смерть моя мне ещё легче идти

больше белого плотного как гуано хоть и дышать

становится тяжелее ведь ничего не растёт даже

высказанное только целлофан голоса уносимо

потом эта минута всегда когда что-то своё آق

начинается снова куда-то несёт но нет не смелей

и не таинственней прежнего моего состояния

понимать не надо и как армии в город входить в

него тем не менее не следует ведь как мало заметь

точности если бы свитки формулировки сами

переносили как на труп татуировки абстракцию

всё что в беге своём могут крысы и кто ещё в самом

конце появляется пара скрипок и ყვავი ყორანი

2.

         My living here is incomplete

         empty

         without someone to live with

         Live with you, marry you, have you

         – K. Irby

как оцифровки женских гемм кармин связал

вновь подступает смерти юфть желает лес сказать

не тут-то было сталь птенцом царём всего живого

что замирает впереди состав есть час прогулки

солнцем цедившим дня зависть сдастся и сядет

тем приведёт в движение мазутный кварц кусты

от смерти убежавший на ночь нам принадлежит

как прежде нарративу сила оттого размер и ширь

под ним и в лирике гудело восхищенье удивления

граб нам целый напоследок дом и дикая тьма

природы смотрит в окна кухни змеи шипят на

плите самое время звуку плачей всей прижаться

бледностью яснее мира совпадения в новых

звуках чужих лучше бы без стёкол видеть пусть

так же уставая томится на столе вино чернеть

плодам винограду масло бьётся под картошкой

как сердце царица покоя солнце за облаками все

ярусы тоскливой ясности сквозь тонкое тоньше

алоэ хребты полые шутки таро хрупки как шлюпки

плотности нет уже той даже собраться для

музыки johann pehel его шатёр и оленина первое

сразу и даже ветер понимает в дюнах rosendo salvado

pasquale anfossi errichelli cafaro всё рассчитано и

запросто nicola conforto самый пьяный встречает

расу как спасение то есть пока глаза эмалевых

детей загнутые как костенец их внизу у тканей

пальцы вокруг чуть меньшего и тоже со ртами

открытыми сказочные гномов ангелов масдеваллии

кого giuseppe farinelli чем полночь ближе тем

ближе брехт к нам срочно отправьте двух пегих

железо нам нужно к среде набейте в другую

сторону кукушку всё тихо как читать поэзию

особенно будоражит сознание в эти мрачные дни

уже не арабский мир снова китай но мелкие

буквы так далеко желтеют и отмирают слишком

слаб поток для сигизмунда кржижановского карт

берег как законченное наконец но зачёркнутое

предложение с двумя предикатами ничего между

ними кроме рабочее пока определении внутренней

исторической тяги оловянные зубы выбитые в

молоко опускаю то есть верю можно будет их

сохранить как бы не побились все кружки а если

побьются то по утрам будем пить молоко из бокалов

восток её дело оловянные рыбки финта самая

крупная зовут шведы staksill och staksillen stamstill

латышского не удалось отыскать как неожиданно

к краю листа подступил художник точно ждал

целый день звонка и точно сейчас несмотря ни

на что он выйдет пройтись против ветра на свет

своих дюн белый не подчеркнул но и не поглотил

поэзию бронзы не задрожит но и дороже не

станет ещё раз но тут уж без слов если выйдет

вплотную сдержанность какую пёс проявит

чтобы подумали один или шаги но никого ведь

за забором наверное опять мычание воды и веток

просто ведущее к истощению ничего ведь не

сделает даже колдун если работал без перерыва

над большими духами как вновь ему завыть

вода позволь мне помечтать не знает vincenzo

manfredini alice sauvrezis и jean-henri ravina одним

напором как сон от образа овина вода молчит

3.

рубаха как крапива хоть с мандевиллами иксиями

паук азбуки беглый порту подобен будет прощён

воздуха чуть облака ниже кто-то здесь кажется до

меня долго курил доки и ток тканей воздуха хвоя

тепла не топить поднимать плавить угодно смысл

так достигаю сна наяву точно из хроник подняты

чувства мои проще как хорошо легче тела колоки

нового свитка как же приятно моры как петые эти

дни птиц монокондилы мурмурации апокойну как

вот смог во сне струны как жилы и автор слушая

не будет смотреть смелость стайки по плоскости

букв кольнуло как чёток серу перебирать нити не

то чтобы нет ведь всюду восстанови чтобы было

мне спокойно мукузани койне որդան կարմիր ток

снежинок у самого летка la salute tua è apparita будто

свежести тайны вкусить тут не будет надежды как

наживы безграничное число комбинаций пройти

горд не цепляясь ведь эха проходной скрипторий

որդան կարմիր сосуды кургауза хуже последних

дней природы ночных видений отмалчиваться не

решили может лучше раскрыться как она говори

же колдун всех возрастов cieņa i mīlestībā только

теперь соболезновать диксиленд набоковский вот

термин рабочий колики сна наяву вянущих клумб

точно небо раскрасил вином вас же забыл пейте

не слышали да шелест мешал как продохнуть но

ведь дым прямо поднимался в сало небе люмбаго

в суставах тоже боли проходили более того было

легко сетло весь день мы будто говорили локоны

որդան կարմիր точно костёр перемахнуть в итоге

том tom och det vita molnen dřevěným kolem торг к

понедельнику может откроется вновь полон очень

надеюсь будет томами как сочно мрачно остраняя

двигаться чтоб остранить плиты кургауза ерики

неизвестные прежде бережно хранить как самые

книги упиваюсь какой мастерством вашего

высшие сказок од лебедя что это спросил бы

даже с пилой рушащий ваш тихий дом мне же

тоже узнать очень хочется кто в нём столько

оставил как расставить аккуратно столики как к

привязаться конструкции оттачивая всего-то

и вовремя вышел и дыма не видел наверно и

глаза оставил оттого որդան կարմիր скалы здесь

скользкие как sviestenīca la salute tua è apparita пены

мел дна трубы мёртвые птиц в воздухи супеси

кричат узлы на всё похожи и эта свежесть точно

эта свежесть безумия кора легко отходит как

дверь которая лада далёкой скалы безнадёжно

закрыта рецепты полно таить давно ведь вожди

эта новая музыка слабых мне штудий оставь их

и моих клочья чтоб вечер встречал добр даст маг

вином мог веселие разжечь утр так слам у вод

звёзд в голод жгут песнь ждут вытащу морщась

недолго себе это как визига почти монохорда

визига не хмелеть вот ведь мерзость клятв и угроз

коллажность расползаться не спеши карандаши

водолея ещё не остры старость и слабость с

каждым как сказки годом всё дальше пламени

шагрень ревнивого сдержанность сбивчивость

онейрическая точно там пишу посвящая имени

хочется всё не всего грязи чернил из друзы хоть

бы и самомнения куда там когда тоска скит и скот

иероглифами по панцирю поля цари вот точно

луж лепестки алый синтаксиса перед богами

будто и скоро и скоромная пища давит на дуб с

фарфором цветным то есть цветастым конечно

хоть просятся шпили мосты гранённый морс

кость вся в пару туч голубиных это ещё это

только лепестки выпрямится но не чтобы было

как наше светило всегда заметно как тепло

встречая фонтаны дождались следов из глубин

нет седин глупости сказка ямбы как ямы хотели

не йони эпического оркестровой пробковое

raúl borges selim palmgren herbert wahlberg и река

скрипок как скрепок душе душе флейт бурый

бульон о варганов перенёс слюни дальше как

кони паруса поезда истукан с головой крови как

коров у пояса в громадный рог свой сегодня

не труби ад не трудись над ним во мне падь

плена перга бязь бязи бриз конечно бирюзовый

кланяться карша до бликов кости берёзы в чаге

глубиной как очень скоро дюны корь троп и река

4.

горлиц в дальний путь всю ночь весь день осенью

был самой зимой одним из них готовил сам не ел

кости лучший для букв материал горлиц воронов

что уж подняли крылья ветров своих змееяды уж

давно мне видны и слышишь ты ещё не проснулась

здесь просыпаются так точно кости снежинки сны

жар риса белый бинтов кисть засыхает белым дней

пять не считал сколь быстро имя билось внутри о

попытки поверхностей трос был язык я висел как в

канакла металле язык с молоточком пульт целый

был капитан этих масс воздушных любил играть я

же настраивал и чинил оттого видел и слышал и с

каждым днём ярче и лучше на смешение должного

не обращая внимания мания образы сразу за

телом богаче ядов блюд полуда ясеней и елей в

гранке реки ялики этот берег нижняя челюсть ведь

здесь костёл и дома стоят отсюда летят в никуда

поплавки всегда возвращались сколько ни приходил

и когда был внимателен видимость же только бы

не вспомнить себя за ящером бегущим в кепке

лавой и колючками едва входя в тени корчмы

окружность и мягкость нежность линий дня как око

безнадёжного всегда казалось ведь так легко было

не редко сравнительно часто ты может быть как

волна другой природы выходила лопались почки тень

застилала крыльцо цокали с другой стороны на

веранде до вечера и у камина за тонкой стеной до

утра языка ещё не мог и представить себе как то что

стреляют забравшись в лабазов или оставшись в

лабазнике слякоть и выхлоп по знающим скоро не

по топи вине конец цепляется за ритмы манит вабит

выйти выпрямиться как на вертеле инстинкт как в

классе палец куга циркулей и ручек восковые плавни

ластиков здесь только стёрок и линеек линяет шепот

мастер собирает тишину и пух её летит ослепшим

чрез всё болото что чётко чресла лоно колени ком

сырой солнца остался легко ведь было природу лишь

любить как собирать монеты когда любим и ничего

как та вода в колодце не ждёшь готов молчать всегда

городищем поднимаются крылья посланий голова

точно расколота голодом от виска до виска знанием

ото лба до основы совий готовит доску к новой

партии ему ли понять мою тоску теперь la salute tua è

apparita будто грот спасения не выходя здесь мне

гораздо веселей искать на общем береге не бьефа

берег что в валунах и глина пещер появлялась трудно

в каком фильме вспомнит комментатор ещё нам

с ним придётся перебрать все в том краю возможные

вернее что укротить мог цветы их свойства но что

важней символику ведь из неё ряды имён и языков

что всё же до сих пор нас крепче но бледней в тревог

листве то лист кленовый то дубовый то хвоя гинкго

дай самой к кому это идее эволюции завершить стан

5.

теперь кажется вспомнил ад в семени

разбирал будто в сне бобровую плотину

кожа отделялась от ладоней плоть затем

легко как воскресение от прошлого ножом

или как сомнения и страхи первого

порядка сразу после того то есть ещё до

радости как вошёл в реконструкцию

здесь вновь беспомощны художники даже

композиторы здесь имена переводчиков

выйдя на гальку берега в лодках тоже увы

бессильны но точно в здравом смысле в

кадрах хроники внутренней убедительно

выделены на белом которым я вернусь и

в котором буду гулять до изменений

водолея то того как крыша истлеет рунами

чтобы мне сказали вот вместо загадок

река кадка счастья жбан тоски всеми тонами

её глубин наполняется сам тонкие линии

можно настроить господин гарь только

глаза закрыть сразу месиво могучих спин

так что топь тропаря вайи синие что

неправдоподобно грыжник сиг тучные

тени вокруг покрышек не так абстрактно

и залатать крупные пятна фрагментов

гению подавать genom яркую сыпь как

любая известная птица тебе цаплю возьми

суть как мощные руки цепями праязыка

урны котурны для того не нужны и такт

отпусти меня хоть один образ так как кат

просит взлетающую летом мелочь поднят

буду отрывается вязи зелень и новый

цвет воспевавший рвётся и тянется всё

уплотняясь лики риге всей подобные

пятна цветов и булыжник перенесённый

любым глаголом из ряда слюды соль

синонимов ала и пала слабость пока клеть

главный мой не так а спонсор пока его

руки вверх её кости срастаются как стили

на улицах в нечто одно как образы только

очки сними и забудь о поэтах не самого

дальнего прошлого а хоть тех что трассы

стихов превращали в жилы и слишком

рано рвали зачем жил чтобы потом не

спросить и чтобы не представлять вот

чертоги в них кроме знания ответы на

всё вопросы за каждым вина талерами

только фреска обратись только корнями

крону дострою чтобы казаться достоин

но как только сразу выскабливать сразу

травиться будто с лёгкостью человека

принимаешь как в дом любимого не край

поэтов ведь и чудеса ударь по любому

ничего утварь свою принеси не расплавит

и ра будто не расправит танца желание

то есть карту в груди значит не следить

никогда за объективным подводным

течением истории значит жар хоть и

скажут времени слабо чувствуя но зато

снова веря во что-то даже не сетуя и

не подливая ведь чувствуется то

заостряется чувствуется-то слово что

замковым камнем было не только этого

дня и паре ему подобным хронология

уверенность вот что могло претить и

не может предотвратить появление

нового уже не имеет значение какого а

ещё для кого впрочем обогати прядями

6.

слова мои могли нести наряд

навряд ли выучил их так чтоб

мог ты на них смотря ещё не

углубляясь о том бояться что

вот сердце расплавляя тело

его лишит идеи дальше свет

нести и им гореть и горевать

о том что сам не свет слова

мои могилы над ними никогда

не золотом между большим

правой и указательным не

монеты взойдёт луной сова

свои терять мотеты трон

пуст страж ползу теперь

уж тише только лишь одним

наречием и от него же

заряжаюсь но не признав

не верь и не смотри не

нужен дик и слаб баланс

брыластых туч любимец

библиотек ещё не открытых

но ждущих слушателей

как много лет назад кресты

не в том количестве что

прежде но плиты звонниц

рыхлых зелень мне больше

голосов и больших

плаунов хвощ ливнем а

твоя будто всегда смею ль

да желанная строка

от копчика до подбородка

пока не знаю возможно в

родинках но может и как

чистая ночь вина вдали от

мульчи и дресвы семьи

улицы молчите кошелёк

почти что в визг здоровье

вновь готовлю словом что

петефи не смог китайцы

страницы и судьба берёстой

старой мельницей самого

из очагов рефлексы ковки

на кладке шуток черепице

меж спицами тех кому не

спится столичные вновь

штучки хоть бы и на время

гризайль и контрфорсы

фраз фарца фраз с фар не

очень ясного холста парой

пройтись веселей бессовестно

три брата броце царь

как хорошо он ясен трезв

как я и тем не менее учиться

у него ведь пальцы

поскакали к вечеру по

буквам так что ухнали

подковы остаются в камне

к нему приду спасёт

и так же будет когда

буем в одиночестве самого

дальнего леса буду на

расстоянии что не преодолеть

и комете броце держит

своего друга в голосе во

всеми его правилами

и помогает как пифии твоих

кушаний бустрофедон

брактеаты букрании

7.

гармония цингой цветеньем вод

игравших для забывших всё укосы

сторожам резным дождей лесных

утёкшей свили как по трубам в шхеры

гармоний аммонитов оделивших

случайное от центров и приданий

путём простым чем ярче тем полезней

не подозревал я укосы нужны чтоб

подняться там сверху видно птицы

гнёзда покидают пускают корни в

чуждую им почву гнёзда другие

суффиксами как омелы осушают так

что кто захочет подойти истлеет

не будет всё же всех причин пути

на бумажке явлённой видением крон

кора на дне леса вне как и песок

следов жеоды в коже змей края алы

ликует ли янтарь когда его прошли

у лебедя есть то перо которое достать

и слушать можно запиши всё будет

хорошо ведь не людской язык как сна

всё интересно не отключиться по

воску губ листа чтобы отрёкся во мне

опять есть место мели испаряется

тоска как каска высыхает поднята

их поролона мха как кортик каблука

есть ритмов всех суставов рисунки

даже мотеты и другие багатели

январь ты чувствуешь иду будет та

самая свобода бред хутор фасад

вновь выпятит зелёную как слабость

любовь к античная точно скромности

и не зря ведь точности без музыки

милейший страж неужто долго

меня терпеть придётся как и завещал

сам думая мне дайте только полки

и покой какой имеет только амальгама

побитая отсталой пустотой покоя

резеда задворки черней котов и дров

там я оставил место звукам и может

потому как что приятней и полезней

сорняки восходят что нынче климат

раньше правда тоже позволял но

прежде всё поднимаясь и крепчая

смысл обращало лишь в себя и кто

разделся прыгнуть погрузиться

встречал плотней базальта мутней

в руках бывавшего стекла дефекты

как при ярком свете будто ничего в

раны другого факела и врана крик

опять же кортиком гурты с жаром

молчание над цитаделью духов да и

самой до острова правда двиной

кого-то хоть назову абаза аркадій

максимович samuel capricornus gustáv

staník lorenc antoni но остальных

не вспомню но утром город расспрошу

как распушить табак орбиту сам дом

без всяких сандриков ов филёнок

8.

обнажая

вновь восторгаться

хочется

тише течения

ты течёшь

я то зачеркну

то подчёркиваю

это

самые красивые

дни этих мест

их величие

в наших глазах

ещё не решил где

вот что даётся

по поход

не спуститься

с горы

как за вином

в погреб букв

где от веры

лишь страх

но он

всё так же

неожиданность

разъединяю

самые его

пустые надежды

моих снов

неуточнённые

образы

ударить

слова

славившие а порой

ругавшие наоборот

тянусь

тянусь и уже

представляю

нет тела

нет и искренности

нет и замены

есть что выпасло

оно свободно

как в калейдоскопе

как намёки

мокнуть под

этим дождём

только лишь

чтобы понять

речь как себя

как ни прячь

как не пытайся

длить

это как то что каждый

день за окном

есть ещё

каждый день

за окном

что открылось

только вчера

лев

наконец половина

его как облако

головы можно знать

всё можно обо всём думать

в меру способностей

прислушиваться

и любить

что происходит там

под крышкой гроба

разверзается бездна

её случайно для

себя открыл как

луч выхватывает

одного из хора нос

и щёку

мне хотелось бы

больше сказать

нарисовать нет не

точней сохранить

имена и менявшие

облик слова

морось когда та

открывалась

кажется хорошо

знакомые парки

полки плоть их

плотные мысли

следы уходящие в

туман и если слушать

его то всегда

ты знаешь что ты

будешь писать

и петь это

вечно

9.

такую маску книгу увидеть впервые заполучив

затосковать

твёрдая играющей бездной обложки прихоть одно

любое слово

суть приветствие хороший пример и ход как и

славление

это тебе не разбор или восторженно старых домов

ряды нет не

становления личности подробный рисунок всё

же в своих

маргиналиях как в чешуе и костях меньше хочется

гряди как и

меньше хочется слов и конструкций знавших

как петь всё

то что терзает вот претензии взять итальянских

мастеров их

краску слово пробирает чудо которое и о котором

прошу всегда

вечность будто так близко точно вплотную форма

то отвлекает

то возвращает подобный с чудовищами прибою

ритм трав у

ворот дюны конечно никем не кончающиеся очи

чертей рты

головы тыквы и соскользнувшее с колоды брызг

памяти лёд

он просил скрипом остановись темно не иди чтоб

потом эти

сны саманы их ядовиты и рвань вообще неужели

нельзя было

интересней меня ходы мне один снова раскрыл

потому так

пока кажется конечно как на лыжах будто и не

голодный

кажется иду легко флаг водоросли факелом в

кулаке это

буквы к системе пока не привык потому очень

спокоен к

skanējuma тайнам не проник но как прежде грот

ясно вижу

новая школа нужна итальянцы и греки без

пафоса тех

некогда важных знаков и чувств которые никак

старыми

не удержать клешнями а новые отливай быстро

портятся

или пока постараться ведь стоим у ворот позабыть

о плотности

прежнего воздуха и желании подать такой

сигнал в

мозг что и меж каждым словом смерть и на каждой

так долго

редко и плотно цвет даже менять кегль странице

10.

выходит смерть как герой из запасников

не моя не твоя откуда взялась она здесь

след от цепи у неё есть на шее должно быть

есть и на запястьях подари ей свои часы

всё равно ведь они не идут они как те у

самой воды валуны с которых поднялись

или я заигрался в тоску и инерция как

инструкция по сборке какой-то не вник

машины уводит меня но лучше не думать

об этом иначе сетовать не веду дневник

и всё время спешу и хочу показаться

приличным лучше бы как в сказке палец

вверх и вся рига цвет от края до края один

чуть подступи плотно не о метемпсихозе

хотя ясно проще и лучше сейчас а гармония

محمد القصبجي ничего пока ближе но пальцы

явно франц генрих лютгерт похоже луи шор

это может прояснить а может стоит ещё

дальше во времени продвинуться времени

шалмей ещё только камыш где σαμερου αδιου

ασω полотно пилы воротник поднят скрывают

большую часть лица որդան կարմիր будто

набитого гвоздикой цвет всей одежды того

жёлтый что из язычника названия другие

серпуха серпий котр часто некоторыми

кажется грузины и север оленьей зовётся

берут может ещё тот дневной синичек шора

обязательно встретить в риге армянским

so twice five miles of fertile ground with walls and towers

were girdled round тьма штопором но берегу

глаза остров объятый танцевальной чумой

шаман друг надо мной и те о ком пою кому

кормлю и защищаю слово сурово с тёмными

силами цепь острые как клыки мечи пики

himinbjörg eru in áttu en þar heimdall kveða valda véum

остаётся куча папиросной бумаги no se puede

vivir sin amar страстоцветы голубых цепей очей

плотней смальта разлететься не приняв реки

որդան կարմիր всё оттого что делиться могу

пением пока лампы корчатся во сне кончится

тоска как наскальная сосна весь день сама

уважаемая тоска в защиту пропавших из ям

патин холста кроме западного ветра холста

том томсон весь день была видна точно уже

найденная легко дело табак медведица и с

ней самая важная твоя звезда заводившая не

заваривает сейчас не шинкует кутается спас

бы новым прибоем пока пороги слов но всё

произношу горячи слова выводил держать

спину прямо ведь графики в гульфик метить

որդան կարմիր заброшенные техникой лом

луж покрытые огороды я прошу тишины да

ёмкости во рту горечи как после чаепития

որդան կարմիր печные нежнейшие движения

որդան կարմիր но прочих теперь не принять

որդան կարմիր не для тех же кварталы краны

туннели и сваи подлейшею ночью казалось

ещё всё смогу поры только забиты залита и

злит шея бетоном как яду глотнул на часы

глянул рояль в кустах рубаха же шкура ужа

11.

щемель коротко пламя плели девы

хмель лак саван и шелом как с шилом чёрт

дюн дань звуки дня длили древний ужас

перед смертью сух голос внутрь счищен

увидеть убийцу смелость лесная пой

будь бубном будь рефреном будь за

которую тканью схватиться можно знать

рваться не должна но не рипстоп точно

не промокнет от рифм и не солнцу вернуть

ломкость и мудрость простота проникает

колышком пронзает точно тот берег

весь свод откровений языка позабытого

писать хотел ветер не просьбу мою несёт

остановится слюда снизойди слоя памяти

пылью пленяющей полётом когда чужой за

много лет впервые точно к судна полому

студню пенящий любящий может лишь за

сходство с забытым составом никогда посему

не открыться пусть выстрелят колок не

думает выпустить птиц письмена шелуху

что проясняет цветов достоверно шаги шуга

ангоб софронитис как помеченному счастьем

сумма связка стали языков не от того слепого

что выше сосен и усталых циклонов пазов

проседать ты сижу думаешь что сказать

долго часами бетон брекчии кроненпробки

есть же прекрасные образы в русской классике

смердяков например но не тем они служат

чаще всего обычно привычка доесть сразу

благодарю чудо береги случись снова ведь

нет тени рассеяности лещадности высокой

куст картвельский не щадит сок ока ус застыл

на карте речкой медвяный снега ворс восстал

медведем привык глаз к ночи слаб в ней

прилив ниже с саблей последнего табачного

дыма торфяной атлант нет не знакомая

просто хочется рисунка гор глаз других

дуг как из хроник и распить кагор да ведь

я говорю мне не скрыть не хочу что тошно

только собери на песчаном речном берегу

где небо в сиреневых перьях и радуга гнёт

дугу ещё двух и читай как не искать

оправданий оставаясь всецело будто

лежать на чужом всё диване за тонкой

оправой как в травой поросшем как

пирамиды видно порт уже не готов

принять всего в мидиях и при этом

ни кротости ни признаний скомканных

бессовестный незрячий зависнув висеть

шаткий но смерть смог гомон её все

слабей когда с самогоном тем более

спрашивает любящий тайно она что

атаман какая латынь что ли ведь как

воробей она над мостом или точнее

её самой словами в ночи скарабей сам

метр арабских строк чешуя уробороса

через пустыню тундру tunturi duoddâr

раньше в любого рода скобках б

и стыда может не тоже взята в какие-то

осталось только боли урчанье коры ток

стеклянная жена моей души tutti

надо мечтать восхищаться надо

12.

не словом открывают губы планктон

вина ваниль поверхности залива веки

костяную пуговицу яичницы тебе с работы

мне просто потому что есть хочется готовить

пока желтки не поднимутся под жаром и

солью как шрифт брайля почти медленно в

оду о сковороде служила почти дни все эти

бывало лучше чем анапест хорей не бойся

это всё клаузула все исследователь о друг

к тебе обращаюсь и формулы легко говорят

не бери пьян во внимание видишь какая

вдруг скорость и как сразу точно в кресле

своём ничего не боясь выпрямился нарративом

не словом открывают губы но мастер должен

прекратить прощаться как и прощать себе

сон изменил состав и плетень лекции где лишь

леммы были прах что значит щадить себя

железы рефренные фата ещё обогатиться

вином как раньше не было и вещать самая

прекрасная может быть в литве ожидающая

отражённая набекрень стены корнем амальгамы

точно олеша обогащай не цацкаясь но бережно

мя сук на котором птиц формулы понывший

мексику презирать алкоголя магию воспитанную

взращённую мне больно медлить планировать

горевали сопели плевались пластика оживи

раньше от реверса котёнка чернеет навесной

потолок вычеркни пусть внедрение слабости

клетка ближе чем дичи колок как бы не предавать

букв чернильную и скорописную природу что

узор подушечек похожи в сравнении с мышцей

он был былым весь стол плачу горько не стыдно

скоро каналом один может к полуострову плачу

этот стол стоял в углу готовясь шагнуть и по

полоске цветенье цветенья бутонов развязаться

другие воюют что там в рукописи развалиться

светом пусть не согласовывать будто лицо

акцентами впервые да шёл как перевести в дальше

дальше что наборщик следи если я пьян а бумаг

стыд нет больше как конунга язык стругов обещал

учить всем городом диагональ удивление он был

белым весь стол стоял в углу готовясь шагнуть и по

полоске развалиться света пел он стоял ка крыльца

зерни жара жарынь а над жарище низко водой не

скованной просьбой боюсь синицы ветки валились

в горле было сухо охра хрипа в ответ залп скарб

с глаз прочь искра двора желательно закончить здесь

дворы белой кости какие вспомнились было сна

вернуться в завоёванную зарёванную едва напиться

музейным светом зане свёкром вожделение мифом

выделение что ещё переведи желанная в что дальше

в выделение расширения всё река это хотя стоит

руин у озера собора это древний город в котором

себя пять часов мучил пил лемзаль монахов тонзуры

звучней зурны вываливалась эркеров графикой в

меня запрещённой ведь желание есть дивиться есть

всё поглощать жаль что рельеф молчание сколько

не бей в колокол не пой краешком биографии всего

в тень якобы спасительную разрушать идти себя

очень спросить хочется зачем самое важное линия

пан векторы нас связали только к музыке ведь ритуал

рема тоже приобщили в общем одна анархия как

масло в огонь для сна желающего больного просто

перекрестись если за столом не хочешь большего

графики я стар но только на другую половину те в кого

верил толкнули мхедрули в прочее там не распуститься

не молиться ритмов помню желал всё что равно и

старение и поддаваться зрению руины рожь ол

бурлила ночью губка каши одиноко бурлила кожа

как уставшие весь день будто без очков глаза

13.

мороз межень нескоро зелень совратит хоругви вал свершает

тем не менее свой тайный ритуал свой лёгонький обряд пока

не говорят о боли лёгкие пока свежачок скажи источник счастливых

все строки покорны судьбе водолея особенно если снова прочтёт

в безветрии пламени  мрачный ремень вверх донесся резкий крик

казнь страха как основы предложения плесень песнь гарь

совы обратно в овы и чу опять жизнь зла когтем как трутня трут

как печень должно быть очень больно такой же резкий свет

все в доме сочна вязь вошедших снов вонзаются стилеты кислеют

очертанья тлеют отошли не все слова ко сну трещать окликать и я

торчат из тьмы рога мигает силуэт начала остался источать как

песочные часы в одиночестве до пира дёшево пиво рыба в зовущем

к раздумью о жесте какой росток легко приблизит к тайному

сладость осколков света табачок что нужно e questo dubbio è impossibile

a solvere a chi non fosse in simile grado fedele d’amore набраться тона

прозаической серьёзности имена тогда легко увидят залу

в которой незаметно для ночи можно и шумя танцевать песнь

со временем забудется со мною рядом мурчанья морфий мое дитя

в твоих мирах где спешка спит мирно как мифов в колыбели

скоропись но зашелестит и зажурчит ведь страх журчит надеюсь

как тихо все уж формул нет так тихо вбить глас  что смущает

и беспокоит капли накопленной души чулочки совести совсем

чужую душу этот странный картавый вездесущий бред

башмачный рай ранимых и высоких плету им медных лент но не

чудовищный костюм трюм готов грифель водит по хронике

чрезмерный мир готов войти сиречь вернуться всем столицы

туловищем ясашный первый ужин потом за боль трава вино стук

ложки в вареве хлеб сало холм озеро и лес мягчительный отказ

рефренов и страстей бледных историй и беднейших фабул

лубок с его впервые неисчислимо-полной виртуальной жизнью

даже здесь под лай под треск новостей как сны что нет уж сил

записывать лишь оттого  безмолвны проходят в ушко синий огонек

спицы встречают первые лучи предупредительно не зашипели

тюремщик кожа вся в изъянах рассказ обвил в камине угли скрыл

все книги быт который точно накипь с водой пенной случайно

на всё и не дышит писарь как на бисер дуть как слушая псарню

лишаясь о бутылках писать чувств кувшинки пробки белый

резень лишь пленочка  из пепла на решетке решаясь выйти падь

пургатория анна тёмная на границе уже водолей у наковальни

пёс как корзина яблочная шерсть и один чужими ритмами вас в

покое забывая вечно пусть так пусть к аспазии в бязи холода и

мги как броце пока помоги тоски полипы кипяток копеек поток

идей всё треплется немо трепещет одна не успокоясь сказка крутая

ее кость движенья лайнер в этом сне природы ворочаюсь где он

как будто мне сочувствуют живому и знают почему как знаю

улыбаясь арбузом трель и облекаются в понятный образ крюки

стаи чьи зыбкие порывы чья смелось молотые кости праздный ум

на пути праведников по-своему толкует разум заменивший голод

страх даже такие с крыши капли мрамор  всюду эхо как бы хлопок

и замковое зеркало канал искать себе коан готовый даже не

стараясь только согреваясь потом из можжевеловой лжицы когда

встать во весь рост ветви пара плеснуть может от масел голова не

закружится надеждой руки в силу всюду переходы и координаты

болеть не будет  и делает игрушкой мысль гладь перед отъездом

как рыб косяк в раю  как часто не нарушает юфть юбки щепки

записей инструкции к прочтению утрачены щиплет в лесу звука

страх пионер не совесть желательно всё отключить божественных

формул как часто в школе напряжение не продираться кружась

просачиваться не забывая блеск перламутр и самых дорогих

переливы как вилами черти если не оторвать хорошо веря всей душой

как в химер как в предвестия только друг достойная исповедь

через ток может хорошее представление проповедь смотрел я на

как на решетку стих мастера первый за годы анной тёмной полки

гейзер его усилить с веселием звуки развить похоже то что видел

островитянин здесь впервые где тихо реял рай этот гость честность

сама как заря и я часто это видел вспоминал в лоб на рогах поднять

пронести с открытыми глазами будто радость уже как мимо балкона

на котором плакала заря в ярко-красном платье маскарадном не зря

я и не мечтал как о треске в ушах возврате возвращении пыли

ритма как царь наконец из пустыни дрожит всё так что может

хоть только не земля не во мне основа всё же и соавтор черепаховый

панцирь в гимне о милой родине о теле что как кипяток только в

самую гущу поэмы о старой церкви без креста и ворота зелёной

ограды аккуратно у контрфорса факир глагол чей благовест моя

отрада бедняка ограда порта коленкор громче звучал с утра до ночи

вчера ввинчивая в теплый праздник что всё же не так скоро как

вздор греха как целый адский полк один лишь гипс потрескивающий

как жанр как бор до высокой палаты на коне скакать сквозь плотные

ряды почти тридцать лет без остановки глаза всё это время ничего

не говорят так сладостно смелость что диким наслажденьем пусто

хвастать как о видах не грязный холод на стекле оконном поучения

птаххотепа отпрянул поезд от пифосов и колб пустых уже встречает

город о жерновах которого и позабыл хорошо туман карьер ночи

ясен ненависть к людям взять хоть соседей аквариус явился сел

я был охвачен и внимал ему касуб убежище как ножны кисти омут

cum rationi et consilio satisfeceris cunctis satisfecisse putato магнолия как motto

не верь как явственным речам о том что будет ревнуя к богу гальки

слов зола катраги умножить своё счастье меняй формул цепи цель

продолжи как некогда смотреть так я смотрел сама листнёт тоска

и нежные виденья вены лежник меня идиллии ласкали, габьяуя

превращаясь в сон gabjauja недаром катраги бани и овины как перед

смертью лондон а перед начинаниями арканы лучшие я ими полон

был еще наутро альбедо с холста бронзино мальчик колокольчик

увидь хоть ты аид ухо и глаз навострив жадно тебе я внимал

когда-то перед лицом наставника камбий и лёд стиха сом или

налим вперив притворный взор в меня ждал как расплывчатую книгу

круги проходить всё тяжелей нет формул которые плавить в голод

для силы и если дверь приоткрывалась не спусти никого жадно

пусть просят чтобы я озирался и сжималось сердце путался как

здесь запутаться упорно веря в появленье гостя слагая на здоровие

знакомца балберки ямбов чернил черней темней смутно тетки иль

сестры любимой оставшегося то есть от языка и речи с которой мы

играли в раннем детстве не слушать не слушать причитаний в

коридоре ночью сумасшедших не вплетаться пока надъедают

белизну одной системы лабиринты 𐤳𐤧𐤭𐤡𐤠𐤩 мицкевич мицкевич

транскрипция моё дитя что спит со мною рядом хочется сказать

в леса мы авторские убежим не есть и пить терпение абстрактных

композиций чье нежное дыханье надтыльный кучевой металл

раздаваясь в листве атмосферы сразу исчезают источники звуки

в безмолвье куга гнёзда дресва мочажины пути заполняет перерывы

полночь и тлеет как краткие отдохновенья  мысли район трущоб

мое дитя прекрасное антиномия как сладко думать об этом письмо

упрощая мне думать совсем не стыдясь уже наклоняясь над тобой

картвельские грозди сердец в зрение соком давно срывается всё иной

пока нет карты что ждёт тебя совсем другое знанье как фьорд

и мир совсем другой опять исчезновение будто мелизмы ведь я возрос

лишь в зеркале в огромном городе хотели молниями стены в вихрях

средь мрачных стен поток почти аланный город нажерленные

коричневые парки где радуют лишь небо да созвездья притянутые

глупые шумы мученье в этом трезвость вновь хлопки шипение

а ты дитя звучит как вечность блуждать как ветер будешь снова

полуострова острова по берегам песчаным и озерам озарения мозаика

под сенью памятников-скал под сенью плакатов глинтов облаков

какой-то вёрстке вереях вечных лжи витринах в которых тоже есть

озераскалы и бронзовые берега ты кораллы лён зла не будешь видеть

слышать как мальчик похожий на святого себастьяна красу обличий

прячем симфоний зев явственные звуки безумия ретирады в арки

довременного языка таблицы теперь строги не позволяют ум сух

которым раньше шёл сцеплял то что глаголет бог скучая не надеясь

друг мудрых и учитель добра я насыщаюсь может быть началом

песни как жало боли звука которого быть не должно страх противен

14.

которая всё отнимает у слова

словно ребёнок условно счастье

несмотря на тяжёлое вечное

детство ты рядом смеешь так же

можно давно муаром дурнишника

hilf dass ich nicht zuschanden werd

noch ewiglich zu spotte kur tullia ludovico

martelli monologu jāparlasa i

is wather made by gods celestial and devine

bet i neadaptēta versija bi bet

ļoti meklēt vajag ночь всё спешит

лоренцо лотто всё же тициан в

огромных количествах ещё

ничего не начато но повторю что

арканы говорят водолею поёт

зайзенеггер ипполито медичи

тициана и кристофано дель

альтиссимо рядом с другими

работами альтиссимо в которых

есть красный данте джованни ди

биччи де медичи маттео пальмиери

остальные пока убраны но не

слишком далеко не дальше чем

восток от европы сейчас лютни

понтормо у кого-то стоит спросить

понтормо предстоит ведь беседа

франческо пармиджанино обратить

внимание на головной убор на

автопортрете джироламо маццола

бедоли и прочие что интересно

работ отца думаю филиппо маццолу

абсолютно не помню раньше

пожелал бы увидеть в утолении

усталости сейчас бы услышать

и не просто голос а бейты записать

подробно как только несмотря на

объём мастера старые делали

верю в то что кублай так создавался

хочется верить что песнь паунда

та тоже как картина хорошая

пока не забыл если имя тому что

в это время делаем любовь то

пусть ещё ученик штокера йорга

штокера со своими мистическими

звёздами но можно и поздние

фрески помня конечно о звёздах

снова попавших в контекст моих

песен аккуратно может быть и

восстановится улица и самые с

ней связанные приятные истории

поэт хочет быть ювелиром для

этого должен стать достойным

столешницы смотреть вблизи как

вникать в написанное фичино

собрать бы все письма очень

хорошее английское издание

и достать наконец нужный

словарь есть множество мастеров

читающих без словарей самых

разных очень зря мысли звуки

наздабливать больше тишины

а у данкена читаем it was a dark way

in the light of what was а у вациетиса

читаем caur biezmiegu ar visiem saviem

pastiprinātājiem caur visiem spilveniem gadiem

un bezsamaņu manī kņud stress ещё к

счастью тракль но не помню уже

последнего тоже весь день носился

с ним что-то выписывал надеясь

перечитать в лучшее время может

это будет летом уставший в тени

на берегу моря уже и не помня к

чему уже научившийся рассекать

то есть дополнять дольше это слово

дальше ты med den rött barken как

с холста видел в торонто дважды

pavel vranický tik skaļi nebiju gaidījis

здесь даже после битвы входе

как выяснилось которой магьярабы

твои появились miloslav kabeláč

самое раннее из мне известного

я эрнё донаньи и иштвана томана

györgy cziffra самый молодой ученик

в лонпон-сюр-орж не так давно

приехал pribojszki mátyás eszter petrozsényi

те у реки он стар она готовится читает

károly szakonyi мне стоит где-нибудь его

работ найти побольше adáshiba для начала

беспечно не пил никогда я чистого вина

одно интересно мне в дождь после писем

с кем в точки во сне что пел как я играл

а главное желтый чей картины стал всем

моим полем возможно в двухтомнике

абстракции российской ответ возможно

намёк на колотвиной кружения и но не

на что-либо конкретное богомолова но

что-то от четвёртого креста возможно и

снова очень яркий но без радости как день

свет летит från de dövaste äggulorna ночи

ესე იგი franz mixa sonnengesang вся мощь

на службу дождь щедр почти снег соль

света от него на эпонжевую рану пройти

день лань последний круг серебрист излом

три перекрёстка на первом углу подбородок

щёки глаза глубже бильярдный шар черепа

слабая щётка усов под каплей носа вглубь

viliam figuš-bystrý на следующем сам свинг

róbert hrebenár навстречу почти сразу длинная

лампочка черепа нормальный нос и дуги

бровей премолярная улыбка peter mieg шкура

змеиная на воздухе перил lennart hanning

музыка к фильму trettio pinnar muck რომ

rāmuma рема тому кто слишком уж спешит

15.

пришёл он как турки входили он только думал

здесь мёд медь собачьих спин лак дёготь сплошь

стола плёс капуста колбасы яиц мел вина хереса

сваи нарциссам мяндовым но чутким тревога же

зверь косослойный заботы что маски восковые

знаменитых вся стена остальные в книгах вечере

письма слама рассерженная взахлёб огонь мзды

же вздымщик верезг реверсивных чащ наоборот

не слышать должен проталкивать в хрящи жилы

не полонить как простотой правды пленять форма

помогает активно умеет винить ли не страдая не

желая и жалея но чувствуя то жжение когда всё

же пылает пропитывает не для тебя но время маг

ли тот трикстер пиксели глаз в дуги моста над

водой реки вспять совсем птицы царапины этому

воздуху останутся как провода использовать и

радоваться никак расскажи что знаешь златка

мешающий как мануфактуры ритуалы послеобраз

здесь более нельзя мир насыщать словами а

связи между ними любые расшатывать аж до

каткесекельской расстроен образ смыт целый мир

сняты рельсы грязь the places still half-dark mud coal dust

монета чья-то точно лик киль на восток лёд и не

думает колоться лицо уйдёт в эфир индексов и

реконструкций старица фасада после дождей

затяжных почти снегопада бартоломео дженга

заканчивает дело джироламо дженги его же город

строит франческо лапарелли  джорджо вазари

бартоломео амманати обоих пережили встарь

руку отдавали вместе с сердцем а в наши дни

лишь руки отдают вчера я поднимался с трудом

как темнота но расшатывали слова любимых

я давно ничего не слышу голос не готов выдать

свет не готов протянуть ждущему ключи от города

его сердиться будет пусть вязь арабская сама

себя раз отстранилась перешла границу и как-то

там жила себя распустит на перистые и кучевые

как строг серьёзен на портрете дирк тибис монеты

траур и печать как мёртвый в гробу его поднимут

следы сургуча на полу близко друг к другу дальше

совсем уж лыжня дальше и больше по сторонам

крупных мазков пятен облаков  le quattro età dell'uomo

у булоня есть красный эффектней как в мире том

тёрнера дождь пар и скорость в лакуне мастерами

назван музыкальный стих (Karel Bendl – Tarantella:

и мастер горы в ручьях сказал не нужен забывший

не нужен и короткими идущий путями и в себе

восстанавливающий кто хочет медленно долго

разные песни петь тонкой струйкой выпускать

без устали с лёгкостью чуда их как город сокрыт

и решил удалиться прежде другой мастер придёт

повторит и уйдёт как мастер гор за тем же скоро

пока как песок золотой набирается архитектура

её голоса тома разных систем травы всех ярусов

как облака и дороги асфальт и булыжник в поздний

час в свете и в себя погрузившиеся как канала

свинец всеми гнёздами крыльями переждать чтобы

петь и не прячась оставаться здоровым неизвестным

голос весит пуд золотого меча и горсть изюма

16.

хочется

уже о радости скорей

искренне

пусть иверням карше

петь хочется кости с

древесиной не разделяя

чувствуя

но пока артемидора

далдианского онейрокритика

о грусти и кознях

о глупости тоске

горе горю подобном

рассказывает

жду когда наконец

переплавлю в

чистую песнь

звуки выбирал тщательно престо

верил каждый

да впущен рвавшийся

да место найдёт пусть

в старости лад в конце концов

никогда не меняется

мнят некоторые

слов анахореты

тризну слов легко хору дав

на солнечном светлом

пятне проникнуться им изменить

до неузнаваемости

свободно плыл корабль-водомерка

метки все знал

цифры уважали суеверные на

нём лихорадка стучат чёрной

оправой двора у контрфорса у

моржа во дворе там тишина всегда

была какая нигде всегда

стадион же

и молодые люди сбившиеся

глаз флаг пульс суеверие

обман зрения переходят дорогу

просто следить когда город

как губка краска твоя

флейты твои

прорицатель

не покидает желание

бить молотом клише клешнями

медленно вцепившись в любое

сдавливать сок вязью

готикой но впрочем ясно

системы не нужны море танца

вечнозелёные

пинии если надо хорея

если зурна выше

вереск верлибра

главное ждать долго

упорствовать

но в ожидании прося

голос растягивая

действовать на износ

как плестись с кипой

книг перевязанной

в гости вечером и бутылкой

мукузани прекрасно

представляя подъезда

шугу злаки подъездного

света как через весь

город как и на скамейках станций

цветы немота пруд

и совершенно обрывочны

чёрствы ржавы тупы

17.

стеблина-каменского много работ очень хочется

прочитать но языки начинают сопротивляться

возвращаюсь спиралями молча и грустно в любви

вавилоны выписывая не телом нутром не мутит

гудит слов образов рой рига от порта где сняты

рельсы по которым вверх хотел уходить от любви

чтобы ловила лишь фразы тогда уже не будет важно

честные ли и дождь усилился превращается в снег

в сторону верманского сумасшедший шёл и кричал

громко о боге кострах неграх и латышах о гертрудинской

конце улицы весь в снегу молод и удаляется никто

не боится уже и не смотрит а много людей в поздний

час в декабре и ко мне не приходит что жду и уже

весь возвратился на борт мёд достаю на мел тарелки

что вырвал из журнала полки потом остальное не

думая не желая сейчас записать ведь тогда музыка

вновь словари ожиданий письма голова затрещит как

после плача и вертится с трудом дыма сигаретного

девочка что не говорила никогда ничего только ждала

любви и вериги лжи снять хотела как броши

санти гуччи фиорентино мартен ван хемскерк мы здесь

упражняемся перебираем чудеса света потому что

ничего другого не остаётся золотые слова паунда в

греции повторяю слишком рано но только поднимаю

палец только из земли конструкции как опускается

всё нет человеку работающему знания есть так нет

материала форма медлит когда творит любовь потом

её время проходить и дыхания нет гений проходит

тенями как в жаркий день зная тело может безумством

мучиться резать парки сектора называть проводить

параллели чтобы запомнить какой-то закон гений нет

может стоять чудом света и позволять себя грабить

но потом возвращаются крохотные самородки любовь

не может мучать слишком долго не может вбирать в

себя слишком долго мировые учения тогда как чувство

может с сознанием замутнённым и неудобным по

материала пористой поверхности скользить странные

вырисовывать формы питера гиллиса друга эразма

агриколы мора чудесное изобретение теперь света нет

бесполезное пусть и серьёзность точит внутри течёт

дечио аццолино сжигает письма звучит андре кампра

звучит люлли звучит лодовико агостини но разумеется

не узнаю работу и намекал сейчас вспомнил давно один

к живым ничего не ответил тогда не ответил бы и сейчас

тянуться стоит чаще матиас бломдал например язык

как раз интересы или левенте сореньи в этом случае

возраст а гений найдётся вникающий в шлоки с острым

карандашом канюля сам дом полон словари любые

справочники знакомо на ступенях стремянки пачки

как при франческо спере всё только иная гуляет простуда

с вином бутылкой виски бренди мы быстро доберёмся

до любимых мест сати до разгадки образа во сне мане

и после обязательно вернуться набравшись впечатлений

снова не смыкая глаз не разгибаясь хоть нет в том для

меня давно уж ничего и верно не было святого против

что ли и значит самому не принять и взяться переделать

что-то сколько можно хоть и не звучит и вянет неба алая

парабола нутро же жмёт как талер вдавливает в землю

18.

есть почти час

есть больше двух дней хотя дальше может будет врать

себе легко

смотреть в небо как в оркестровую все ушли или никто

не пришёл

шёлк букв влёк

и я вышел сегодня хоть был дождь и долго темнело так

как меньше

всего приятно ноты и новые правила разлетались их было

больше чем мог

подумать и когда увидел

нет смысла ловить но есть смысл не смотреть стараться

хоть старой болью заняться хоть напевать

пение было лучше

тех прогулок когда

любовь ещё знала

вырвется в строки

ведь я люблю это слово что так часто использовали я

перечитываю романтиков

и хоть никогда не вспоминать как ошибку

так приятно сразу

видеть море в которое давно не входил купаться лишь раз

топиться но нет

в этом чувства топиться в

холодных водах залива в любой холодной воде

я прошу себя отвлекись я прошу гения леса

пусть свободно растёт что знаю и пусть меня

знающие снова всплывают муть вечера пеленает

кров любое правильно употреблённое имя

я напеваю их вещи всегда задаваясь вопросом

а нравится ли и никогда правильно ли и неужели

не пропустил ничего как бывает

когда в тебе давно живёт потрясение тяжесть

пропадающих воспоминаний

семафоры только для ворон манжетки чтобы

не вспомнить названия ещё входят в порт

ещё шлагбаум на переезде

теперь быстро проскакиваю и к воде не иду зря

топтался холодная жижа и пузыри ржавчины

перед смертью сух голос внутрь счищен

увидеть убийцу смелость лесная пой

будь бубном будь рефреном будь за

которую тканью схватиться можно знать

рваться не должна но не рипстоп точно

не промокнет от рифм и не солнцу вернуть

ломкость и мудрость простота проникает

знай поднимается паром шум будто всё ещё

против меня но ищет глазами чего-то другого

хотение без труда не пользует ни в чем яростию

гневною не давай собою обладати и вспомнился

хайям его четыре стиха об уме и опьянении

всё же форма не позволила уточнить ему

место между ними любви и томления

тоскливого спора который впрочем легко

исчезает в пути

боль ближе к стеклу чем я сам и разворачивается

но так как структура сложна разваливается

обрушается и доски оттого тучно в золоте

яд не верх цинизма

   гао ци вариация  高啟

   твою музыку выйду только слышу

   твоя музыка выронить маску лик святого не дышу

   двор бузина когда так вымахать успела с

   ней же ветер сколько играл сколько

   я курил сливал фумигация славила

   тяжесть жизни козни казнь кат клянётся но

   что к чему не передаст кого просить

   в такой момент того кто давно не поёт

   но чьи иероглифы собирать как водянику

   для него незаметно можно не скрывать

   своих намерений действий

   со мной в воду мель сплошная твоя музыка входит

   не началась ещё кисть только в серый

   упала сила будто в гневе ударил портя

   день холст ничего и вообще это стая

   чёрные мрачные прожигающие твердь

   крыльями

   ждущие когда наконец появится свет поскачет и

   польётся там в щель и сам все круги сферы

   косы дождя до утра не расплести лампа погасла

   от напряжения прошу я иду потому 

   не заставляйте петь прошу

   пьян потому не могу говорить за меня говорите

   всё правда

   завтра наверное будет солнечный день и будет

   теплей и ничего никого не встречу и

   не захочу встреченным быть хоть ради простой беседы

19.

         My living here is incomplete

         empty

         without someone to live with

         Live with you, marry you, have you

         – K. Irby

и вот опять себе вспомнить позволил те дни о которых забыть так хочу

   как те дни детства так и дни ясные что проводил я в союзе родном

лишь оттого что вернулся ясность меня отражает и течь заставляет во мне

   по старым давно обжитым руслам память улица призраки птицы дождя

жадность окон блики как чётки ведь ходят высматривают щетину не

   сбрить глаз не протереть красных от злых помыслов как от бессонниц и

пьянства не от учения не от любви ясно представить печать пуговицы

   эмаль верёвок бельевых слюна паучьей правдой возрождать как письма

капли пота как в центре корта стоять когда хочется плыть когда есть

   куда ломоносов и маков дом полёвок и птиц овидий тредиаковский

не для чего миндаль мне мандельштама грифелем зубов колоть не для

   кого-то кто даже не в колготках на рубахе вишнёвый сок воска помогу

гомон ветвей гармония порта что тише цепей на большом кладбище в самой

   довольной тени без материи без вибрации вирши ладоней как дно колодца

после засухи зачем раз жизнь такая скучная и жить и радоваться приходу

   друга ему протягивать гордость вина и книги подписаны всё гномы

мне помогут в лес свести тропу затянут вайи трапезу обещаю видеть как

   сокол тогда петь соловьём колун не спал колдун теперь тепло как в

лучших виршах в них столько сырости сырой и холода потрескивал не всё

   ль равно как сыпь пытаться крыть или укус шанкр любовь к и чага

как сова срывается и береста сворачивается в члены музыканта бубны и

   варганы изваяний свет погасить светло кто впереди андре кампра кто

впереди որդան կարմիր лицо одно мне показалось передано точно час тот

   придёт и повторит верлибра майолика стелящийся гордо дым три в нём

главы змеи и память откуда только должна быть как рубедо и лучший друг

   без головы но с вилами за дланью виды вольный лес круг ровный точно

городской стеной забытой на дне темнеют стрелы над ними плавает икра

   ушанки тины и рубахи листьев помню наполнялось серебро стрекозы

а не понял бьефа воздухом хересом расставания цвет доломита пахнет гинкго

   море шумит точно разгружают вагоны за окнами снова кисть выше кисть

праиндоевропейские потому как свечи шекспира вариантов желанья нет

   так как слишком близко по времени я в последние дни часто тех лет уголь

брал и пламя непривычно было потому так наверное голова болит и многое

   кажется итогом даже коды могильные камни в трещинах как новый

манускрипт ведь утро а ночь ещё напишет и продиктует как долго

   пытавшему ради метафоры массы как долго пытавшего память что любил

что удивляло так пирамиды но их ступени узки книги но не прочтены

   а тот чьи старания ценю работу хочу видеть тоже думал намедни так нет

как в красное облачались мы и не поэты север ещё не так чтоб прогрет

   здесь камню проще римлян всему замолчать навсегда мехам можно же

преступить рою кеглей пункты не те чтобы остыв начали разъедать

20.

кажется не задет смысл и плавни как злата свет

просят проверить на прочность а птицы трещат

будь говорят осторожен мало ли город ведь уж

очень давно потерял интерес к твоим в том числе

песням ему хоть и не отвернулся в нужный момент

ставит вино что ему нужно уже не понять даже

свиту ведущему с птицей в руке клин латы из заката

красные береты как в клине над городом местами

меняются раз в минут пять или десять есть среди

них и предавший легко слова печатного дело весь

отдан деньгам добрые люди же его всё не поймут

он и поил и смерть отстранял с боль унимал но что

говорить есть же ещё ибофангра и не гадаю по

красной коре и воде копыта не обмывать больше

скальд говорит слабость вся оттого что мух из

головы спешит выгнать ритм прежде кумир нынче

палат кожи сургуч пар от него пауа не шлем шрам

на лице целовал посол аид мне это рассказал и

потому спокоен как воин что в сени присел сосны

после точно зная войны колено не тревожит с вином

и близкие настолько что без имён рядом рабицы

сотами ведь наложил паук сеть свою иней и не

помощь в клинописи освоении городским чудакам

как и все облака выучившим от них отходит быстро

как от стекла поэт как гений сада вырастивший

зимы застолье полевое где прежде рудник был

бренчит костёр бездумно точно точит железные

перья всё ждут не вином окропити не усмирити

новая порция слышны шаги уже в опустевшем

порту поутру понять не так теперь просто пришло

ли время убирать поля как камерой работать

впечатляющие крупные планы и благодаря монтажу

эти просторы центральный рынок киты ещё не

вспомнившие беседы взоров кладбища крематорий

кормили птиц и заходили скрипка тоской беременна

была так и не родила а матвеевские близнецы

и увы придётся ориентируясь теперь по звёздам

ещё раз пройтись мимо алисы и внимательно на

неё посмотреть как и кладбище мартыня как самое

важное в задвиньи пруд мары ещё памятник победы

покойницкая пруда в думах за вставшими составами

и сняты рельсы семафоры сняли красные уборы

острижены не живой а на каком-то обратном

пути просто павел парк девятьсот пятого года

опять перекрёстки и югенд звёздной и ничего

кроме памяти неба обо мне когда ещё легко было

достать чего хочешь как из сетей силков и ям

дева восстановимы легко любые поверхности

точно чудо всегда поджидает лодки вошедшие

в затоны в зоны где высокое атмосферное даёт

о себе знать но тогда это-то и непонятным остаётся

как берег зунда на участке облепихи взбесившейся

точно предчувствует это последний пункт

в учении учащение как при сексе и твой atcēries сон

хочешь действительно чтобы от него лишь

нега осколков и ничего более чтобы вечности

карша гудела как между бьефами станция как

лес оставленный искрилась как в старого доме

плесени серой лесов терпение которое конечно

гарантия долголетия но не того покоя порядок

последний час числа сладчайшего из девы ведь

парков крюки и трубки пока с издёвкой точно

торги проходят лучшие мира сего может как я вновь

за вином что праздник мне нужно как машине

топливо и может быть тогда проклятия замковый

камень выбьется сам по себе и всё станет спокойней

где в латвии такое в снег входить влетать тумбы

колёсоотбойные не замечая малость мучения

амбивалентность бозницы жёлтый на белом

красив заброшенность откуда вдруг снеговики

кто вёл машину кто чинил отпирал дверь

фотографировал и было ли то самое зимнее и

скромное многоголосие не скучно ль мне

21.

кто-то может

даже позавидует

ведь вновь

                   встаёт

                              нерешённый вопрос

кто-то даже

   восхитится точно оазис

      жажду

притягивает и

   наутро

      не побеждён и вызывает

самого старого

состязаться в

   стихосложении некому смотреть на них

а встретились они

   в самом центре

      в самом себе

         беспокойно

         койне площади просит каждого

пощади

себя и увидишь что станет с городом

его и увидишь как выдувают трубачи

его и его последнее слово

моё последнее слово

                 о лугах твоих

                                  шея оазис

память плечи грудь

   перекрашивает

      перекраивает

         суть

            шутка сказать как тяжело и больно

и сколько на самом деле

раз стоило

   пробовать

чем меньше в знакомом

тебя тем проще показывать ему незнакомые

свои улицы своё утро из его окна луж курага

как лисы во сне люки

в твоих глазах

фары

листья

            нёс луки

                           стрелы как

                             корм для

   птицы

как грязные пудовые сапоги за боговы онучи

полученные

пруд

самое чистое место в городе уставом гор

   тверди в анналы занесу читаешь вдали

   канаклы

22.

у джайшанкара прасада тоже это но мне бы без

но хотелось

   но театр конечно к нему сохраняю любовь

   все сроки могу срывать

   даже не ссылаясь на растущую луну быть на

грани и выслушивать что

обычно в такие минуты выслушивают это в

конечном счёте

   не отношения лишь литература

даже признавать что-то даже извиняться и

завтраками кормить

   но театр в голове глухой может

позволить себе оставаться во тьме даже будучи

   в верном направлении на пороге

   придётся ожидать голод

   не сразу поймёт кто пришёл выйдет как

   встречать

кто ты

           что позаботился чтобы меня не выставили

           из квартиры-пинакотеки

кто

      позволивший читать о рижских аптеках

      русских школах слагать шлоки

          когда многие думали как

            защищаться

всегда как от злого пса рукой как вергилий

      отстраняющий только

ответ от хлебникова или введенского только

                                                                            одна

                 очередная сложная

                                                    формула

мурза

      был ли ты тогда бабичевым с бичом

                  сострадания ли обычным

                                              надзирателем

этого мне не узнать как и того

кто ведёт кто впустил ведь не знал

ритуала мозаика зала злой чертополох слой

следующий облака копия бересты

      артисты

      аистники на подоконнике стол

лотосом яств открылся должен плакать оплакивать

смех впился

и только оттого что свобода белого

простор не так душно

   нет этого чувства что на вёслах всесильных пот изо

всех пор

               тушью

                          тени можно представить не

несчастных кожа разрушается от солей волосы лезут

ряды

         со спины

а разбредающихся и оттого что не спросить крикнуть

будто всё ясно

         должно быть легко и спокойно

пророка язык змееяд в камнях придавил плотина не

сдерживает больше воды

и туман

набирает силу

слюда воды не

приходит сюда

         а несёт

23.

კვირა

рига

какая всё же

неожиданность

ушёл

лоренс блинов

это всегда

удивительно

фра альбериго

финиками

грушами синие

обнести

прошу

ярким светом

наполнена

квартира

как глаз

арки возводит

шум пауком

на охоте луна

крадётся

vārti atstāti tā

lai tikai вино

купивший

мог пройти

это для пира

обязательное

условие

для чтения

нет грима

а поленья

пол высохнет

колоть нечем

изогнёт

свою спину

время пить

собравшееся

сворачивается

как пояс

ожидание

музыка семя

созидания

и калька на

столе

и галька

берега

и чарас

кто хочет

говорит

не волнуясь

ציצית

у него

есть выбор

трижды

блажен кто

введёт в

песнь имя

наш

τεριρέμ

наш же

филезии

энциклии

толумнии

пафинии

наш же

ზამთარი

^Ⅻ(19-25)/ MM҃XⅡⅠ a.u.c.

҂зф҃кѕ            

Dubbeln-

Rīga        

***

Снег на свету, а точнее в свете мачтового освещения матовым блеском

стекло морщинит, часом песочных часов замедляясь

когда из недр медного эллипса расплавленной массой распада, вероятно

последнего атома времени

разветвляется свет полосами планет

на фигуру и фон, где каждое осознавая себя действительным чувством

целебным нектаром вещи

соком в окружении ночи лиловой, разъединенной преступной условностью стен

желает стать истинным, центром схождения точек зрения

кружение мелким дрожанием снега предметит себя, ночь искуссно полнит этот опыт

и помнят звезды сегодня, сугробы капища поколений

предвестие эволюционного перехода к новому качеству языка

как хвост предложения нащупывает излучение речи субъекта, того каким оно видит тебя

белым роста письмом февраля

***

Улицы шире воздуха, магма моста

Кирпичное окон, настроено крыш, вяжет

собаку железной дороги чёрным зрачка – пространство бежит

на звёзды, виляющие бездорожьем проникновенно

миру – преображения ощущением

Здания двери во взмахе крыла распахнулись

как сердца биение бессмысленно и

неустанное время единственно длится

свершившимся краем, без разума доказательств

стяжением геометрий старинных

Теневые зрачки клюва кости

вода, медью монеты, камнем в броске –

половина пути от дождя до морозного звона артерий

внутреннее не приходится внешнему целым

Здесь никогда мы не жили

ГРИБНИЦА

Провалы легче, где свет моет мох, сосне ветер поёт: средь

слушая корысти сказ редколесьем

защищая «лететь» размноженьем

которое здесь: /лес озеро плавчие острова/

через тростник полны, но мысли присуща вещь, что глубока как

кровь луне – шелушащее вод –

шар сердца соединение

растворив разрывы лимфой

временно телом через язычки пламени впиталось, порывом осенним скрутив пальцы дорог

визуализируя глоток воздуха землёй грибницу разума

мухи саблей восьмерки – дождём неожиданно рассыпавшим эмали целое

на болтовню тише сырости и остаток присутствия наблюдателя

призывом керамики эманирующей к неуязвимости

блеском

***

Вкус моря опробовал нас/нами, наслышан

наследием сирени, узкомедлительным звона

сирен

медузы объятия принимая

соли блуждание в организме

кальмара питает водорослью выброшенной после бури на берег от берега ловлей возобновляя туманности синтаксис

всходы гальки, побеги шипения; трезвучием губ целуя тебя

пророчат взморье, которое смотрит изгибом паруса переменчивым небом

палец горы обнимая

надкостницей внимания, сломанное луны оправив

линзы стекло глинобитное чертежом пены словно съёжившись астролябией –

геометрией пляжной газеты надламывая

персика страницу бархатным кожуха чтением

***

Зима в местах рассыпавши крупу мгновения, спиралью шороха увязши – объёмом кружева ресниц

временем истраты расстоянья созерцая, окончание поры как панцирь краба узнав хрящ света солнцем полу/ночи

моря металлический блеск знаком равным, себя роднит

наблюдая магму уплотняющую вещь снаружи – иероглиф книги на песке, что

спрашивая согласования моря открытой воронки, внутрь к содержанию вернуться

тьме измельченной зарядами форм

вероятно, столкнув гнездо огня свечи горящей плетёной рыбы яблоком глазным к творящей молодости неба.

ЭТО – ПОЗОР, ЭТО – ПЕРЕСЕЧЕНИЕ –

В поздние часы прощупает ли Болезнь Здоровье, как если бы Болезнь была одета в ливрею Здоровья, и Здоровье, что от Болезни, – ливреи, которыми они затем начинали обмениваться в своей привычной игре, хотя они не могли помочь, но позволяли избежать множество вздохов сожаления, два из них, однако же, смеясь вдоволь из-за их приключений, ибо это было Здоровье, кто никогда бы не могло отпустить без захвата этого сияния – плохо скрытого в траурных одеждах болезни – среди государственных похоронных служащих ради веселого ужаса, но отломилось от маски, желая чуть большего эффекта, которого только сама Болезнь могла бы требовать. Эти служащие не увидели ничего кроме ливрей, как видишь, и после таких прелестных прелюдий, как бой их часов и беспокойные брифинги, они бы уволили хитрое переодетое Здоровье и стали тесниться на закрытой конференции, подобно цветку, закрывающемуся на ночь, и, по мнению Здоровья, вся эта игра состояла в поспешном доведении до конца, и, подобно Болезни, чья убогая тина лишь по каплям собралась в одежды Здоровья, была тепло приветствуема в вестибюлях, и за нее выпили, и вскоре забыли среди всего этого шумного веселья и пьянства тех, для кого угроза эпидемии отзывалась эхом, приглушенным в забытом стакане для игральных костей зловещей лихорадки. Так это было с двумя соперниками, одержимыми их постоянным переодеванием, так очарованными друг другом, что все время, пока оно скрывало их внимание, подкладка у Болезни стала окрашенной сиянием Здоровья, и одежда Здоровья гнойными пятнами болезни была выпачкана, и случилось это в то время, когда они встретились и более не могли выяснить между собой, где чья одежда.

ОПИСАНИЕ ПАМЯТНИКА

В самом деле, что я сказал ему – не зная наверняка, говорил ли я о том человеке или нет, – и он не мог бы неправильно меня услышать, было слишком раннее время для этого – менее всего для него, который был так же неспособен к ошибке, как камень, или как он однажды охарактеризовал себя кому, кем, возможно, он думал, был я, – однако, по общему согласию , я бы побежал прочь с моими руками, помещенными за уши, встреться я с такой сущностью, какой я предстал перед ним, но он этого не сделал, это вновь меня убедило в том, что точно услышал сказанное мной, и, более того, оставаясь на месте, как и он, лишь доказал, что он был человеком, и, важнее того, что он уже слышал эти слова и оставался, как я говорил, на месте не из вежливости, настолько извращенно для подтверждения того, что эти слова были сказаны еще раз, и даже еще более извращенно, ему, нежели чем, как давным-давно в этом самом парке, другому, пока он смотрел, беспомощный перед их воздействием, как они быстро шли на работу, эти самые слова, на, как это произошло, его жену, которая, так она прежде похвалилась, была одержима независимым разумом, и он вглядывается, смотрит с полным изумлением на эти слова – которые до сегодняшнего утра, он был уверен, никогда не услышит вновь, даже если они должны быть произнесены ему, даже если каждый в непосредственно близком пространстве должен услышать их так же четко, как он, ибо он насмехался бы над собой вопреки статистической невозможности события, что их комбинация может однажды еще раз приблизиться к его ушам, он бы жил подобным образом, как будто чтобы отвергнуть саму возможность их произнесения, – смотрит, я говорю, как его независимо-мыслимая жена почувствовала, что сила совсем исчезла из ее ног, услышав, что я повторил ему вновь этим утром, и кто-то мог бы явно догадаться, что он впоследствии добился успеха в управлении собой согласно единственной цели, которая заключалась в том, чтобы жить, избегая когда-либо снова услышать те слова, до нынешнего момента, – видя, как они убеждали его жену так много лет прежде, что ее кости были из воздуха, и она внезапно , к его ужасу, упала ворохом на землю в тот день (не то чтобы я был сколь-нибудь удивлен, это, вне всяких сомнений, доказало мне: чтобы вызвать физиологические приключения в ком-то, таком же колеблющемся-гордом, как она, кому-то лишь достаточно сказать правду) – ибо он стоял идеально неподвижным после, как я говорю, беспрепятственного прослушивания слов, таким неподвижным, в самом деле, и так долго – при нынешнем писании он остается недвижим – как будто, чтоб его спутали с камнем, который, конечно, установил это для меня, даже если мне следует признать, что я никогда не видел его в движении.

РЕФОРМА ОБРАЗОВАНИЯ

Лоснящаяся голень хулигана на подъемнике. Грабли в шествии рассвета. Дробь вечерней зари их застывшего шага, обвязанного тамбурным швом. Тень нависшей хулиганьей голени, смещающейся колебанием за Диапазон. Грабли, начинающие их ритуал. Блеклый гравийный песок, свист между зубьями. Покорность камня зерну.

Ниже партии хулигана тогда же, они на подъемнике. При нарастаниях освященные понижались. Круговой Диапазон гравия снизу, лебедка на краю. Теменос гравия. Волнообразны те борозды. Грабли в свой танец посреди мрачных рельефов, распевных по краям. Мягкое проседание камня от тяжести голени в местах касания.

Когда наконец голень в состоянии покоя и натянутый привязной ремень ослаблен, грабли перемещаются к краю, к выступам. Антифонный хор рельефов удвоился, грабли к разросшимся границам. Взборожденный круг чист. Группа орудий в момент захватила регулировку голени касательно ее положения. Грабли на периферии, дергающие сорняки, невнимательно.

Собрание мух посреди дискуссии касательно позиции. Среди группы орудий, незаметные отстранения мух, объединенные приличия. Последовательное хихиканье среди тех, тренирующихся на лавочках. Бесшумные споры вкруг переполненной голени. Много тщетных ударов по плотоядным мухам.

Общее замешательство, миряне в постепенном истечении на полуденный чай. Тонкий ручеек гниения, восходящий к Богу. Тонкие борозды камня посреди растущего спора, упраздненного под сандалией. С согласованным тяготением группы орудий, щёлоки возлегли на голень. Курганы щёлока на подветренной грани Диапазона. Голень улеглась внутри вместе с ножами и щёлоками.

Венок облаков на западе, предвещающий наступление ночи. При рассасывании переполненной голени, гордость группы орудий. Остановка легкомыслия среди выступов. Карманные факелы и сигареты теперь грабельная ноша. Оскорбительная регулировка радио, расстилание одеял. Пар от ручейков касается боговых гайморовых пазух. Снотворческое забвение от небесного хозяина до сжатого щёлока. Промежуток тревоги вокруг каркаса голени. Нервная, но решительная торжественность поверхности голени. Их почти неминуемая гибель от рук прерывателя полета мух.

Хозяин грабель в медленном рассеивании к вечернему общему столу. Скучные ярлычки на постельном белье божеств, заворачивающихся в сон. Богиня, втирающаяся в своего плюшевого медведя. Назойливое трение кружева. Неприятные истории, циркулирующие в группе орудий нерегулярным транзитом в направлении казарм. В шагах более свирепых жизнь хулигана была высмеяна.

Полночь. Проклятый Сарум [4] из гравия. Месиво голени, смоченное росой.

ВЫРАЩИВАНИЕ ДЁРНА

Кровоточа эмоционально, когда бы я ни услышал эту песню, «Old Folks» (если бы даже терапевт просила, в ее самых неудачных выражениях, чтоб я фокусировался на том, как был я молод для установления связи с песней, что была бы характерна для человека постарше, – который «изведал войну и объективные, на социетальном уровне обоснованные препятствия для естественного чувства сексуальной свободы» – вероятно), я бы хотел счистить второпях квадратик кожи весьма особых размеров с части моего тела, «что он стремился защитить», (в соответствии с благоразумными конструкциями, в которые она облекала мои предыдущие опыты менее обдуманного, спонтанного экорше) и подпереть его загнутый край зубочистками или, если их нет, позволить себе прибегнуть к ватным тампонам, которые, с их более мягкими оконечностями, едва ли бы были достаточными, согласно стандартам, для этого укрытия «флага моей недопозиции», оторвать (она была полна решимости убедить меня) от «единственной оставшейся одежды, которую я мог бы считать спасенной от взрослификации» (которая окончательно подтвердила ей полную бесполезность, как я уже давно начал считать кожу, вне всякого сомнения, коварным одеянием Несса), и под ним сидеть в дождь моих Бес-телесных установок, чтобы снова и снова петь «Old Folks», потому что рано или поздно они должны подняться, те тени – мужчин, бывших женщинами, и великих воинов – из Ахерона, у меня есть все основания надеяться, появятся в ходе этих моих раскопок, не несущие ни карт, ни веток золота, и когда они удалятся, те стремительные бессильные мертвецы, я бы, освобожденный от бремени, покончил с бритвой и песней, но не без большой грусти, ибо настоящий человек обязан своевременно заниматься сдиранием шкуры, если с не плеча кита, то почему бы не должен со своего собственного, чтобы этим освободить пойманных мертвых. Там всегда есть мертвые – там, под.

АНАТОМИЧЕСКАЯ ПРИТЧА СКЕПТИКА О ЗРЕНИИ КАК БЕСКОНЕЧНОМ РЕГРЕССЕ

Собиратели, или поедатели, виноделы, даже скульпторы, света, как их назвали, глаза – просветы слоновой кости – взгляд, эта совершенная жажда себя – но эти нелепые обычаи, легким и грубым уроком анатомии, быстро выбрасываются, ибо мало что предстает взору кроме плиты или огромной стелы на растворе извести (в opus incertum [5]) – с огромной высоты, я дарую тебе – с кусочками и пылью ее, разрушенной и рассыпанной у основания, – поэтому пресловутую сетчатку – Рим и руину правды – и, раз уж на то пошло, внутри или вне черепа, какая разница? Попросту шовинизм, это внутри и вне, вульгарные разграничения землемера, – тем не менее, должен заключить, разрешите нам благоразумно присоединиться к толпе  и разместить это внутри, как того требует эпоха психологизма: чтобы вопрос был решен раз и навсегда, и что он внутри, что полномочия, полученные полномочия, индивидуирующий, суверенный элемент – вольно говоря, взгляд – что в сущности, все органы чувств, самосоздания, расположены внутри, и, ради краткости, и как будто бы не докучая драгоценной безудержной воле, идеальной и абсолютной самости, узлу намерений, регулятору и т.д., мы, если только, прошу заметить, засунем взгляд как следует внутрь черепа – сокровище в грубейший плотницкий дом. Идиоты!

В скверном интерьере достигает там места в полумраке и теряет свидетеля, невзыскательного зрителя, – паразита, если вам так угодно, – искоса посматривая поверх него на беззвездный свод, следуя стеле, устремленной ввысь насколько видно, внутрь, как говорят поэты, теней ни вечера, ни неестественного  дня, на высоту, где некто во сне восходит, а в пробуждении связывается с недосягаемым, смыкающим мраком верхнего черепа. Из пересечения узкой расселины два иллюминатора в горизонтальной позиции – окулюсы, если угодно, – леонардовой циркумференции, омывают эмпирейские плесы нашей плиты, со смутным волнением внешнего явления, и проливают нашему свидетелю достаточно света, чтоб созерцать и дремучее изобилие плюща, растущего среди подсвеченного лица стелы, и еще одно чудо: зависшие, или некоторым образом подвешенные между проходами света и кирпичной кладки незапамятных времен, две сферические массы, наполовину освещенные, наполовину почти незаметные. Как было точно сказано, они плавали – неподвижно парящие, две рябящих луны, хотя, с подгонкой под затенение, это стало просто для него, крысоподобные внизу, каждая из них облако, рой, множество взаимодействующих и мимолетных векторов, сферически равнодействующих – некоторые, однако никогда так много, чтобы нанести вред коллективному усилию, направляясь в жилище из плюща, чтобы устроиться на ночлег и породить, некоторые, летящие на запад в направлении крайнего Гибралтара света, но из чего эти стелющиеся шары состоят, свидетель всегда не уверен. Всё, в чем можно было удостовериться, было роением, а также, разжигающим в нем, напряженно глядящем, рудименты его собственного внимания. Мы могли бы также, насколько глаза способны к умозаключениям, переместить нас в его череп и найти в его основании, здесь, среди обломков камней и первых теней, другого, кто пристально вглядывается в тусклое чудо двух совершенных, но плавающих сфер. Всё же третья трепанация свидетеля свидетеля только обнаружила бы все ту же композицию – больше свидетелей, больше стел, больше сфер, – всегда неприступный монумент, молчаливый наблюдатель, всегда недостаток света и непроницаемые орбиты перед ним – птиц, возможно, ласточек, чтобы рисковать ловкостью, а именно, той, которая от света, стремительная разновидность приближения, птицы в любом случае, или, возможно, летучие мыши, и те нелепые змеешейки, предлагая помимо ласточек явное преимущество такой дополнительной симметрии, позволяющей разместить паразита одновременно и сверху, и снизу, паразитических антиподов, самость, или моргая, как летучая мышь, рядом со светом для еще большей бесполезности.

Дополнение: Летучие мыши не являются, в узком смысле слова, паразитами

Из книги «Босиком» (1981)

ЯДРО

я чувствую как дышит дух земли

я брат медведей; это выше слов

и судеб нити связь вдруг обрели

чертой полета вожака орлов

и если б между звезд бродить я мог

как мне найти там тайные ходы

а может нужно отыскать исток

под толщей черной илистой воды

мы знаем суть как призрака с хвостом

как знатока погоды врущий глас

но из костра, что смерть возвел мостом

мне в душу смотрит собственный мой глаз

но разве я смогу весь мир объять

как может правду видеть человек

ход кораблей умею вычислять

и пью потоки грязных жирных рек

КОРОЛЬ

сундук зарыл позавчера, в нем серебро и злато

сегодня откопать хотел – нет денег на лопату

в бой отправлял вчера войска, бесчинствует война

сегодня нужен мир, но власть дать мир мне не дана

в мозолях ноги, стерты в кровь, а пища моя – прах

и крыши нет над головой – ночую на полях

дорогой длинной я бреду, а время скоротечно

но королем я был всегда и значит буду вечно

ОСАДА

в небо вонзалась ветра свирепость

стойко держалась встречная крепость

в полночь, когда воцарилось забвенье

вижу такое я сновиденье

к стонам могучим прижавшись спиною

старец почтенный сидит предо мною

молвит: «здесь сила тебе не подмога

тут не страшна даже смерти дорога

и не помогут ни деньги ни холод

также бессильны оружие голод

слушай, совет мой однако не сложен

ключ от ворот в твоё сердце заложен»

я пробудился – и страшное дело:

ужас сковал мою душу и тело

Из книги «Сила придет изнутри» (1982)

***

когда наступит час священным тварям

тогда ведь никто не спросит

кто они медведи или коровы или козы

ибо важно убить

отказаться поступком от тайн

одни слова жить долго не могут

***

Ты должен петь

Когда на дворе ещё совсем пусто

должен ты идти и бить плугом своей души

                                  холодную и шершавую землю

Эту землю ты должен пахать ибо другой у тебя нет

Эту жизнь ты должен прожить ибо другим ты не будешь

И песню эту одну должен ты петь

ибо другой ты не знаешь

***

Смотри он идет через землю

и говорит и молвит такие больные слова

что рыдают так все те кто и должен плакать

также как и те что не должны

все плачут и начинают

тосковать призывать будущее

проклиная самих себя и всех других

кто до сих пор жил без долга

                                    без чувства 

                                    без надежды

***

тогда всё будет как было всегда

только больше ветров пройдет сквозь старые деревья

а когда он будет ходить через кустарник

скрежещут камни зубами

трава плачет

и старый можжевельник злобно взирает

Смотри Это он и есть

кто не знает слов

Стихотворения из цикла «Беседы с Королем ночи» (1987) 

ВТОРАЯ БЕСЕДА

слово по слову приходит этот из осколков составляющийся мир

по имени день и дарит мне сотни тысяч предметов

огромных словно дома из окон которых смотрят лица и

из труб дым идет – пусть идет

этот мир из осколков пусть идет

вместе со своими мощными благами такими как складная

рождественская елка зубной порошок костяная мука кёльнская вода [1]

бедные жители Кёльна варящие поздно вечером рыбный суп

свободной рукой нос зажимая сохраняя лихо шляпы на затылках

да они тоже среди этих слов

а я сидел все время здесь и играл

с Тристаном [2] в шахматы и он сказал

огонь по королю ночи но огонь не вспыхнул

и цветок не расцвел в сияющей земле

до последнего ржания изо рта измученной лошади

так жмет закоптелый потолок все еще

тяжелую печать свою на все сны

не дает твоим зрачкам прозрачности

но я все-таки вижу тебя

я чувствую дыхание твое на своем затылке король ночи

когда ты склоняешься надо мной и моими мыслями

корона из лунных лучей отражается в пламени моей свечи

ты смотришь как всегда в меня проникая

серьезно я знаю это я знаю

что ты ни в чем не виноват ты не рыбак судеб

не прядущий нить мысли

со дна реки от камней все кажется наоборот например этот

на берегу сидящий человек чешущий спину человек о глубокий человек [3]

de profundis clamavisti [4] Ты ко мне господи Lammaa sabbahtika [5]

или как твой слишком хороший друг сметливый Кристофер [6]

когда-то в хваление агнца:

«Разрешение Еводию радоваться вместе с Мирком. Существует

благоухающая рыба, которую я собираюсь ему предложить...»

ШЕСТАЯ БЕСЕДА

 
что ты означаешь дождь когда стучишь

по моей крыше и крышам всех других ибо

ты ведь не льешься просто так на куски на куски

вновь кто-то рвет на обнаженные голоса

этот мир этот вечер когда ты за руку меня берешь

чтобы вести меня видеть дно единственного моря где я

бегать могу в полых замках до отвращения

до ужаса ибо остались только голоса – куски

всех слов щепки стружки отдельные яркие

жемчужины не нанизанные в ожерелья отдельные камни

из них не построенные дома падают на нас

каждое мгновение когда мы рассеянные

ходим сквозь друг друга по этой длинной улице

название которой мы не помним пару случайно

пригвожденных друг к другу голосов которые все-таки что-то

обозначают как все другое значит для нас

больше чем ты дождь возвращаясь назад

из зоны сумерек со случайными голосами в себе

сюда где все все еще означает то самое однако

теперь совсем что-то другое

просыпаясь лишь немного вспотевшим радостным что

гвоздь во лбу на месте

ВОСЬМАЯ БЕСЕДА

нет не жди меня сегодня грустнейший из последних

оставшихся в этой безветренной земле треугольники

отражающий черным щитом рассекающий каменные стены ростром

приходящий в шлеме крылатом псы дерутся на твоем

гербе но ты не можешь разнять их

гость на похоронах ждущий до ухода

последних до последнего мгновения друзей стало быть

неужели и я когда-то так в душе думающих да

именно так у нас нет иного выхода как

забыть на миг имя насмешника и глаза

словно связку ключей утопить в замочной скважине

                                                          наблюдающей за звеньями цепей

где может быть им и не место но что из того

ибо сегодня все как и должно быть деревья растут

правильно одним концом в землю другим к солнцу и

это действительно очень здорово что эти псы вообще

дерутся разве они не знают этого почему ты не

говорил им это или это то что они тоже

деревья теми же цепями прикованные к нашим глазам

которые тоже деревья как все деревья

кроме треугольников и твоего крылатого шлема и

имени и – это я хорошо помню – «только

деревья поистине знают что у ветра есть тело» как и

у меня одним концом в землю другим к солнцу

ДЕВЯТАЯ БЕСЕДА

 
Главное горе лезущего на эшафот футболиста

его голова вскоре катящаяся с шеи при бодром блеске

топора палача – погляди здесь же стоит

центральный нападающий команды противника розоватой материей

заботливо покрыта корзина в руках в глазах победоносная насмешка

они оба уже видят сушеную голову

катящуюся по траве с трудом уклоняющуюся от ловких

ударов но о горе тем охотнее

мчащуюся к своим воротам не понимая

удивленный ужас в глазах вратаря где

теперь твои ноги где теперь твои руки они

в канаве за городом они бросили меня

закрой глаза о футболист не смотри

на него ибо не всегда счастливое

возвращение домой означает победу не смотри

на него о футболист глаза закрывай когда

палач делает свое дело и терпи и жди пока

не наступит тот час укуси когда

почувствуешь вкус пальца противника во рту пересохшем

ОДИННАДЦАТАЯ БЕСЕДА

 
«как облака как вода»

каждым утром мы вернулись 

или так нам кажется

ЮНОСТЬ В РАЗРЕЗЕ

пока гроза берёт меня живьём, растянув между

турником и каруселью в стонах летучей пыльцы,

и дождь идёт горлом, и больно светится о кожу:

самолёты-царапки, утонувшие в детской крови.

завтра праздник, и фабрику съедят орех и акация,

в тёплой смазке зелёной будет скользить молодёжь,

и впитывать вспышки пальцев, и делать фотографии:

страшные фотографии голых, спелых уже ангелов.

фестиваль затевается, чтобы юбка моргнула и

ключица, о которую бился гайст, сыпью покрылась:

не звёзд самих – отражений звёзд в луже большой.

все просвечивающие берутся за руки и виснут в

воздухе, пока мы трогаем друг друга, я трогаю тучу:

гром, свирепый, спарклинг сияет теперь изо рта.

ПОГОДА В РАЗРЕЗЕ

почему погоду надо усыплять только вдвоём?

нас может сюда поместиться с десяток: будем

лопать пузыри мыльной ночи, язык лампы

библиотечной прикусывать в поцелуе,

стикером луны голую стену стеклить, горб

земли раскурочивать в походе мнящемся

к пляжу; вповалку на диване сверлим

взглядом погоду – она не умеет спать.

ведь у нас нет ни литературы, обложенной

развратной сиренью, ни партии, которая

отсыпет нам ядовитых стрел, зубов драконьих,

есть у нас только погода – цветик-сколько-то-

цветик из кровяных клеток, выкипевшего света,

с ней и приходится в прятки от пьянства играть.

ПОЛИТИКА В РАЗРЕЗЕ

диктатура убивает, а мёд растворяется

в чае, трава и лунный дым сквотируют

болтливый брежневский вестибюль

вдвоём: прости меня, моя политика,

без тебя мы стразы пляшущие в лава-

лампе проданной крови, таблетки для

писсуаров, дебильные чашечки фарфо-

ровые, из которых солдат и буржуа пьёт

поэзию, которая варилась, чтоб его отравить,

и секс, который никогда ему не принадлежал;

давай в снотворённой ротонде объяснимся?

о, политика, не как heiliger w, но как heiliger v

ты горишь двумя шнурами бикфордовыми,

и твоя клубника уродлива, но сладка.

СПОРТ В РАЗРЕЗЕ

эти маки, разрывные гранаты сна, протекают

детством на незаживляемые раны пустыря –

росчерки школьнических голов; смерть от во-

рот до ворот пролетает в тычинках кусачих

и выстрелах позднего мая, пахнет спермой, на-

казанием стыдным и бабблгамом, и крик из-за

облака проецирует вас с ней на послеполдень:

на серый огонь его накидывает тогу афиши.

поэта убило молнией сегодня и остался только

спортсмен, и даже водопад, разбивший голову

о ступени, не отнесёт его тела к своим, зассыт.

скажи, мой демон в цветках чубушника и ди-

кого лука, как убежать зловещего спорта,

золотом реванша подсветившего вены мои?

ВЫХОДНОЙ В РАЗРЕЗЕ

радуга трётся о радугу и обеим им больно

оттого, что не прекратили поспевать фру-

кты, белая ночь по желобу не скатилась,

дождь-арлекин в знак протеста не удавился;

пиво, как можешь ты вскрывать артерию

в бокале, белой мазнёй умирая по стенкам,

если тяжелеет металл и защёлкивается вкруг

рук, рук, которые качали тебя, младеницу?

ты как улитка просишь пить, и как улитка

хрустнешь, когда жестокое волшебство будня

заправит праздных знаменосцев в стены;

но у листвы, у травы, есть для тебя секрет:

мускус малокровного месяца, проституиро-

ванной ночи табак – душа текучая убийства.

СМЕРТЬ В РАЗРЕЗЕ

те, кто производят любовь фабрично, умирают

обслюнявленными огнём продажного солнца,

волосы их подмышек и ног становятся перьями

лебедиными, трещинами зеркал в примерочных;

умирают в утечках света, лживых комплиментах

бутылок и становятся, вспухшие, луной и геранью

те, кто пальцами сминали тротилоточивое сердце,

вазы культурно-апроприированные лепили из него.

я тоже скоро умру – я хочу зажечься сам, молотов,

запартаченными руками поэзии разлитый в стеклян-

ную душу летним днём, похожим на взрыв в трамвае,

лепестки сирени, сушёный чабрец, книги центра

вознесенского – всё сгорит, всем обожрётся дух

текучий, танцующий над голым вымытым телом.

СУМЕРКИ В РАЗРЕЗЕ

что есть для тебя у послезакатной влаги, на

щеках выбритых звёзд рыдающей о своём

сиротстве? может, хочешь разблокировать го-

рло ей, и кровью умыться, и чёрной и сизой?

а может, на самом деле ты вор, и всё, чего про-

сишь у вечера – это молочно-серебрянной от-

мычки, чтобы вскрыть и злой пчелиный пол-

день, и ночь, в которой ужинают убийцы поэтов?

завтра, в пене, формалине и слезах андрогинных

детей революции, вынесут тебе и стебли травы

несмятой, и последнюю в мире непорванную цепь,

но пока довольствуйся портвейном с завязшим

на дне полумесяцем, двумя-трёмя инъекциями

молнии – вот и весь подарок сумерек для тебя.

***

Лене пять лет и белая кровь засохла на простыне

больно играть и ножка куклы опять спотыкается

Лене пять лет а брату двадцать четыре

скоро она выйдет замуж

Маша таскает ведра с нефтью отца

бьет палками пьяных гостей

умывается и прячется под печку

зарываясь в волосы матери

у Кати есть младший брат и сладкий подарок

отец запрещает стричь ее медные косы

она не актриса а мать. Катя на севере

пытается прокормить семью и дать мужу образование

*

der Fluss aus Hönig und Salz fließt

zwischen Scheehügeln und altem Gras

in Bergen kommt der Mensch zur Welt

***

твои рисунки – пустышками-лодочками поплывут

в мягком графите – сосредоточие веса

в крошках пустыни безветрием

останется ночь 

грань одеяла

в центре находится тот

чьё дыхание движется по спирали

в глубине звуки рассыплются заново

из овала лица выплывает радуга

предвещая пожар:

ohne unsere Träume

sind wir nicht

***

ужин дробится на до- и послесказание

голые руки и тихое поле

неподвижность падения – красочность снов

в темноте движется время

из вагона в вагон переходит запах прощания

посидеть на дорожку – пустить руку в рельсы

рыжие тени не отделятся от стен

шелест и дребезг будут мне сниться

*

в заколоченных окнах

пахнет весной и гниением древесины

из ларька выходит субъект

*

в урнах ветер находит покой

на лице его тяжесть и снег

и бессилье

*

плакаты новых людей стекают по остановкам

смотри ест огурец

путин вор

*

hab' keine Lust Blumenaugen zu sehen

bin ich krank

nimm meine Sorge

sag mir

*

белые крылья пути запустить стирку синими точками записать бы ноготь поцарапался летом на даче только сильный свет что ты смотришь надо читать что если я упаду раздавлю белые пятна.

***

ну что тебе самому трудно выловить черные камешки из разбухшей реки

разве так тяжело проглотить прожевать выплюнуть

разве это сломает мне руку которой касаюсь <тебя>

разве мысли мои не похожи на вещи

бьются о стены тяжелыми пыльными крыльями

из тишины хлопнувшей двери прорезается <ты>

оставь для кипящей воды

под простыней лежат ее волосы

разве все еще важно

разве немощь отца проступает <в тебе>

только предметы со мной говорят

*

не повесили тюль

не установили кондиционер

не поменяли постель

[не запустила стирку]

*

разве так тяжело намочить свои руки пространством

глаз развернуть [комом выкатить море]

синими точками выцветает молчание

на капюшоне стен

*

разве я много прошу

*

[Lautlosigkeit kommt in den Raum

nimmt meine Stimme und bleibt

bis ich vergesse]

***

генетика ночных бесед

сплетается в ивовые леса на берегах

их зеленые от снега ре́ки звук

то скрещивается со

звуком то находит развилку со

звуком родство

дешевой свечи и голоса

бесплодно только спирали

кислот и острот остаются на языке ковра

выглядывающего из-под кровати не хватит

накрыть больное спокойствие

разговора беременного тишиной

тяжелого сна

***

когда вылетит птичка загляни ей

в глазки что видишь?

цветную картонку

стоим приобнявшись за нами

лабиринты коры микросхемы

листьев опрокидываются в пруд

испуганные воробьи вскрикивают

разлетаясь чьи они? чьи они? лучи

сквозь переплет зеленый тебе щекочут

зрачки смеешься голову запрокинув

цветную картонку в темноте альбома

видишь как младенец в гробу в газету

завернута ручками за лист календарный

хватался на зубок попробовать

где молоко там – но сушь

смотри словно в зеркало лицо

сморщиваются как яблоки

на ветру глаза вытекают будущей

мукой руки крутит в узлы в уши

слова лезут ничьи! ничьи! и ствол

в огне и мы в пепел и

вспышка улыбнись смотри сейчас

птичка вылетит

***

            пока железная десна машины

            не выгрызла их шелудивой глины

            – Арсений Тарковский

шершавая яблоневая чешуя растопыривает

пальцы в пространство ищет

того что она не находит

мягкие ветви груши обнимают ее корнями

наступает на ноги ей послушай

говорит плачешь чего говорит молча

кажется мне

раздвинув руки слепые стволы шарят

тех кто их рос но ни души из них и дома

снесены и дети уже не дети и сады

не сады

В парке расчертенном вдоль метро

спокойно от съеденных сёл земли

не осталось только холодные

яблоки зреют раньше

обычного и горчат

ТАРТУ

            Даше

серый карандаш зависает над

окраиной листа петляя между

волнами затупляется но не рвет бугристую

землей бумагу зазеленевшие

тела склоняются над водой

корысть нажима уступает гладким

островкам суглинка на берегах

травы и камень и

земля и вода и камень

стереть немыслимо но как

представить эти улицы холмистое

спокойствие кирпича дерева полосу

накрытыми снегом

***

тянется поезд

аккуратно тянется текст через пропасть

между верхними полками достать

погладить пощупать слепят

спать мешают соседу снизу экраны

смартфонов тихой морзянкой мигают

прием есть

прием есть

прием есть

прием есть

провись антенн радуясь

умиляясь еще не знает

что после резкого давления на рычаг тормоза

будет стоп

тряханет

и в пропасть рухнем

***

посмотри:

вода снизу и сверху окружает

нас и мы следов

не оставим

город, нанизанный на тонкую

иголочку власти конечно

очень красив но из этого

наверное ничего не выйдет

выйдем из под зонта и

подышим скоро будет уже

не до того когда душная

влага осени теплое спокойствие

зимы будет нас обнимать

и надо говорить пока и прочее

говорить надо и завтра тоже

прощаться и после и

из этого тоже, конечно,

ничего не выйдет

НАТЮРМОРТ

глаза окон мигают хребты

полок скрипят заворачивают

кишечные длинноты книжных

рядов икает лампочка тихо

пыль

кровь

ступни потолка упираются

в заверть розеток суставов

венозная клетка перетекает урча

вдоль костных стен огибая

рифленый желудок уязвленная

кипятком батарея и падает

на спину кровати

где мы.

Где мы?

насмерть обнаженные

вырезываем впадины на щек

ах ягодиц

ах бедр

ах губ

ах стон мрамора под резцом

гранитных пальцев трение

одиночество волоса набежавшего

на минеральную завязь в поверхность

выдавленного из глубины камня тяжело

примыкают друг к другу вытесанные

тела не унять

и слезный желоб

***

неснесенный забор

сам собой покрывается зеленой

краской и стекает

она под дождем прошедшим

над половиной двора перекрещенного

дорожками детский

поворот руля колесного

велосипеда между

неспиленными березами задевая

нижние ветви сзади

толкает брат

солнечный удар по шарику над

несломанным столом ракетка

прыгает то вправо то

влево и нацелившись через координатную

сетку улетает

вверх

эти (именно такие) фигуры

через окно еще ветхого дома

вдруг отражаются в белом зеркале

***

хоронили деда

в конце ноября

выпал первый снег

присыпал венки фотографию горку земли

через год с небольшим

хоронили бабку

в начале марта

шел мокрый снег

таял на венках фотографии горке земли

и могиле деда рядом

так они и лежали

слева дед

справа бабка

между ними зима

ХРОНИКА ДИСКОТЕКИ

Все состоит из слов,

Никому не известных,

Никем не написанных.

Вот например:

1.

Ночью по стёклам долго водили пальцами.

Рельсы, привыкшие к блеску и беспокойству,

Таяли в поднебесной под звуки ливня.

В бархатном откровении стен пробегали бабочки,

Лишенные крыльев, они накачали кор

Люрексом и убожеством,

Комья бросали в мух.

Увеличенный август,

Отёкшие спины бабочек,

И посреди всего этого,

Посреди всего этого

Сияешь ты, о король дискотеки –

Увенчанный сонмом лампочек,

Неподвижно танцуешь.

На грозном твоём затылке

Расположена вся ландкарта этих ночных пустынь.

В твоих ладонях

Все утонувшие в музыке сообщения.

Будто не дышишь ты, но их наполняешь дыханием,

А захочешь – снегом осыпешь всех продавщиц цветов,

Или лавой обдашь расстающихся на мосту.

А захочешь – прыгнешь на мутное дно канала,

И достанешь оттуда блестящую рыбку, чтобы она

В руках твоих дергалась и стонала.

В праздничном свете звёзд,

И лун, небрежно раскиданных,

Сияешь ты, о король дискотеки.

Ни отблеска суеты не прильнуло к тени твоей.

Но утром,

Утром тебя, в анемии лампочек,

Приветствует холодеющий знак.

Потом погребение не успевших. Раздаются

Розовые шары. Процессию огибают

Продавщицы цветов, кристальные от жары.

2.

На подушке розовых сухоцветов

Мы лежим, надышавшись пыльцой.

В красной полости леса, сигнальная полоса ручья.

Пчёлы готовят лодки.

Из горла, под видом дыма,

Вылетают слепни, сгустки,

Закат опаляет сосны –

И это невыносимо.

3.

Он появляется в заведении.

Молча бросает на спинку стула

Образ пальто, блестящую пыль снимает

С воротника.

Там в глубине, танцующих и вопящих,

Сколько их, если считать открыто?

Десятки тысяч наверняка.

Там на полу они узнают о смерти,

Избранности своей и рядом упавших,

В теплом дыхании трав от кашля.

Кома. Нависшие плечи девы,

Белая переносица, пальцы.

Облик ее – раздражает, манит к себе.

Не об этот ли профиль разбился поезд,

Принёсший нас в это проклятое место?

На каменном дне стакана

Он оставляет грубый земной напиток,

След дорогой помады,

Белого грима и табака.

Он узнаёт о чём-то,

Видно, ужасном, лицо его изменяется,

В неудержимой резкости очертаний он вскакивает,

Задевает люстру,

Вышибает несколько пар упоротых,

Попадает на холод, где ум обретает жестокость и чистоту,

Слышит внутри тянущий звон сражений.

Ночь продолжается

Движением диска со звуком гонга.

Позвоночник его становится обелиском,

Тень застревает в буре.

На спинке холодного стула

Продолжает висеть пальто.

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ

1.

Человеческое, иное, запутанное.

Вздернутый нос. Вид натуральности, ватные ноги в ножнах.

Кроме дождя и «пожалуйста, не остывай»,

Что остаётся?

Коготь, острее острого,

Быстрый порез, чёрная тень ресницы,

Бережные касания каждой страницы.

Чистое дерево хлопка.

Вечные переливы

Зарева и тумана, зарева и затишья.

Сядем на старый плетень.

Поглядим на холодную кожу с крапинками воды.

Вечера веретено, звуки соцветий.

Глушь разговора.

Крадется ночь в окно.

2.

Тайные знаки зрелости: быстро справляться с дрожью,

Знать расстояние в метрах туда и обратно,

Плавать согласно танцу школьницы у фонтана,

Кричать безответно и горько

воздушной тканью.

Уметь рассказать про это так убедительно,

Словно ты видел себя от имени птицы:

Сверху и со спины.

3.

Помню, как скалы объяли друг друга,

И крики морских животных взывали к миру.

Когда я закончу здесь,

То буду мечтать о тонко-тенистом саде,

Где каждая точка времени – это полёт и падение

Шёлковой пелены.

***

1.

Раковины в коробке, диковинные тряпицы,

Свет выступает каплями на подбородке.

Звуки мотора, утро, желание холода

На запотевшем стекле, во льду покоится поцелуй.

Каждый стежок на выглаженной вуали

Имитирует драгоценные раны,

Сердце-цветы, на бледной ладони статуи

Спит голубок, печально дыша.

В воздухе, стёртом в песок неустанным чтением,

Редкие всплески ночи.

Таящий крепкий дым, цепляющий нитки комнаты –

Возьми, если хочешь, одну,

И потеряй в руке. 

2.

Что я должна сказать,

Чтобы ветер остановился?

Чтобы падавшая вода застыла

В разомкнутом клюве птицы?

Чтобы полуночно-желтая линия

Преобразилась в точку? 

Что я должна сказать,

Чтобы ветер пролил

Через все сухожилия камня

Звучание скорби,

Назвал мое имя,

И оставил его на горькой постели хвои

Бережно тлеть.

Что я могу запомнить из этого?

Ржавую правду столов и стульев,

Неостывший язык врага,

Безупречную яркость свободы и пустоты?

Где я найду слова,

В тот день, когда скалы обрушатся нам на головы?

Когда голос песка снизойдёт до моей

Едва освещённой комнаты,

Где, завёрнутый в плащ,

отдыхает путник

В странном сиянии окон.

3.

Имена победителей этой игры

Будут выжжены логосом

На побережье мертвого моря.

Сердца их

Будут вырваны и окованы серебром.

Убийство самих себя

Будет оправдано. В руки им вложат венки.

Волосы заплетут им

Ветвями цветущего апельсина,

Ноги омоют солью.

Лица их

Будут вырезаны в деталях

И надеты на шлемы воинов.

Из глаз их сделают факелы,

Которыми в праздничный день

Украсят дома побеждённых.

ИНСТРУКЦИЯ К ДВЕРИ

Первое. Подойди к раскалённой двери, почувствуй серу,

Это будет страшно, сожми зубами,

Обратную сторону локтя, поднеси к глазам и читай:

Второе. Уровень цвета спадет быстрее,

Чем ты успеешь раскрыть глаза от ужаса,

Чем упадёт на дно звонкоголосая ложка:

Лестница, лебедь, глина, бабочка, сфера,

Плачешь на тёплом полу в острие закатного солнца,

Третье: вживить в себя и надежно спрятать.

Четвёртое и последнее, если...

Дым нарастает и распространяется, если

Беглые строки раскидисто въелись в землю,

Смутные образы временно недоступны,

В чёрной сухой пустыни ищи ладони.

Вспомни следы

Вечного ветра, любимой, легкой воды весенней,

Молча иди.

Внимай.

Нельзя ли

Вновь притвориться ими?

Но только

Если роятся стрелы,

Если стена ослабнет хоть на одну секунду,

Бей неоглядно, верно,

Быстро и сильно, сегодня, локтем,

Коленом, корпусом, хордой,

Лестницей, сферой, сердцем,

Бей и смотри, как ломается дверь, и прохладное пламя

Охватывает ладони, и все исчезает.

ДВЕ КАРТИНЫ ОБ ОДНОМ И ТОМ ЖЕ

1.

Ветки касаются пальцев, когда наступает гроза

Смех застревает в горле, цветы электричества

Падают, гаснут, в безветренной тишине

Зов пролегает медленный, безутешный.

Через хребты неспящих, овраги леса,

Он достигает горла, включает память.

На языке медуз и ожившей пыли

Мы замирали когда-то, снились и говорили.

2.

Вьются орнаменты на воде

Изгородь из огня, от вечера –

Небо, разодранный холст,

Ладонь, под которой ломается кость

Весёлое время года.

Мечтания и затонувший берег,

Дымные запахи звёзд.

Взвиться воздушной змейкою в полный рост,

В место, где берега подчинились камню

И ветер, игравший с прядью моих волос,

Увидел тебя и замер.

ЖЕСТОКОСТЬ

Жестокость – это

Запах спирта

Опасности

Высокий частый лес, и бег.

Ты забываешь, дышишь ты, или уже перестал, или стал дыханием.

Над тобой витает маленькое воспоминание или любовь,

крохотная игла, на которую ты поднимаешь глаза в момент ужаса.

Она сверкает и зовёт тебя, ласкает, ты тянешь к ней пальцы и понимаешь,

что она на высоте тысячи километров над землей.

Тебе ни за что не достать ее.

В этот момент ты оглядываешь разверзающуюся землю под ногами,

кипящую лаву, мертвых животных, миллионы лет вниз, огонь и всю землю насквозь –

ужас, который ты испытываешь в этот момент, невозможно описать.

Ты бледнеешь, ты становишься белым, как бумага.

В этот момент на тебя глядит человек с проспиртованной иглой и холодными пальцами.

Ты понимаешь, что в его руках твоя крохотная любовь, ставшая вдруг огромной и рвущейся.

Все вокруг наполняется опиумом.

Таксидермическое чучело медведя искусно выполненными бусинами-глазами

смотрится в золотую раму зеркала.

***

Воздух сгущается. Мягкая ясность июльского полдня сменяется вязкостью и многообразием деталей. Тучи толпятся в условиях полного отсутствия кислорода, душная сырость вползает под складки одежды. По-видимому, на город сейчас обрушится ливень, и осень придёт к полноте своего присутствия. Казалось бы, как можно радоваться осени с её дождями, свинцовым небом и вездесущей слякотью? И всё же, сейчас я ей радуюсь.

***

Влага облагораживает предметы. В отсутствии влаги опавшие листья крошатся и превращаются в пыль. Осенний же ливень скрепляет листву, рождая ту почву, которая необходима для произрастания новой жизни. Поскольку есть жизнь, существует и почва, возникновение которой требует симбиоза влаги и смерти. Когда человек говорит о потере корней, он говорит о стылом бессмертии. Подобная логика выглядит достаточно произвольной, однако она указывает на факт, который кажется мне очень важным: смерть необходима для поддержания жизни, и подлинная поэзия повествует не столько о жизни, сколько о смерти. Поэт создаёт ту почву, из которой рождается новая жизнь.

Июльское солнце палит впропалую, оно ничего не проясняет своим светом, оно засвечивает и размазывает предметы. Нагретая солнцем влага уходит из мира, и место многообразия форм занимает всеобщая засуха. В условиях засухи предметы становятся такими, какими они являются: разрыв между сущностью и существованием улетучивается. Однако глаза продолжают в них всматриваться. Предметы крошатся и распадаются под натиском взгляда, ибо нет ничего, что заставляло бы их обновляться. Вода – это вестник обновления.

***

Летняя почва представляет собой однообразную массу, сухую и норовящую распасться на пыль и небытие. Изредка из нее вытягиваются крупные мясистые стебли, скрытые под плотной восковой оболочкой и совершенно обособленные от прочих предметов. Такое растение легко взять двумя пальцами и вытянуть с корнем. В почве его ничто не удерживает, даже если оно впилось в землю с мощью рослого дуба. Это – картина предельной обособленности, где каждый предмет представляет собой унитарное бытие, элементарное в своей самодостаточности и, следовательно, независимое от прочих предметов. Идеалом летней бес-связности служат заросли растения сныть. Буйная листва скрывает от солнца черенки растений, торчащие из пыльной, безжизненной почвы. Покров растения настолько плотен, что кажется резиновым. Бескрайние заросли сныти вызывают у зрителя ощущение самоуверенной жизненной силы и полного безразличия по отношению к другим формам жизни. Сныть бессмертна и неискоренима. Нет ничего более скучного, чем разглядывание зарослей сныти.

Вода растворяет идентичности. Она является той средой, которая делает соединение возможным. Предметы, опущенные в воду, со временем теряют отчётливость очертаний, сливаясь друг с другом в единую слизеподобную массу, зовущуюся первородным хаосом. Бес-связность форм становится обычной бессвязностью. Странно, что подобные массы нерасчленённостей могут быть прекрасными. Ведь именно это нравится мне в осенних почвах. Вода наполняет залежи пыли, меняет их структуру и превращает в бугристый чернозём, пронизанный гифами грибов и корнями неведомых растений. В отличие от сочных южных растений, грибы не являются обособленными единицами; они постоянно норовят срастись с растениями и другими грибами, создать странные формы, не обременённые условностями растительного мира. Комок осеннего чернозёма может скрывать в себе искрящийся мир инородных форм, сливающихся друг с другом в нерасчленённом единстве, переходящих со временем в такие формы, которые казались наблюдателю невозможными, которые трансцендентны по отношению к исходным образованиям. Такова странная логика связного мира: в нём нет обособленных форм, а значит, динамика отдельной формы находится во власти неопределённого целого, схватить законы развития которого невозможно, поскольку для этого его необходимо обособить на фоне другого целого.

***

На свете великое множество грибов; составить исчерпывающий перечень их разновидностей – это всё равно, что каталогизировать звёздное небо. Должно быть, каждый человек сталкивался в своей жизни с новыми видами грибов, однако, из-за отсутствия биологического образования, мало кто смог оценить свои открытия по достоинству. Новые виды грибов возникают спонтанно, точечно и в самых неожиданных обстоятельствах. Как правило, это не шляпочные грибы, которые мы обычно обозначаем «грибами». Подобно крылатым насекомым и высшим млекопитающим, шляпочные грибы имеют ограниченное число форм. Низшие же грибы способны менять не только структуру своего тела, но и фактуру, отражающую способность, окрас мицелия. Такие грибы не имеют отчётливых очертаний, они могут с лёгкостью сливаться друг с другом, образуя нерасчленимые мицеллярные системы. По отношению к грибу понятия суммы, конгломерата, констелляции, колонии и совокупности теряют определённость. Нельзя сказать, что грибы заканчиваются и начинаются, когда одно индивидуальное существование сменяется другим. Гриб не определён не только на уровне мицелия как индивидуальной целостности, но и на уровне клетки как элемента целостности. Мукор и многие другие виды плесени вообще не имеют деления на клетки, они являются одноклеточными организмами. Но даже единство клеточной мембраны не делает плесень одним живым существом. Мицелий мукора способен покрыть площадь в несколько гектаров, сохраняя статус одноклеточного организма. По мере разрастания мукора его генетический код, хранящийся во множестве ядер, разбросанных по гифам мицелия, будет с неизбежностью меняться. В итоге, внутри одной клетки мукора может возникнуть плесень нового вида, имеющая то же тело, что и её видовой предшественник. Самое интересное, что, подобно пенициллину, новая плесень может стать многоклеточной. В итоге, на периферии одноклеточной особи возникнет очаг дифференциации, рождающий множество обособленных организмов, общая масса которых не составляет и тысячной доли массы исходного мицеллярного тела.

***

Мухи бывают очень маленькими, с мягкими матерчатыми крыльями и вытянутыми телами бабочек. Бывают они и совсем микроскопическими, с тонкими прозрачными телами и такими же прозрачными крыльями, напоминающими клочки полиэтилена. Бывают и практически неразличимые чёрные точки, соотносящиеся с воздухом так же, как инфузории-туфельки соотносятся с мировым океаном. Мухи любых форм и размеров стремятся из тьмы к свету; стоит зажечь настольную лампу или торшер, как освещённые поверхности мгновенно покрываются сотнями мушек. Чуть близорукому наблюдателю покажется, что стены и потолок покрыты ожившей угольной пылью. Впрочем, надев и очки и приглядевшись внимательнее, он обнаружит не много отличий. На каждую муху найдётся ещё более мелкая мушка, на ту – другая, и так до бесконечности. Крылатый планктон кружит в воздухе, и залежи угольной пыли становятся пушистыми пыльными клубками, сворачивающими в углах спальни или кладовой, только подвижными. Стоит слегка дунуть на потолок, и комья пыли бросаются врассыпную. Однако секунду спустя они вновь возвращаются на прежние позиции: магия света неодолима. Массивные осы, которых всякий раз приходится вылавливать мокрой тряпкой и выдворять в улицу, проносятся меж комьев угольной пыли с эффектом вертолёта, летящего над пустыней Сонора. Занятно думать, что каждая из этих пылинок имеет собственные крылья, фасеточные глаза, ножки и нервную систему, состоящую из тысяч настолько же отчётливых клеток.

***

Смерть – это такой предмет, мысль о котором не может стать старомодной. С точки зрения смерти, вечное стремление человека к ясному, безоблачному счастью является крайне неубедительным. Какой прок в долгой и счастливой жизни, если её не взять с собой в могилу? Жизнь пройдёт, и прах соединится с прахом. Эмоции и психологические состояния не могут обрести телеологическую ценность, как и предметы физического мира. Обожествление вещи ведёт к сотворению идола.

Бесспорно, субстантивированное мещанское счастье имеет мало общего с подлинным счастьем, которое испытывает праведник в Царствии Господнем. Но стоит ли в таком случае вообще говорить о счастьи? Ведь имя Бога может стать идолом так же, как и любая субстанция. Счастье, успех, социальное положение, вклад в историю, формальная добродетель – всё это вещи, требующие прояснения. Последовательный анализ ведёт к тому, что их оболочки раскалываются, высвобождая то, что кажется общим для всех определений божественного, но что при этом не соответствует ни одному определению. Божественное нельзя схватить и выставить на всеобщее обозрение, его нельзя воздвигнуть, законсервировать. Божественное не монолитно, оно ускользает от всякого, кто стремится поставить его во главу этической системы. Божественное нельзя найти, поскольку нашедшему становится ясно, что он желал не того, что нашёл, но в свете внезапной находки предшествующее становится неактуальным. И смерть есть то, что намекает на подлинную природу божественного, свергая любые мещанские идеалы благополучия и социального успеха. Мещанское счастье – это насмешка над божественной природой человека. По этой причине с мыслью Платона о том, что философия – это искусство умирания, сложно не согласиться.

Однако необходимо остановиться на следующем моменте. Субстантивации могут подвергнуться не только катафатические определения божественного (счастье, успех, моральные нормы и т.д.), но и определения апофатические, определяющие Бога через то, что ему не свойственно. Это может показаться странным, ведь то понимание философии, которое я изложил, предполагает безостановочный отказ от идолов. Философ в такой трактовке является служителем бога-трикстера, развеивающего по миру пепел истлевших идеологий. В лучших традициях ницшеанства он постоянно воюет с идолами. Однако ирония состоит в том, что определение бога-трикстера имеет ту же природу, что и любое другое определение. Иначе говоря, под маской танцующего бога смерти скрывается такой же идол, как и под масками других божеств. Убийца богов ведёт борьбу с неподлинным, но он в своей сердцевине также содержит зерно неподлинного. Трагедия Шивы состоит в том, что окончательное свержение старого мира требует от него убийства самого себя. Но он не может совершить этот подвиг, поскольку находится в пустом пространстве, вычищенном мировым пожаром. Тот, кто остался один, не может ни умереть, ни прорости. Для этого необходим дождь, который бы оросил обугленную землю.

***

Бог Авраама, Исаака и Якова, который может быть трансцендентен миру, а может быть ему имманентен; который может порвать цепь причинности, а может связать её заново; который не детерминирован ни деятельностью, ни бездействием; который способен воздействовать на предметы, как если бы сам был предметом; который сочувствует и сострадает; который порой сомневается в своём же присутствии, но вновь возвращается к утраченной полноте подлинности. И в этом он в корне отличен от бога философов и учёных, который обязан быть совершенным, который детерменирован собственной трансцендентностью. Христианского Бога не сложно найти, в отличие от бога философов и учёных, который чужд человеческому, который требует от человека ухода в уродливый потусторонний мир, границы которого определяются апофатическим методам, а значит, детерминированы наличными критериями человеческого. Увы, идеал свободы не поддаётся концептуализации – как средствами катафатической теологии, так и средствами теологии апофатической. Но Бог может присутствовать в поступках людей, стремящихся к его концептуализации. При этом сказать, что Бог присутствует вообще во всех вещах – это значит связать его новыми путами. Бог Авраама, Исаака и Якова не определён никакими границами, ни глобальными, ни локальными; он может присутствовать в мире, а может в нём не присутствовать. Как это ни странно, такого бога легко понять, ведь он не детерминирован собственной необъяснимостью.

Август 2020

Ян Каплинский. За другими реками: стихи – Пайде, Эстония: Kite, 2021. 50 с.

Есть стихи, встреча с которыми отменяет саму возможность чтения – на уровне их восприятия и потенциала их аффектации, связанного с попытками уйти от состояния романтического читателя («стихи, лежащие в безымянных могилах на окраине города»). Большинство текстов из сборника Яна Каплинского «За другими реками» кажутся мне именно такими. Они доходят до производства недоступности в своей ясности, отменяя пресловутую набоковскую многоплановость художественного сознания и факт делания из литературы методики «спасения через запоминание». Вырваться дальше не означает увидеть человека «целиком» – и вообще, если угодно, не означает увидеть человека, его историю и биографию. Обгон своей же субъектности в стихах Яна Каплинского совершается не для этого. Яркий пример – стихотворение «Выворачиваю карманы своих штанов…», в котором карманы оказываются наполнены на самом деле не вещами, а материей прожитого – от детства до семейной истории о дедушке и тюрьме. На первый взгляд кажется, что тут совершается привычная работа памяти с целью определить свою идентичность и поставить вопрос о потребности хранения воспоминаний – «выбросить всё это, или ждать…» К такой оптике легко подключить романтический способ чтения и решить: действительно, это написано и про меня самого. Такой способ поначалу сработает, но затем будет поломан производством ясности, заменяющим сборку письмо-чтение на пару передача-передача, в которой нет места для Я или самости (тут находят отражение исследования буддизма и общение Яна Каплинского с Уку Мазингом) – нет места для подстановки:  

Я – это просто клетка, где живет другое Я, 

оно с крыльями, сильнее и крепче. 

Однажды святой Франциск проповедовал птицам, 

теперь оно, это крылатое Я, эта птица внутри меня 

стала проповедовать мне, и чем лучше понимаю ее, 

тем непонятнее становится мне человеческий язык.

Передача, происходящая почти без авторского посредничества, осуществляется по траекториям складывания, моргания, она множится на поворотах, мерцая между глобальной и локальной топографией: эстонские пейзажи, Псков, рядом – райский сад. Этот процесс можно сравнить с процессом создания оригами, итог которого – фигурка, модель, украшенное место (ещё дальше). В ленте мне несколько раз попадалась запись одной женщины, она писала: меня пугает мой муж, он пытается побить рекорд по самому маленькому оригами в мире. К этому посту была приложена фотография: бумажный журавль размером с крохотную деталь лего. Ян Каплинский пытается сделать такое небольшое оригами в поэзии: ясное, четкое, геометрическое. Фигурка готова, её нужно сразу передать – осалить, пойти (побежать) к следующему, главное не быть тем, кто водит, ведёт, говорит «я», останавливается, готовит место для эмпатии:  

Все случается с ускорением, время течет так быстро, 

что трудно читать, что написано на майке каждой минуты…

«Майка каждой минуты» – как раз оригами, точный микрообраз-складка, вырастающий до проблемы памяти, до попытки её дефиниции: «память просто ошибка, закодированная в воображение». При работе с оригами дело тоже в точности сгибов: чем меньше поделка, тем больше усилий нужно приложить, чтобы её создать. В итоге получается некий механизм – малое, соседствующее с силой и интенсивностью, крохотное и великое, стоящие на расстоянии пары слов или предложений (как «сила тонкого листка бумаги»; тоже с поворотом головы в сторону востока). Этот механизм становится началом для принципа парности и дуалистичности всей остальной поэтической работы, которая при этом, раскручиваясь и расширяясь, создаёт ещё более накалённую и «спорящую» пару – двойственности и недвойственности: 

А знание, что они были, сама их жизнь, 

тяжелая как ртуть, живое серебро, argentum vivum, 

давно утекло в землю или море, где

сливается до конца человек с его тенью. 

Глядя с обрыва, вижу внизу самого себя, 

дремлющего с открытыми глазами у старой сосны.

Однако это может быть и простая парность – не в адвайтическом ключе преодоления или же установления своего Я. Наглядные пары небольших, незаметных складок жизни, заметки, хорошее и плохое, сон и явь, шум и тишина:  

Гул иногда 

живет дольше, отражаясь, отзываясь 

от стен, лесов и горных обрывов, а потом 

незаметно станет трепещущей тишиной, 

нескончаемой паузой между нотами, 

альфой и омегой, любовью и смертью, 

которые, может быть, когда-нибудь встретятся 

в улыбке девушки, играющей Баха на клавесине.

А вот Платоновскую Идею, построенную на дихотомии мира теней и мира эйдосов, на различии абсолютного и вещного, Ян Каплинский наоборот пытается поместить «по эту сторону», в пространство недвойственности:

Она не хотела жить в мире идей, слыть идеальной, 

а хотела быть просто женщиной, 

просто наслаждаться жизнью.

В конечном итоге мы имеем дело с уходом от человеческого и персонального, с восприятием собственной субъектности как клетки. Побег от Я, который совершается не через регионы философии ужасов, онтологии объектов, акторных или машинных пейзажей, а через обращение к индийской и буддисткой философии, объявляющей войну европейскому антропоцентризму: человеку надоедает быть человеком, Богу надоедает быть Богом, трансцендентальный лифт больше не работает. Несмотря на возможность запоминать и помнить, человек как конструкт уже ни к чему не отсылает, его легче, сложив в оригами, поместить в текст, убрать в карман, сказав «тат твам аси», растворить: 

Мы улетаем, может быть от нас, как от самолета,

останется лишь гул и белая полоса 

в синем небе, что скоро исчезнет…

Без антропоцентризма невозможен и романтический способ чтения, наиболее привычное общение с текстом. Ян Каплинский как бы формирует ту логику письма, которое говорит о человечном без человека (и это тоже своего рода дихотомия). Разговор о прекрасном и одновременно быстром малом мире, о его микрообразах, заключенных в незаметные складки и образующих множество планов «по эту сторону» – вот что предлагает нам сборник «За другими реками». 

Александр Фролов. Внутри точки. – М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2021 – 148 с. 

Свойство, которое Александр Фролов приписывает своим текстам, – «плотность»: «Текст нужно довести до такой степени плотности, чтобы он начал галлюцинировать от себя» (с. 143). Тексты сборника, действительно, массивны – каждый по-своему: в одних как будто нет ни одного среза («Почерком встречи»), в других («Множества») – слова разлетаются и по новой сшиваются приемами авангардистской типографики и верстки (визуальную разреженность компенсирует протяженностью самого текста). При всей видимой разнице эти тексты, кажется, действуют схоже (начать с того, что непроницаемые словесные блоки – тоже жест (авангардистской) типографики). Их плотность – не синоним устойчивости, а производная от определённого модуса субъективации: в нём попытка одновременно удержать и разорвать связь с Другим приводит ко всё большей неразличимости субъектных инстанций.

На поверхности текстов раз за разом проступает одна и та же драма взаимоопределения «я» и «ты». Их неразличимость формируют и поддерживают микротрещины, испещряющие тексты, микрособытия, происходящие в самых (не)заметных местах (массивность заставляет обратиться к мельчайшему), чьё существование вытеснено из сферы внимания. Вынести эти места в заглавие – «Внутри точки» – значит попытаться предъявить их работу и тут же её спрятать, оспаривая право заголовка на роль центрального означающего. Точка – это момент остановки, прерывания и разделения – но и начала, точка слоиста, внутрь, типографской краской и, наружу, историей, которая расходится от неё волнами:

В скобках шелеста световая скорость заблудилась, почкуется домом. И мы –

на середине действия – знающие пристальную настырность смол – продолжаем

безучастно затвердевать в точку. («Янтарь»)

Через эти незаметные и незамеченные остановки-движения и развивается драматургия сборника. Схожим образом в сборнике действуют и другие типографические знаки (препинания); тексты же вроде «Множества» и «Катастрофы» – это манифестарное и почти пародийное предъявление повсеместной работы «служебных» знаков, каждый со своим не до конца раскрытым набором аффордансов. При желании сборник Фролова можно прочесть как упрек в сторону современной поэзии, которая, кажется, слишком быстро рассталась с пунктуационными знаками – отсутствие их, а также прописных букв давно превратилось в автоматизированный прием (поразительно, но их возвращение может восприниматься как жест деавтоматизации). Прочитанный насколько это возможно буквально (насколько буквальным может быть «технический» знак), «Внутри точки» позволяет иначе посмотреть на материально-концептуальные отношения, которые связывают пишущего и пишущую с тем, что может быть написано.

Точки, запятые, тире и скобки как исподволь действующие агенты события, разрыва и – смешения и смещения других знаковых порядков. Любопытно, что эта их функция ясней всего представлена на снимке (фотографии составляют интегральную часть сборника, прививая к нему ещё одну знаковую цепочку), который в книгу не попал (ещё один случай вытеснения?) На ней перевернутый восклицательный знак (почти такой же можно найти на с. 98 – единственном месте, где Фролов пишет белым по черному) как будто встроен в собственные неполные отражения из мира референции: он смешивает индексальные и символические режимы и подрывает саму идею отражения как совпадения-соответствия.

Ещё о скрытом. Плотный текст как будто хочет спрятаться сам в себе, замаскировавшись (под) словесной грудой, надеясь, что его не обнаружат (как это происходит с «предметом» на фотографии со с. 49). Одно маленькое смещение может выдать его – так, в тексте «Август II» текст неожиданно заговаривает о себе в женском роде: «Я графитовый день / прислоняла / к кувшину, раскаленному до трав» (с. 55). Это – одно из событий, которое может изменить всё, если его заметить (чему тексты, повторю, сопротивляются, закрываясь от читателя и самих себя). Сборник не получится читать как раньше, внимание непроизвольно переключается в режим поиска: «что ещё свидетельствует о вытеснении другого?»; «кто говорит – "мы" и какие у него/неё на это основания?» Драматизм этой бесплодной (ауто)герменевтики тем острее, что неизвестно, где и что искать – каждый элемент, каждая темная словесная конструкция попадает под подозрение, но неясно точно – какого рода; каждый элемент может перевернуть всё с ног на голову – и это заставляет систему застывать, но затем всё равно приходить в движение. Перед нами – нескончаемая попытка приблизиться к Другому и отделить себя от него, запутывая следы (следы желания) и запутываясь в них. История становится тем сложнее, что в этот процесс вовлечены сразу два не- и созависимых потока желания.

«Я» и «ты» в сборнике относятся друг к другу как слово «точка» к типографическому знаку – «.»: бинарность снимается и на её место приходит взаимообмен между разными режимами знаков «одного-но-не-того-же», в котором не обходится как минимум – без замешательства. Изначальное расщепление оборачивается созданием сети подпитывающий друг друга событий – такой паутины, какая встречается на фотографии на с. 117. Сама цветовая гамма фотографий – черная и белая – навязчиво отсылает к бинарной оппозиции, но и стремится её подорвать: так, сильный контраст (стр. 17) не позволяет четче обозначить предметы, а уничтожает их – взаимопроникновение потоков не обходится без обоюдного стирания. При этом паутина ещё сохраняет память об изначальном нажиме, ударе, центре, из которого она происходит; память, а вместе с ней и стыд изначального контакта и всей следующей истории, изглаживается в фотографиях, расплетающих (миметическую) фибру и напоминающих научную съемку под микроскопом (с. 12, 57, 69, 73, 90, 100). Децентрированные элементы (часто – в виде точек, формирующих линию, но сохраняющих свои очертания) на этих фотографиях напластовываются друг на друга, пересекаясь, как свободно обращающиеся элементы текста, избавленные от процедур подозрения. Сокрытие и вытеснение развиваются одновременно с попытками их преодолеть и вывести на поверхность. Отчасти поэтому сложно остановиться на фрагменте для цитирования – любой из них, выбранный наудачу, отмечен эти разнонаправленными интенциями.

Возможно, процесс субъективации, представленный в сборнике, адекватно будет описать как градиентный: уже первая фотография построена на вариациях контуров и цветов, перетекающих друг в друга – фигуры здесь попросту не могут сложиться, хотя порой и появляется нечто на них похожее. Так и эффект встречи двух потоков субъективации, которая сопровождается тревогой, стыдом и отстранённостью, откладывается в виде (вербальных) наносов, которые, кажется, почти бесполезно членить на прежние единицы – потоки уже не расщепить, они обречены друг на друга (даже категория процессуальности, без дополнительных оговорок, пожалуй, не исправит ситуацию – время притворяется, что оно не движется, что оно уже случилось). Вместо этого приходится осваивать новый словарь, который включил бы в себя понятия «плотность», «густота», «интенсивность» и показал бы все следствия такого взгляда на работу текста в его связи с субъектом/ами.

В целом же сборник Фролова интересен тем, что собирает вместе то, что мы привыкли относить к ведомству авангардной поэтики и концептуального искусства, показывая, как эти элементы продолжают работать в современном – ещё не поименованном и, возможно, не требующем обобщающего определения – способе экспериментального письма.

Александр Фролов. Из книги&nbsp;«Внутри точки» (с. 117)

Арсений Ровинский. 27 вымышленных поэтов в переводах автора. – Екатеринбург; М. : Кабинетный ученый, 2021

диме жукову

[Страница за страницей и секунда за секундой] обнаженность любой концепции-per-se становится очевидностью – иногда кажется, что прервать это становление может только особый внезапный взгляд-осознание читателя/критика/мыслителя со стороны, обнаруживающий в совокупности произведений некую окончательную убедительность. Иными словами – очевидность искупается убедительностью в знаменитом со-трудничестве художника и критика.

Многие думали о написании сборника, состоящего из стихотворений вымышленных авторов, многие, возможно, написали подобный сборник, но – многие ли, отправляя получившееся в свет, обретали взамен искомую окончательную убедительность?

Смотря, к примеру, «Токийскую повесть» Одзу, мы-воспринимающие медитируем на что-то сокрытое, но в то же время и настойчиво утверждаемое каждым кадром фильма. В один момент это созерцание становится невыносимым – наступает пресыщенность навязчивым образом. Но пресыщенность – сладкая – в долгожданном открытии сокрытого. Последний подарок-часы перед отъездом в память о матери, печальное лицо Норико-сан в поезде, отец, оставшийся в одиночестве, смотрит на речные пароходы, – именно тогда мы прикасаемся к предельным/последним/окончательным знаниям-концептам и наконец понимаем – старость... (или) всё-проходит... (или) время... [и т.д.]

Подобная медитативность концептуального искусства – один из возможных ключей к понимаю механизма обмена между автором и воспринимающим, один из ключей к пониманию окончательной убедительности. Через эту призму можно рассмотреть новый сборник Арсения Ровинского «27 вымышленных поэтов в переводах автора».

То, что бросается в глаза – основная структура мира книги – особым единством то и дело снимается напряжение между отдельными частями множества. Это снятие изначально встроено в каждое стихотворение через сами вымышленные обстоятельства написания – многие языки (посредством перевода) становятся единым русским. Культурные идентичности стираются до неразличимости – конкретные топонимы еле проглядываются в именах поэтов – Китай, Испания, Мексика, Израиль, Польша... Русский язык разряжает обстановку (часто делая её чем-то далёким и неважным) между мадридскими Атлетико и Реалом, между Швецией и Норвегией («теперь для нас ты более не швед / в наших сердцах ты просто умер / в тот день, когда нашёл себе работу / в Ставангере»), Финляндией и Ленинградской областью, Швецией и Финляндией («Там, где я говорил на моем невозможном / шведском с подростками из Финляндии»), Португалией и Европой, Бейрутом и Иерусалимом, между «жирным пятном на майке» и «картой моей страны».

Но снятое русским языком первое напряжение порождает напряжение второе, выраженное в вопросе – а что я («переводчик») только что, собственно говоря, сделал? И русский язык – это воплощённая возможность сообщить миллионам людей глубокое знание о разнообразном мире (или) удобный инструмент в руках сдерживаемого до поры до времени колонизатора в каждом из нас?

Второе формальное напряжение этих стихотворений отзывается и на уровне содержания – угнетаемые и отчаявшиеся герои – жертвы оккупации и войны – как в пронзительном «Бомбят – значит помнят, / бомбят – значит любят / меня». Рядом, конечно, и горячие точки, и вечная, мерцающая неизвестностью Африка (где-то между сливающимися друг с другом «Руандой, / Южным Суданом и Эфиопией»).

Вкрадчиво или трогательно (может быть, в надежде на искупление вины?) обращается по именам, будто обнаруживая себя, переводчик к своим переводимым – иммигрантам, осваивающимся в чужих местах – «Элизабет, мы в стране, где нельзя / просто так танцевать на улице...», «в США для каждого шведа / приготовлены крендельки / с черникой – / и для тебя, Лив».

Это тонкое обнаружение (обнаружение ли?) происходит и в [причудливых по производимому эффекту] разговорах иностранных поэтов о России по-русски (благодаря переводу): «Алехандро Чехова любил, / Марта Достоевского любила. / Только я одна, коза тупая, / не смогла запомнить, кто есть кто», «Тяжело быть русским: / могут дернуть за бороду, / нахамить, изнасиловать. / Но и нерусским быть / тоже непросто – / могут просто / убить».

В этих неявных нарушениях переводческой этики перед нами мелькает субъект поэзии Ровинского, структурно повторяющий мир книги, как сложное взаимодействие единого и многого. Авторов двадцать семь или один-единственный? И где проходит граница между двадцатью семью и одним? И когда двадцать семь становятся одним, а один – двадцатью семью? И в какой момент один иностранный поэт становится другим иностранным поэтом?..

В системе координат Ровинского географическая граница между миром и Россией (а значит – текстологическая – между многими иностранными поэтами и одним переводчиком) становится границей между чувственным и за-предельным. Субъект обретает себя (и становится чем-то большим, чем механическая сумма своих частей), исходя от переводимых поэтов к себе самому – и в тот же самый момент (с новым осознанием своей сущности) снова разделяет себя на двадцать семь.

В сборнике тематизируется сама диалектическая практика различения единого и многого, которую (вслед за субъектом стихотворений) может провести каждый читатель. В этом свете «27 вымышленных поэтов в переводах автора» становятся приглашением к медитации на корневые, древнейшие и наиболее абстрактные философские категории европейской культуры – опять же – единое и многое. Это и есть – окончательная убедительность: обнаруженная нами.

Перед вами – материалы серии рассылок, подготовленных текст-группой «Орбита» в рамках арт-проекта History of Joy, Part 4. В подписной лист входило примерно 100 адресатов, которым эти рассылки приходили в английском переводе. «Орбиту» в последнее время интересовал анекдот как своего рода близкий к короткому поэтическому тексту жанр. Для биеннале в индийском городе Кочи была придумана инсталляция Inside Joke, позволяющая физически оказаться внутри анекдота как структуры и пространства, но из-за пандемии проведение биеннале в 2020 году было отложено на неопределенный срок. Уже после этого возникла идея специальной рассылки – поэтической интервенции в сам формат анекдота. В результате «Орбита» подготовила подборку разного рода гибридных текстов, которая начиналась с этого интро:

«Дорогой друг! Многие виды жизни на земле уходят в небытие, экологи неустанно борются за сохранение исчезающих форм жизни. Вымывание и растворение происходят и в культуре. Вот и мы решили вступиться за исчезающий вид устного творчества. Многие ли помнят сейчас те далекие времена, когда на кухнях люди собирались в кружок, чтобы обмениваться настоящим концентратом радости и развлекать друг друга, рассказывая по очереди анекдоты? Эта экономика радости переживает глубокий кризис, автоматизация удовольствий в эпоху мемов, виртуального общения и прессинга здорового образа жизни уверенно приканчивают традицию анекдота. Мы решили помешать этому и попытаться вдохнуть жизнь в эту затухающую форму. В результате родилась рассылка, подписчики которой будут знакомиться с нашими попытками осознать этот жанр, прокомментировать его и воссоздать атмосферу, в которой появление анекдота оказывалось возможным».

РАССЫЛКА №1

Анекдот-дисклеймер

Заходят два финна в бар. Данный анекдот содержит неуместные отсылки к национальности главных героев и скрытую пропаганду алкогольных напитков. Неясен общий смысл и моральная мотивировка рассказываемой истории. Возрастная категория: 16+.

Токсичный анекдот

Заходят два финна в бар. Через год выходят из бара.

Самоцензурирующийся анекдот

Заходят два финна в библиотеку. Берут по книге и уходят.

Детская версия

Заходят два финна в туалет. И вдруг как выбегут оттуда с криком: «Какашки! Какашки!»

Идеальный анекдот

Заходят два финна к другому финну. Здороваются и садятся вместе ужинать под финское радио с новостями о Финляндии.

Анекдот-конструктор

1 финн

1 финн

Город

Перекресток

Понедельник

Дождь

У одного из финнов в кармане бутылка с зубным эликсиром

РАССЫЛКА №2

Анекдот-дисклеймер

Было у отца три сына...Текст анекдота содержит отсылки к национальному фольклору, но не имеет целью задеть чьи-либо национальные чувства. Авторы также не стремились оскорбить детей из неполных семей или рожденных в результате искусственного оплодотворения, как и матерей/отцов, воспитывающих детей вне брака или в неполной семье, а также любые другие социальные группы. Все герои данного анекдота вымышлены, не имеют реальных прототипов и не подразумевают конкретных лиц. Взгляды, выражаемые персонажами, могут не совпадать с позицией рассказчика. Возрастная категория: 16+.

Токсичный анекдот

Было у отца три сына... 

Но он об этом не знал. 

Самоцензурирующийся анекдот 

Как в старой-доброй сказке – появилось у одного из родителей каким-то образом трое детей. Это, конечно, не наше дело, но об их рождении он/она по неназванным причинам даже не догадывался/-ась – возможно на то у него/нее были свои причины. В сказках ведь и не такое бывает! 

Детская версия 

Пошел папа забирать детей из садика – двух забрал, а одного оставил, потому что он еще не умел считать до трех! 

Идеальный анекдот

Многие годы спустя участнику социальной программы искусственного оплодотворения сообщили, что от его семенного материала в свое время родилось трое детей, но познакомить с ними отказались... На что он лишь скромно заметил: «Я рад, что без особого труда помог стольким бездетным парам обрести семейное счастье!» Вот и думай потом.

Анекдот-конструктор

Несколько детей 

Их биологический отец 

Вопросы медицинской этики

Семейные тайны

РАССЫЛКА №3

Анекдот-дисклеймер

Это анекдот ни о чем, он вас не расстроит, но и не рассмешит. Смысл его неясен и, если вам нужен смысл, ждите следующей рассылки.

Токсичный анекдот

Приходит в гости в гости к миллионеру миллиардер. А что дальше было, мы не знаем – нас в такие места не пускают. Как и вас.

Самоцензурирующийся анекдот

Приходит в гости к баскетболисту теннисист. И весь вечер они молчат и смотрят сериал про XIX век. Потом теннисист начинает прощаться. Потом уходит. Баскетболист смотрит на него в окно. «Ну и дела!» говорит. И потом смотрит сериал про ХХ век.

Детская версия

Приходит учительница физики к доске. А там уже другая учительница физики стоит и смотрит на нее большими глазами. Тогда первая смутилась и покраснела. А вторая ей говорит: «Где вы такой сарафанчик отхватили?» И завязался у них разговор до самого звонка. Дети обрадовались, выходят в коридор, а там другие дети, но точно такие же, смотрят на них большими глазами. Но вот общей темы для разговора не находят.

Идеальный анекдот

Приходит добрый человек к великодушному человеку, а потом они вместе идут к известному гуманисту. А там целая компания таких же. Тогда они все вместе выходят и просто идут по улице. И весь мир расцветает!

Анекдот-конструктор

Приходит 

Уходит

Снова приходит

Может быть, остается.

РАССЫЛКА №4

Анекдот-дисклеймер

Из этого анекдота вы узнаете о том, как жестоко и несправедливо устроен этот мир…

Токсичный анекдот

Похоже вы не хотите знать о том, как жестоко и несправедливо устроен этот мир…

Самоцензурирующийся анекдот

Мир жесток и несправедлив, но вечерами у реки играет оркестр!

Детская версия

После двенадцатого класса все опять попадут в первый.

Идеальный анекдот

Жизнь – это долгая спокойная река, на берегах которой всем есть место.

Анекдот-конструктор

Это происходит с вами, пишите жалобу!

РАССЫЛКА №5

ПОЭМА НЕРАССКАЗАННЫХ АНЕКДОТОВ

Возвращается муж Керсти Кальюлайд из командировки...

Заходит блондинка в ювелирный магазин…

Попадает абьюзер в рай...

Падает гей с десятого этажа...

Летят в самолете русский, беларус и украинец…

Заменили японцы парламент искусственным интеллектом…

Приходит феминистка первый раз в спортзал...

Принимает официант заказ у Саши Грей…

Приезжают китайцы на конференцию по глобальному потеплению…

Пришла Елизавета II устраиваться на работу...

Заходит Лукашенко в вегетарианский ресторан…

Оформляет страховой агент полис пенсионерке…

Разразилась на Марсе эпидемия ковида...

Принимает профессор экзамен у незрячих…

Опоздал Иисус на прием к психоаналитику...

Получил известный тиктокер наследство… 

Выезжает блондинка на перекресток...

Просыпается медведь в берлоге с жутким похмельем…

Играет Путин за сборную России по хоккею…

Пришел наркоман на встречу одноклассников…

Заходит Илон Маск в ирландский паб…

Участвует семья заик в открытом микрофоне…

Записалась бодипозитивная девушка на курсы вождения…

Защищает проститутка докторскую…

Приходит еврей к логопеду…

Устроился бывший зек на работу в детский сад…

Звонит любовница хирургу во время операции…

Идет программист по нудистскому пляжу…

Решил Гитлер отрастить усы как у Сталина…

Вызвал батюшка сантехника в церковь...

Было у отца три сына и велосипед...

Звонит дальтоник в справочную службу…

Попытался я рассказать хоть один анекдот

Но не имел в виду ничего такого

Дальше это вы уже сами 

В меру своего соображения

А мне приписывать не надо

Больше вышесказанного

РАССЫЛКА №6

*

Ну и что, что не смешно.

У кого есть чувство юмора, тот знает,

Что такое, когда совсем не смешно.

Даже и не имеется в виду, что тот,

Кто не смеется, тот туповат.

Туповатые – они ведать не ведают,

Насколько они туповаты.

Никто не измерял.

Никто даже рядом не стоял.

Свечку может и держали, но не зажигая.

В темноте двое тупых рассказывают

Друг дружке анекдоты.

Это самые лучшие анекдоты

Про тупых.

Слышен их смех.

Никто больше не смеется во всей вселенной.

Но зато всем спокойно.

Всё на своих местах.

РАССЫЛКА №7

ЗАКАЗ. Пьеса в одном действии 

Действующие лица: 

Заказчик 
Автор 
Менеджер 
Фокус-группа
Фокусник
Слоны и крокодильчики 

Заказчик: Нам нужен новый анекдот.

Автор: А чем старый плох? 

Заказчик: Его никто не помнит. 

Фокус-группа: И не понимает. 

Заказчик: Вообще-то он никогда не был по-настоящему смешным. Кажется, мы тогда переплатили. 

Менеджер: Какая там структура вообще?

Заказчик: Что-то смешное в коротком рассказе с минимумом героев.

Автор: И неожиданной развязкой. 

Менеджер: Анекдот сейчас так просто не продашь – везде мемы. 

Фокус-группа: … А напомните, о чем старый был? 

Заказчик: Нужен анекдот нового времени. В нем должны действовать наши современники. Такие же люди, как мы.

Автор: Я бы исходил из классических образцов сатирической литературы, Салтыков-Щедрин, Ильф и Петров.

Фокус-группа: Кто это?! Мы что опять в школе? 

Заказчик: Отвечает ли это запросам современности?

Фокусник: Давайте я вам фокус один  покажу!

Слоны и крокодильчики: Ура!

Менеджер: Так, вернемся к нашему заказу. 

Заказчик: Я еще ничего не заказывал. Хочу быть уверен, что вы справитесь. Где гарантии? 

Автор: Гарантии в похоронном бюро. Я не уверен, что мы справимся.  

Менеджер: Вас убедит величина нашего логотипа на экране. 

Автор: Не забывайте, что это фольклорный жанр, анекдоты создает народ. А я один!

Фокус-группа: Всё теперь делают искусственное, пластиковое – носки и анекдоты!

Менеджер: А пластик сейчас под запретом – давайте что-то натуральное. 

Автор: Легко сказать. Предлагайте! 

Слоны и крокодильчики: Сменим тему.

Фокусник: Давайте я вам фокус один покажу, следите за руками!

Менеджер: Нет. Нам нужен этот заказ. Предлагаю оптимизировать издержки – избавиться от Слонов и Крокодильчиков, они только мешают.  

Автор: Это мои! 

Заказчик: Какой-то цирк. Абсолютно всё несерьезно у вас. А дело-то серьезное!

Менеджер: В цирке больше нет животных… Сфокусируйтесь!

Фокус-группа: Мы?

Менеджер: Уволим фокусника. 

Автор: Старый анекдот был хороший. 

Заказчик: Но старый.

Автор: Все смеялись до колик пару столетий. Он был рассказан более 14 миллиардов раз.

Менеджер: Это хорошо. Это sustainability. Это важно!

Заказчик: Так, а что там было-то в старом?

Автор: У меня где-то записано. Но не могу найти – где-то на старых флешках. 

Фокус-группа: Было смешно. Невероятно смешно!

Заказчик: Окупился за неделю. 

Менеджер: Наша работа!

Слоны и крокодильчики: Хотим смеяться и веселиться!

Менеджер: Надо вспомнить – почему было смешно? Тогда станет понятен и тот сюжет. 

Фокус-группа: Ну, мы все были моложе и вообще чаще смеялись. Мир был смешной.

Заказчик: В общем, нужен такой же как старый, но новый. 

Автор: Как всегда! Берите старый тогда просто. 

Заказчик: Так уже ж никто его не помнит!

Менеджер: Это вам будет стоить меньше. 

Слоны и крокодильчики: Мы всё помним, но никому не скажем!

Менеджер: Так, оплаченное время вышло! Предлагаю перенести на завтра, здесь же, в то же время. Но нужна предоплата следующего брейнсторма.

Заказчик: Просто грабеж!

Фокусник: Подождите, давайте я вам фокус один покажу!  Можно вашу кредитку на минуточку? 

Слоны и крокодильчики: Хотим в зоопарк! На карусель! Сахарную вату! 

Все начинают говорить одновременно и постепенно расходятся.

9 июня 2… года, день

Когда такая гроза над землей – необъятная, я нажимаю на кнопку и складываю стеклянные крылья панелей купола. Раскрывается небо над головой. Дождь струится по листве, по волосам Саши. Все растения радуются.

Лишайники на деревьях растут только там, где в воздухе сохранилась ключевая вода.

Колосится сон. Медвяной росой застывает слюна в уголках губ. Только бы она не раскрывала рта, полного насекомых. Я так боюсь, что однажды это случится, и колония тлей источит чистые листья. И мне придётся молить тихую божью коровку вернуться с неба, потому что самому мне будет никак не справиться.

Я искал и нашёл, и понял я, что искать не надо было. Что делает семя, попадая в почву, когда время приходит? Теряет свой прежний облик. Через разрыв происходит рост. Порыв и принуждение. Свобода и боль. Метаморфоза. Форма меняется, а информация, записанная в генах, остаётся прежней. Он помнит, как светило это солнце, когда вызревал он семенем в плоде. Он помнит его и возвращается к нему, разрывая свою спящую плоть, превращается в плоть растущую и желающую завязать плод новый. У росточка два листочка. Любовь и искусство. Млекопитающие ходили на задворках мезозойской эры. А динозавры царили. И где теперь царство их? В чемоданах Брэдбери? Не полагайся на солнце, но зажги пламя в жилах своих. Сохрани огонь, поддерживай температуру тела. Нет, весь я не умру, а вымру, как вымерли странствующие голуби, морские коровы и мудрая птица Додо. А Саша останется. Молчание её  –  слух, а не молчание вовсе. Она внимает, «изумрудец вынимает». И я говорю.

Принимая некую фею за ночную бабочку или куколку, не разочаруйся, если она проползет через твою жизнь зеленой гусеницей. Не лелей свой гибкий страх в колыбели. Чудо не бывает обыкновенным, даже становясь рутиной. Серебристыми шариками ртути убегает во сне вода. Тяжелеют веки. Серый не спит волчок.

Гусеница может притвориться юной веточкой, чтобы выжить. Это называется мимикрией. Ослепленные гусеницы Biston betularia всем телом чувствуют, какой цвет принять, какой веточкой стать. Это называется фоторецепцией.

«Я и цвет едины», – писал Пауль Клее в своём дневнике.

Симбиоз. Синтез. Синестезия. Си. Si. Соль.

Светятся березы в темноте. Пахнет ладаном.

8 июня /9 июня 2… года, ночь

Был июнь, и Александра решила сделать сад своей летней детской. Почти все её игрушки там были в полосочку. Осы были балеринами. Их музыкальность, их звонкие талии, тонкий яд злословия и фарфоровое дребезжание послеполуденного чаепития раскрывались веером с гласными, нарисованными красным, словно предупреждали об опасности. Девочка вставала на носочки и со страхом выглядывала осиное гнездо под крышей кладовки с инвентарем. И, удивительно, но осы её так и не укусили ни разу, хотя Александра постоянно красила свои губы ягодами и проводила по ним леденцовым петушком перед маленьким зеркалом на веранде. Шмели были плюшевыми мишками: тяжелые тучки под воздушными шариками изумления, ищущие четырехлистники счастья среди клевера. Пчелы были мозаикой. Они пахли церковными свечами, и собирали свет на витражных крыльях.

Только божья коровка была в горошек. Их было много, но в сознании девочки все они были одной Божьей коровкой, которая выпадала ей кубиком с разным числом точек. И, если их было семь, то Александра загадывала желание прежде, чем отпустить букашку с песенкой в небо.

Будущие дни были подернуты золотистой дымкой легкого загара. Проливное вчера зеркалилось в плошках и кувшинах.

Поздним летом размеры Александриной детской стремительно расширились, а затем схлопнулись воздушным шаром, отстраненным от губ. Всё-таки, дикие поросята, хотя и были в полосочку, никак не помещались в выдуманных жилищах. И кирпичный домик не выстоял перед зеленым дыханием леса.

Александра и сестры собирали в тот день дикую малину. Флора опять должна была обрести новое имя. «Милость Божья», «Так не бывает». «Такая молодая». «Дело решенное». «Чудеса в решете». Чудеса Александра любила. «С какого потолка ты взяла это: с высокого, лепниной украшенного, или деревянного банного?» «Осторожнее, наклоняй голову, когда через порог переступаешь».  «Смотри в оба». «Под ноги смотри».

Медведя не встретили, но точно столкнулись бы с семейством кабанов, если бы не хлынул ливень. Девочка тогда уже знала про эриманфского вепря и испугалась вперед.

Двенадцать подвигов Геракла, двенадцать апостолов, двенадцать месяцев. Семь чудес света, семь дней творения, семь воронов. «Дети должны знать обо всем, Александра». А она терялась перед томами энциклопедии и среди книжных полок в библиотеке. И единственный глаз Циклопа следил за ней в самых жутких кошмарах. Фиалковые лепестки – крошки хлеба девочки с мизинчик, спускающейся по ступенькам всё ниже и ниже в сад и через сна игольное ушко возвращающейся назад.

Они увидели матку с поросятами с вышки, поставленной лесником среди деревьев, когда побежали в сторону его дома, чтобы укрыться там под навесом. Александра сначала отказывалась смотреть и закрывала глаза ладошками, а потом сама полезла наверх. В кабанчиках не было ничего страшного, и девочка долго не хотела спускаться обратно вниз и конечно же промокла до нитки. И эта тонкая, натянутая струной, нитка накрепко связала в её памяти летний ливень с какао, сваренным в маленькой кастрюле. Капли дождя стучали радостно по эмалированному дну кружки смуглыми от счастья каплями. «Только бы ты не простудилась», – приговаривала Флора.

Молоко для какао было топленым, и от этого напиток стал ещё теплее. Запах шоколада из далёких краёв сел на рукав чем-то близким, перепончатокрылым, и напоминающим о приключениях, словно паруса простыней, упавшие в лужу, и, незаметно, тайком, вернувшиеся на веревочный насест под присмотр деревянной прищепки. «Ты поросенок, Александра, кто же так делает». Девочка засмеялась и захлебнулась, и какао пошло носом. Флора сначала испугалась (у воспитанницы часто шла так кровь), а потом, было видно, что еле сдерживает улыбку.

Противень с пряниками. Цвет и запах теста удивительны. Александре казалось, что она месит шарик из сладкой глины. Пахло: по-родному – медом и – всё ещё необычно – какао. Запах был диковинным, но, как оказалось, быстро приручаемым. Коричневые руки, собирающие плоды какао – на фотографии в книге из библиотеки. Кот-Д’Ивуар. Итальянский сапог без пары. Мышонок-оборотень. «Синяя птица и тыква». Любимый цвет на картине. В библиотеке можно было найти самую лучшую синьку для белых снов.

Сахарный тростник. Вылепленные животные и геометрические фигуры, вырезанные формочками из раскатанного скалкой пространства. Александра рассмеялась, внезапно вспомнив про диких поросят, которые теперь, наверное, были похожи на плоды какао с зернышками желудей в плотно набитых желудках. После вечерней службы Александра в платочке и темной юбке будет прыгать через скакалку. Теплая коврижка в кармане. Шоколадные помпоны на шерстяном платке цвета топленого молока. А-арбуз – полосатый мячик. Б-берёза – полосатая наковальня. В-варенье – маленькие полосатые шарики крыжовника, Г-гусеница – полосатая гармошка, Д-дятел – полосатый молоточек. И всё вокруг вовлекается в веселье. Листва отбрасывает неоконченным вязанием тень, ветер играет листьями, как котенок клубком.

Когда наступили морозы, Александра нашла под подушкой настоящий твёрдый шоколад. Прямоугольная плитка в хрустящей фольге. Наледь воды на жестяном щите под колонкой. Но зима была трудным временем для Александры – сизифовым шариком скарабея, и не только потому, что нельзя было пускать блинчики по замерзшей воде. Лоб девочки становился горячим, и болезнь её была долгой.

Ангина завела в кусты малины среди чистой зимы, среди ясного в небыль.

Матушка Флора, незастекленным взором посмотри на меня. Скинь свои черешнево-черепаховые. Вот так. Только, когда ты плачешь, ты снимаешь свои вечные очки, откладываешь в сторону вечное перо, и твои глаза становятся бесконечными и синими. Я вижу, как плывут облака, и идет дождь. И я опять произношу его. Это слово. Или слова. Грубые слова. Спекшиеся, глиняные. Скуластые, угловатые. Похожие на детские кубики. Деревянные. С буковками. Букашки, ползущие куда-то по столу. По стволу. Под кору березовую. Под хлебные корочки.

И одна вопросительной точкой навсегда остановилась над твоей губой, матушка Флора. Мушка-грематушка. Словно гром среди ясного неба. Барабанная перепончатокрылая колеблет улитку внутреннего слуха, заставляя выставлять рожки. В тихом омуте.

Соты взгляда операционного светильника. Многоочитое «о» первого детского возгласа. В многооконный красный кирпичный дом принесли меня. Колодец двора. Лен льнет. Что-то мешает крикнуть.

Ладушки-оладушки. Сухая ладонь на лбу. Спутанные волосы. Восковые монетки. Мотыльком бьётся огонёк. Кто-то плачет. Воет за окном пёс домашний.