Из архива Литературного института (с предисловием Екатерины Дробязко)
Михаил Бордуновский. ОТ СОСТАВИТЕЛЯ
В настоящей подборке представлены несколько стихотворений из Литинститутской творческой папки Алексея Парщикова: часть из них, насколько мне удалось выяснить, никогда не публиковалась, некоторые – публиковались, но требуют актуализации.
Обзор документов, найденных в архиве Литературного института и связанных с именем Алексея Максимовича Парщикова, должен был быть представлен 4-го апреля на Парщиковской конференции в РГГУ, но теперь, из-за мер по борьбе с распространением коронавируса, эта конференция перенесена на осень. Работа с архивом Парщикова, безусловно, будет мною продолжена: документы требуют систематизации и комментирования. Но считаю необходимым открыть доступ к архиву для всех желающих, поэтому ссылку на скачивание материалов вы найдёте в конце подборки.
Надеюсь, что эта публикация не будет лишней. Обширное, исключительно богатое и важное для поэзии явление русского метареализма сейчас, на мой взгляд, часто – и незаслуженно – обходят стороной.
Выражаю благодарность администрации Литературного института за помощь в подготовке публикации. Благодарю за поддержку аспиранта кафедры теоретической и исторической поэтики Института филологии и истории РГГУ Алексея Масалова, своих друзей по «За Стеной» – Владимира Кошелева, Юлия Хороших, Василия Савельева – а также Екатерину Дробязко, без чуткости и отзывчивости которой эта публикация не состоялась бы.
Екатерина Дробязко. К ПУБЛИКАЦИИ МИХАИЛА БОРДУНОВСКОГО
У Алексея Парщикова всегда под рукой: в компьютере, на дисках, флешке, был файл, его он своевременно обновлял. Сборники стихотворений, эпистолярия, прозы, который он переносил из рукописей – в машинопись, из старого компьютера – в новый.
Коллаж из писем, эссе, расположенных в порядке, им созданном, подчиненных его выбору и логике, а также отдельных стихотворений, составил книгу «Кельнское время», показав творческое настроение Парщикова. Эту книгу, состояние его рабочего стола, мы собрали с прозаиком Андреем Левкиным – вышла она в 2019 году в издательстве «Новое литературное обозрение».
Парщиков, часто намеренно, не оставлял датировки, и можно только представлять, к какому периоду относятся те или иные стихи; по сборникам, от самого первого, «Днепровский август» – до последнего прижизненного, «Землетрясение в Бухте Цэ». Для подготовки книги «Дирижабли», вышедшей в издательстве «Время» в 2014 году, я сравнивала стихотворения в каждой из его книг. Иногда в «теле» стиха было видоизменено буквально слово, и я указывала редакцию.
Михаил Бордуновский в своей публикации из архива Литинститута помогает восстановить хронологию.
Редактирование ранних стихов, а также писавшихся в актуальное время, – своеобразный авто-рерайт, эта работа поэта осталась не только в дигитальном виде. Блокноты Парщикова, где он постоянно вносил правки в сочиняемые на тот момент стихи – старые версии зачеркнуты большим косым крестом, и записывался финал – это его излюбленное обращение к аналогу, тактильные практики. Все это было так же своеобычно для него, как самому печатать фотографии и не использовать цифровые камеры и принтеры. Потому так интересно встретиться с его юными машинописными опусами, которые Михаил Бордуновский нам представляет своей колоссальной архивной работой.
Мы можем обратить внимание на то, что стихотворение «Статуи», написанное во время учебы, исчезло, а под таким же названием вышли совсем другие строки. Вот первое и второе стихотворения:
СТАТУИ
Когда мы больны,
когда ангины скребут нас серебряной ложкой,
когда за окном медовая осень,
засыпая,
мы думаем о статуях.
Как фамильные сервизы, они расставлены по саду.
Одни – с вымытыми глазами без ресниц, под воображаемым дождём,
другие – с побитыми летательными аппаратами за плечами.
Математическая песенка!
Ваятель
напомнил тебя
пятью пальцами,
пятью пальцами.
Внешние статуи предполагают машину времени.
Ручные часы столбенеют и лопаются,
когда с камнем на шее мы выныриваем на пляж,
где кроме Гомера… ни одного завсегдатая.
Внутренне – это аккумуляторы Духа,
где токи,
как сумасшедшие,
как орбитальные спутники,
как телеги с ушами,
маются,
бесхозные.
Сдвинуться с места – эмбриональная мечта каждой фигуры.
С К О Р О
первый взмах будут нянчить
каменные весы статуи Справедливости.
Как подводные валуны морочат себе голову несколько мгновений,
прежде чем упасть,
статуи,
стоящие в саду,
всю жизнь в мерцающей тревоге канатоходца,
пока мы спим,
пока мы больны,
пока ангины скребут нас серебряной ложкой.
(не позднее 1977 г.)
СТАТУИ
Истуканы в саду на приколе,
как мужчина плюс вермут – пьяны,
и в рассыпанном комьями горле
арматуру щекочут вьюны.
Лишь неонка вспорхнёт на фасаде,
обращаясь к витрине мясной,
две развалины белые сзади
закрепятся зрачками за мной.
А строфа из стихотворения «Фото II» –
Как голый в колючках, ты резкостью сжат до упора,
швырни иголку через плечо – она распахнётся, как штора,
за нею – в размыве – развёртка и блеск пустыря,
надзор отстающего,
младшего бытия.
– превратились в знакомую уже «Фотографию к "Выбранному"», где изменена последняя строчка:
Как голый в колючках, ты резкостью сжат до упора,
швырни иголку через плечо – она распахнётся, как штора.
За нею – в размыве – развёртка и блеск пустыря,
откуда душа возвращается на запах нашатыря.
В своей работе Михаил Бордуновский обращает внимание на «Осень» и «Осень в Киеве» (также неопубликованные) и на вторую часть диптиха «Поэзия для старой девы», первая часть которого стала известным стихотворением «Степь» («Пряжкой хмельной стрельнёт Волноваха…»).
Не все стихотворения Алексей Парщиков брал с собой в будущее.
Илья Кутик на юбилейном вечере, посвященном 60-летию Парщикова на Новой сцене Александринки в 2014 году, рассказал о видении и энергии в его стихах и прочел одно из своих любимых ранних стихотворений поэта – «Вариация». Оно напечатано в сборнике «Выбранное» 1996 года, но не вошло ни в одну из последующих книг.
ВАРИАЦИЯ
Нас ли время обокрало
и, боясь своих примет,
соболями до Урала
заметает санный след?
Сколько ходиков со звоном
расстилает сеть путин, –
тёмен сонник тех законов:
мы – одни и я – один.
Еду, еду, крестит поле
дикий воздух питьевой,
цепкий месяц входит в долю –
грызть от тучи мозговой.
Всё смещается отныне.
Дух к обочине теснит.
Циферблаты вязнут в глине,
образуя семь орбит.
И на стрелках, как актриса,
сидя в позе заказной,
запредельная виллиса
вертит веер костяной.
Почему Парщикову не захотелось включить это стихотворение в свою обновляемую папку? Возможно, потому, что слишком обычен хорей, или он выбрал другие метрические изображения, пользовался иным инструментарием?
По кропотливой работе Бордуновского в архиве Литинститута мы видим стихотворения, которые экранизируют рост, развитие поэтики Парщикова, а это сейчас – отдельный род литературы.
Впоследствии публикация будет сохранена на сайте www.parshchikov.ru.
СТАТУИ
Когда мы больны,
когда ангины скребут нас серебряной ложкой,
когда за окном медовая осень,
засыпая,
мы думаем о статуях.
Как фамильные сервизы, они расставлены по саду.
Одни – с вымытыми глазами без ресниц, под воображаемым дождём,
другие – с побитыми летательными аппаратами за плечами.
Математическая песенка!
Ваятель
напомнил тебя
пятью пальцами,
пятью пальцами.
Внешние статуи предполагают машину времени.
Ручные часы столбенеют и лопаются,
когда с камнем на шее мы выныриваем на пляж,
где кроме Гомера… ни одного завсегдатая.
Внутренне – это аккумуляторы Духа,
где токи,
как сумасшедшие,
как орбитальные спутники,
как телеги с ушами,
маются,
бесхозные.
Сдвинуться с места – эмбриональная мечта каждой фигуры.
С К О Р О
первый взмах будут нянчить
каменные весы статуи Справедливости.
Как подводные валуны морочат себе голову несколько мгновений,
прежде чем упасть,
статуи,
стоящие в саду,
всю жизнь в мерцающей тревоге канатоходца,
пока мы спим,
пока мы больны,
пока ангины скребут нас серебряной ложкой.
(не позднее 1977 г.)
***
Все стабильно в моей галактике,
еле различим известный стук,
наводимый правилами грамматики.
Ничего не случится вдруг.
Сперва Земля была в форме конуса,
поставленного на острие,
потом – в форме шара. В позе «лотос»
стабилизировалось бытие.
Валяемся на дне бассейна,
высохшего тому миллион лет,
кидаем бутылку желтого портвейна,
может – выпьем, может – нет.
Такая ровная, что тянет замахнуться
на эту землю, ровная земля
напряжена, как место для клейма.
Клеймо висит, не смея шелохнуться.
Тянущий овчарку за ошейник,
или волочащий свой портфель,
уравнены в движениях
натравливающих, указывающих на дверь.
Василевсы, которым верить
нельзя /такова их цель/,
любовь и убийство запараллелив,
взрывают стабилизирующий центр.
Их разорванные шинели
летят вверх, как завитушки
у мадонны Боттичелли.
Взорванные спят на воздушной подушке.
(не позднее 1978 г.)
ОСЕНЬ (Позднее – «Осень в Киеве»)
Тебя у окошка простуды держали,
И руки отталкивал жаром камин,
Природу на зоркий запрут карантин,
Повторы пустот, вот и всё содержание.
Слоны, как раздутые противогазы,
Качая ушами, въезжают в ангары.
Эмблемою вписан в окружности лужи,
Лист самодержавен и безоружен.
Закостенеет на кортах песок,
Словно паяцы – двуцветные корты;
От крепатуры, сезона и спорта
С собственным сердцем любой волосок.
Взойдёт, атлетический воздух расправив,
Бицепс гимнаста подводною лодкой,
Став рукопожатием воли и ловкости,
Усердием поз он исполнит алфавит.
Сгустятся пропеллером признаки плоти –
Цитрус в разрезе с зерном на оси.
За светофильтром литых оборотов
Осень по партам листвой колесит.
Медным ребром и натёрт и нагрет
Прочный, как пластик, сиреневый холод.
В мёрзлом пространстве, когда он уходит,
Тлеет краями пустой трафарет.
Звенят погремушки рябин после встряски,
И кляксы каштанов разломятся звонко,
Из равных скорлупок, из круглых колясок
Вдруг выпадут два загорелых ребёнка.
Пробьют концентрический город, как в тире,
Багряный и жёлтый, в надежде на синий.
(не позднее 1975 г.)
ОСЕНЬ В КИЕВЕ
Звенят погремушки рябин после встряски,
и кляксы каштанов разломятся звонко –
из равных скорлупок, из круглых колясок
вдруг выпадут два загорелых ребёнка.
Слоны, как раздутые противогазы,
качая ушами, въезжают в ангары,
эмблемою вписан в окружности лужи
лист – самодержавный и безоружный!
Закостенеет на кортах песок,
словно паяцы – двуцветные корты,
от крепатуры, сезона и спорта
с собственным сердцем любой волосок.
Пробьют концентрический город, как в тире,
багровый и жёлтый в надежде на синий!
(не позднее 1980 г.)
II-ая часть стихотворения «ПОЭЗИЯ ДЛЯ СТАРОЙ ДЕВЫ»
(первая часть стихотворения позднее стала стихотворением «Степь» – «Пряжкой хмельной стрельнёт Волноваха…»)
И в этот час – простыня твоя из фольги.
Голубь, фиолетовый как чесночная головка,
над ложем твоим сушит круги,
путает жилы снотворной веревкой,
Тьма накрывает промышленную округу.
Звенят – кто-то кому-то деньги отдает.
Шепчутся – уговаривают нервную подругу.
Топоры сосут из колод пот.
Как обрывок магнитной ленты хрустящей,
над мусорной свалкой рыба плывет,
ей в ответ шевелятся позвонки спящей –
33 глотка допотопных вод.
А ты прислушиваешься, мученица,
дни загадываешь наперед,
ждешь любовника, как домушника.
Ни тот ни другой нейдет.
Твои руки красивы, а бедра твои некрасивы.
И это тебе прощает степь,
с видом соперницы молчаливой
небо занявшая на треть.
(не позднее 1978 г.)
***
В сахарном тулупе он выходит, переступая таракана,
из коммунальной чадильницы,
а заморозки, если чай уже выпит, – это подстаканник,
на черном табло вечность мылится.
Инстинкты его подхватывают под мышки
и тащат через вселенную, хранящую про запас,
как в рассоле для опохмелки, увечья и шишки,
подарочные опухоли, пузырчатый шизоидный балласт.
А пронзило бы его серебряное сатори /от лба до паха/,
чтоб забыл он бумажный свой арт,
Солнце пикирует, размагничивая сердечник страха,
но он увидит море в рубашке игральных карт.
Так, он идет, а искуситель напарывается на акацию,
висит и той души не тормошит,
которая знает: Земля – сон Адама во время операции,
помнит: ужас был к любви подшит.
Не избегнуть ему машинистку с базальтовой улыбкой на щеке,
ее военную тягу к лесам;
силовую игру с зеркалами, когда, словно жук в песке
карабкаясь, он себя побеждает сам.
Как заснять бы его из-за мусорных ящиков!
Ядовитая чалма. Червонный камзол.
Чтобы мимо нас – умников и переодевальщиков –
он, как сотенный, пошел.
Пошел! в паутине винтового алкоголя,
но не доставшийся этому ловцу.
Мы к шлемам парики Горгоны прикололи.
Он бешеней столба на круговом плацу!
(не позднее 1978 г.)
***
Раскисшая труба взошла и перестала,
И месть была хрупка, как амфора, когда,
Вращая корабли, солёная вода
Арканила в прыжках нахохленные скалы.
Сменились имена, пока, сверкая каской,
Оглядывал холмы ленивый Ахиллес,
Промасленный шатун с копьём наперевес,
Плутает без тебя небесная коляска!
Качаясь на цепях, пылала котловина
Зеркальная впотьмах, и первые ряды
Обваливались вдоль и лущились, как льды.
Лоснились облака и пахли, как резина.
Опять сама с собой ребячится Эллада,
И воет, и скорбит, заламывая глаз,
И женские хоры, спокойные как газ,
Несут на головах сосуды сна и яда.
Печальные ключи за пазухой у страха,
Печальный от костров вкруг города дымок,
И времени в обрез и безвременья впрок,
И хохот, хохот горного размаха.
(не позднее 1976 г.)
ФОТО II
На животе болтаясь, косой сугроб,
моток сияния с липким стрекалом –
фотоаппарат
улавливает, как гроб
с днищем зеркальным.
И выброс тьмы осыпается на висок,
посадку,
гранёным застольем над тобой диафрагма – чок!
На плоскости ты будоражишь глухой порошок.
Вижу костяк в дебрях крючков, полукружий,
и задатки без любви,
всё дело в завязях, в породе ос кольчужных,
чтоб дыбу рассмешить и молвить:
удиви!
Как голый в колючках, ты резкостью сжат до упора,
швырни иголку через плечо – она распахнётся, как штора,
за нею – в размыве – развёртка и блеск пустыря,
надзор отстающего,
младшего бытия.
И ты выходишь, как из ожины,
с лицом Орфея,
бесповоротно оживая,
благославляя пружины
фотоаппарата, которым я заслонюсь
от зияния нейтронных сот,
засвечивающих твой род.
(не позднее 1980 г.)
ОБВИНЕНИЕ /по мотивам В. Гроссу/
Ты обвиняем в том, что, бросив дом,
теперь твердишь, мол горизонтов дуги
распрямлены, а мышцы от натуги,
кривясь, рвут всё, что связано трудом.
Бывает, что пока вообразишь
высокий путь, а дух уже виновен.
Он волшебству, наркозу равнокровен.
Виновный, силам тяжести ты мстишь!
Ты говоришь, что тело есть кувшин.
Ты осуждён за это потому что
упившимся под утро станет скушно.
Ты разряжён, как воздух у вершин.
Когда хрустит сиреневая ночь,
и луч заломлен за спину планеты,
ты осуждён за то, что у поэта
хватило арфу через грязь волочь.
За одиночество ты осуждён,
похож на тех, кто имя потеряли,
ты, как улитка бродишь по спирали,
ища свой дом. Улитку ищет дом.
И если бы ты мог, ты был бы рад
проткнуть себя каким-нибудь железом,
ты вырастил бы нож в снегу чудесном.
Ты виноват. Ты только виноват.
(не позднее 1980 г.)
Скачать документы Алексея Парщикова из архива Литературного института
