Птица разрыва

бруклин. мидвуд

он отворяет калитку.

течет и лоснится дорожка

деревья выросли с прошлого сентября,

он отсчитывает третье дерево.

опорожняет бутылку. вода выходит

нехотя, с брызгами, часть ее мимо

льется на траву, на случайный сор,

окурки, обрывки бумаги, птичий помет.

салфетками он вытирает насухо,

доводит до чистоты поверхность.

на бархате камня загораются семь свечей.

круглое, как на римском снимке, лицо

проясняется, на губах повисает

улыбка, будто за спиною камня

ползают бронзовые черепахи,

гибкие мальчики держат чашу.

***

подарю тебе к осени

голову камня на подносе озера,

темную в промывах лишайника,

кто-то плакал и превратился

в дачника, на серой воде женился,

на изгибе ее, о еще потанцуй, пожалуйста.

в сером утре отвесном

лодки идут, как невесты,

след рубцуется прочерком,

не доплыть мне в сентябрьском сиротчестве

до ольшаника в лиственной внятности,

до наглядности, честности, частности.

Н-Й, лето '20

1.

кто не отхаркивал здесь

прозрачную слизь

твою, справедливость,

не сотрясал устои воздуха

дымным дыханьем твоим, свобода,

не срывал обвислые флаги, не плясал на их пепле,

не крошил витражи ворованными кирпичами,

не целовался с землей по секундомеру,

тот – дальняя даль, неродное тело,

проваливал бы в свою берлогу,

переводил своего гомера.

2.

вот человек, не надо мне его,

и так полно его,

на площадях его говно его.

о новый липкий мир говна его,

и кулаки его, обернутые в мир.

есть в русской лавке морс,

латинский сладкий морс,

не поднимай кулак,

останься человек,

и так их нет почти,

и только кровь – жива,

и только кровь – слова.

3.

братств и равенств речевка,

посох, змея́, снова посох, нет, всё же змея́.

с бесхребетною жалобой лезут.

ярость, как мертвое небо, несут.

прикоснешься, коростой займется ладонь,

отведешь – ничего, можно жить

через реку и дальше, как прежде ходил

открыватель колумб по зеленой воде.

о койоты ночных площадей,

вам бы крошку витрин, как похлебку, варить

и над пламенем вялить аптечным

золотое свое «ненавижу».

4.

лучше – прелью, падалью, только не

наискось, поскальзываясь на слюне

сердоболия к чужой, непрожитой,

выжимать слезу, как над прожитой.

только не тонкобровая слепота

разговора, не жалости глупота.

листопад чадит, от него – темно,

лучше – ржавчина, перегной,

только не ваять ломкий голос дней,

жизнь, подсмотренную извне.

что там светится, как там дышится?

ничего, ничего – ледышечка.

***

музыка – это, в сущности, пепел,

лопается бечевка, сыплется горящая

оберточная бумага, добрая ночь

по краям, дальше – гуще и насовсем.

вспыхивает птица разрыва,

ноет рассохлое дерево

новой эоловой арфой (остальное –

стена теплостанции, отслаивается

штукатурка). это – жаворонок костра,

жар подобрали, натерли медное

брюхо огня до скользкого блеска,

пусть потеплится, пошелестит золой.

***

по смарагдовым сумеркам – лезвие,

выпрямляя линию по волне

легкой ткани, как свет в окне.

пилит скрипочка невозвратная

нá два голоса, нá две девочки,

на скамейке парковой две крылатые

тянут песнь узлом: полый слух наморщь,

неудачник, срочник кленовых рощ,

золотую потрогай ложь,

раскопай беду, раскали до льда,

и ныряй под лед, и ложись под нож

тошной памяти, подыхай туда,

или воском уши себе залей,

прозвони в безмолвие, уцелей

и сухарик ночи, её окно,

обмакни в дорожное полотно.

***

через дюну, одну и другую, с холщовым мешком,

полотенца два пляжных, защитная мазь №100 –

масло масляно, кремовый том карамазовых,

зонтик в футляре складной, ножка его по колено,

но овальная тень от такого – скупая слеза.

полотенце распахнуто, складками льется руно,

подражая воде. быстрый бег, остановка и всплеск,

и смещение линий воды, набегает волна

и ложится собакой, которой сказали «умри»,

и ползет, остывая, и – всё, проглотила иголку.

жалко мальчиков всех и медузу на мокром песке,

тает луковка-слизь, кто подаст ей соленую жизнь?

рядом чорт отпускной в черно-белом шезлонге.

серебрится отлив, тонко стонет лакей смердяков,

взмывший в небо, на птичьем фальцете.

дальше нет ничего, дальше рыбьи горят плавники,

ни тебя, ни меня... не зови ее вечностью, глотку

океана, зови ее именем женским, чужим, –

это митя сбежал, и америку в ладанку спрятал,

как мы прячемся вместе от зноя – в холщовую тень.