Идущий мимо

БРОДЯЧИЙ ТЕАТР, ИЛИ НЕЯСНОСТЬ ИЮЛЬСКОЙ ЭПИТАФИИ

Тряский фургон мякотно мерцает внутри летнего зноя.

Никаких рук; лишь пекло

спешит за пять-шесть часов

убрать с пути конный катыш,

зубчатые хлопья крошащегося гудрона,

сухую глину. Кто-то

чуть позже, идущий по земле,

являет собой пока

просто пробел для савана. Вскоре

участки тут вздорожают совсем,

выше горла, – посему человек

купил заранее прямоугольную яму,

еще пустую, как если б она

временно промахнулась в среднерослого мужчину,

смуглого, шестидесяти лет: между тем

анагноризис теплится сейчас

ремаркой отсутствия в камне,

и, как опустившийся занавес, от нас

(и фургон, и глина, и зной,

и руки, и конские комья)

отрезает сцену покой.

ИДУЩИЙ МИМО

В конце улицы стелется пустырь,

где ты однажды замедлил шаг,

прежде чем спуститься в пологое, русое безлюдье,

словно хотел свести счёты

с неясными голосами вдали,

за пустым, песчаным стадионом в предместье.

В просвете между пахсовых жилищ островерхие холмы

видны в глинистых блёстках

над колониальной крепостью XIX века,

на хребте солнечного тумана, как Ретабло.

Им зримый очерк лепит какой-то здешний пробел,

чествующий чинную четкость вещей

в конце шаганий. В общем,

остается свести счёты

с неясными голосами вдали,

за пустым, песчаным стадионом в предместье,

которое, как Ницше, стоит открыть, – потом его не забудешь,

которое само напомнит: тихому – тишь.

ПРОСВЕЩЕНИЕ

Мог бы новейший опыт нового мира сегодня

вернуть душевный покой, например,

Карлу Безумному или

Тассо? Вряд ли… –

без их согласия. Дочь

туркестанского нациста пишет историю (по

наводке мессианских извергов на деле своего

германо-туранского отца)

одного несчастного, спасшегося просто

якобы потому, что несчастный

внутри него не

спасся, не принял

целительный выход: далеко ведь нас

завело маргеланское семя –

к вязким местам милосердия, где

плодоносит лишь мягкость

безымянного заклания. Сжалься,

все равно шепчешь ему, бесконечно

родному голосу, сжалься

над собой, шепчешь ему, доверься

опасности бесшовной облатки,

как если бы ты рискнул все же броситься в одурь

уличной поножовщины, чтобы

не умереть однажды от собственных рук.

БАССЕЙН. 1901 ГОД

Слышен запах старого тряпья,

догорающего за окнами предместья

в кустистых дворах одной из

туркестанских провинций напротив

дубильни. Медленный жест

правой руки: caballero andante.

Задушен бунт, как водится, и в Новом

Маргелане возглавил роту

Александр Петрович Чайковский; а

в окрестностях шелкомотальной фабрики до

(в западной части нынешней Ферганы)

сих пор зияет овальный

хауз (в губернаторском доме тогда

за тридцать восемь лет до Садовского, до

Евгения Садовского, молодой лакей из

Проскуровского уезда, Михаил, с немецкого переводил роман

«Гиперион» ошметками фраз

Аполлоном сраженного Гельдерлина; например,

«перед… местностью» – имелась в виду,

наверное, Греция как

постоянный блеск земной слепоты,

намекающей на

невозможность все-таки жительствования без

непредставимого), в котором

рязанские кавалеристы купали коней.

СТАРАЯ ФОТОГРАФИЯ ФЕРГАНСКОЙ СЕМЬИ

Кислый запах глинистого предместья. Название махаллинского квартала 1936 года: Янгичек. Именно там сделан снимок, между знаменитой школой №1 и хамомом, восточной баней, которую любил посещать Рильке, не здесь, где-то в Средиземноморье. Дети (тринадцатилетний мальчик, его двоюродная сестра, ее младшие братья, первый, второй, третий) с двумя матушками захлопнуты во времени. Мужья, очевидно, уже числятся за кадром тенью эпохи на военном учении. Пока невозможно рассчитать орбиту исторического взгляда – так что кругом царит сплошная монотонность, отменяющая любые повествовательные характеристики, и вдобавок ещё рано в полусельской идиллии грамотным, секуляризованным одиночкам усложнять саму сложность и превращать невроз в акт святости. Подросток, крайний слева во втором ряду, вероятно, отмечен судьбой отсутствием цветастой эшонгёзаровской* тюбетейки. Что в «будущем» его ждет – крутой, головокружительный извив биографической траектории сквозь тернии трещин, царапин, помарок, сквозь белесую хлябь астральной потертости по закраине бессчетной отдельности, несметной однократности бумажного клочка, сберегшего в колосьях своей шершавости открытые настежь карие глаза?

АПРЕЛЬ

Зря мухлюешь дышишь еще раз дышишь

якобы явный

вблизи есть лишь тупик

и нет высоты

присущей узкой безместности в которой

можно только вознестись

близь и тупик

и чистое малодушие считать

что важен хотя бы

промежуток тут и тот к тому же

временный причем насовсем

хитрованское утешение в общем

сплошное мотовство скудости

в ней как пришибленная стража

как оракул

тупик ничего не

таит не говорит и даже

не указывает знаками словно во сне

на свою поверхность дотянувшую до конца

собственной преграды (блики по весне –

так сыч гримасничает в полете – между тем

то сужаются то длятся на стене)

ПРЕДЧУВСТВИЕ МОДЕРНИЗМА В ПРОЗЕ 17 ВЕКА

Ландскнехты врываются в дом

Симплициссимуса, глиняные печи

ломают, льняные полотна

срывают с окон,

словно всех впереди ожидает

нескончаемое лето, в котором

ты глядишь на овальный булыжник

вдоль тряской дороги так долго,

будто сейчас лишь неподвижность

этой каменной люльки

должна вот-вот исчезнуть из

летописи Тридцатилетней войны.

КАЛАНДАР XVIII ВЕКА В ТРАНСЕ НА СКЛОНЕ ДОЛИНЫ

«Этого» нет, покамест оно

не исчезнет, – тогда

(кто-то моргнул, словно памиро-алайские горы

на южном горизонте пересек

выпущенный из клетки кеклик

с изнанки моргания) только есть.

Но тонких тополей уже не видно за холмом,

как богомольных подростков,

удалившихся в пещеру,

где они провели двести лет, Асхаби-кахф, –

один-единственный и

всасывающий шелест

первой затяжки ферганской анаши.

НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ БЕСЕДЫ ДВУХ СТАРЫХ АНАШИСТОВ В СЕРЕДИНЕ ЛЕТА

Как ее звали, спросил первый, сын местной партийной шишки полувековой давности, как ее звали, вокалистку Breakout? Второй ответил, такой же опустившийся отпрыск некогда знатной семьи (группа возникла, говорит, когда Греция вошла в Общий рынок; мы были тогда с тобой еще пацанами, в шестьдесят седьмом или в шестьдесят восьмом, в древесные времена, и до сих пор этот тягучий кризис, истленье Старого света, продолжается, – ведь она разная, Европа, – в общем, «то  мир не наш, то мир Гомера», Оден прав), Кубасиньска, говорит, Мира, говорит, пока потогонные бабочки центральной Ферганы, лучшие мозаичисты желчно-серого юга, числясь в сургучной памяти отвесной жары недолгой чехардой из шершавых лучей, отмахиваются мшистой резью от заслонившей задний план светлой бугристости выбеленного дувала, – все-таки умерла в таком-то, ушла, как многие, как Маришка Вереш, например (спустя год после нее, кажется), стянула шуршащую петлю под корундовой остью по краю разлинованной смолы и там же, на виниле, оставила семь-восемь царапин, в которых теперь почти слышен мертвый штиль ее бесплотности.