Сергей Жадан. Черновики шёпота, чертежи на берегах (перевод с украинского Станислава Бельского)

***

Большие поэты печальных времён.

Настороженные свидетели конца книгопечатания.

Поэты, чьими голосами говорит опыт

выживания в пустых залах,

поэты, обучающие своему ремеслу

разве что чёрных дроздов

за окнами кафедры.

Отважный поэт шлюзов на европейских реках,

поэт страны, что беззащитно замирает,

ощутив зиму,

говори о надежде,

о страхе и безысходности расскажут те,

кто тебя не читает.

Говори о надежде,

говори о сильных характерах

учителей и охотников.

Речь твоя – долгая и путанная,

как Дунай на карте Европы.

Говори о настойчивости сосен,

закрепляющихся в песке,

словно русизмы в речи.

Вся поэтика твоего континента

вырастает из пения и винограда.

Говори о винограде, о золотой

протяжённости лозы, скрепляющей собой

границы, похожие на швы новой

шинели.

Говори о пении женщин на пологом

речном берегу,

об отсутствии шансов расскажут

служители муниципалитета и церкви.

Бесконечны возможности речи.

Таинственна её структура.

Гнать по нашему телу надежду,

словно рыбу на чёрный берег,

вести сквозь сердце нужное слово,

как путника через лес.

Речь – это дыхание,

наполненное смыслом.

Речь – призрачный шанс

убедить хотя бы кого-нибудь

не прыгать с моста в Сену.

Поэт стоит посреди опустевшего города,

кричит птицам,

летящим на зиму в южную Африку:

Я не верю в бога.

Но это не страшно. Потому что бога не существует.

В меня не верят читатели.

Это тоже не страшно. Их тоже не существует.

А поскольку птицы не слушают,

поэт берётся пересчитывать их

в поднебесных осенних ватагах.

Старательно считает, заносит

в записную книжку каждую ласточку.

Сколько улетело, столько же

должно и вернуться.

Нужно всех пересчитать.

Ни одной нельзя позабыть.

Настоящая поэзия всегда

держится

на точности.

***

Смотреть на ветер за окном –

порывистый,

южный,

смотреть, с каким наслаждением

он всё переворачивает,

словно смотреть новости

с выключенным звуком:

уже по лицу ведущего

понятно,

что ничего хорошего

в эту ночь не случилось.

***

Детские ботинки –

стоптанные,

но ухоженные,

лежат аккуратно

на обочине,

ношенные кем-то,

кем-то оставленные.

Стоишь над ними,

будто перечитываешь

книгу, которая когда-то

нравилась:

детали, конечно,

интересны,

но всё равно ведь

знаешь,

чем всё

закончится.

***

Как ни подходи к этому дереву,

как ни охватывай ствол руками,

как ни касайся веток

чуткими пальцами –

всё равно не охватишь,

всё равно не удержишь,

всё равно не рифмуется.

***

Вроде бы и знаю,

что ничего там нет

за этим домом,

вроде бы и понимаю,

что ничего там не найду,

что не потеряю ничего

из найденного.

А всё равно

продолжаю говорить

о чёрных траурных платьях вечера,

продолжаю говорить

о женщинах,

возвращающихся

домой.

Одни женщины несут яблоки.

Другие несут книги.

Мужчины влюбляются

в тех, что несут яблоки.

Яблоки – это знаки.

Яблоки – это сомнения.

***

И этот вот дом –

на холме,

по ту сторону

железнодорожного полотна.

Тёмный, молчаливый.

Вечером светятся

только два окна:

одно на первом этаже,

другое – на третьем.

Подчёркивают

его старость,

усиливают

его мрак.

Похож на человека,

который пишет письма

всем своим женщинам,

а отвечают лишь две –

именно те,

которых не любит.

***

Ещё будешь счастлив,

что ничего не поймал,

будешь благодарить

невидимые руки,

что до утра выбирали

рыбу из твоего вентеря,

будешь тихо радоваться,

когда на вопрос,

принёс ли что-нибудь,

придётся растерянно

развести руками,

услышать вслед:

снова у него

ничего не вышло.

***

Когда-нибудь об этом времени будут говорить как о времени,

когда писались стихи.

Скажут так – тогда было так много воздуха, что говорить было необходимо.

Сам воздух этого времени был выразительней

любых стихотворений.

Огонь был убедительней.

Красноречивей молчание.

Когда-нибудь это время напомнит о себе металлом,

вшитым под кожу, на месте излома, на месте перехода,

там, где свет иногда напоминал темноту,

там, где собственную слабость мы принимали за мужество.

От этого времени останутся стихи, вложенные в дыхание мужчин и женщин,

стихи среди тишины, будто трава среди зимы –

когда поздно бояться боли, когда некуда отступать перед нашествием снега,

когда своим одиноким звучанием напоминаешь всем об оттепели.

Когда-нибудь я буду говорить об этом времени,

как о времени твоего присутствия,

времени твоего проявления в моей речи, времени, когда мир стоял

у тебя за плечами, когда ты переводила дыхание –

и огня становилось меньше,

когда над деревьями в парке стоял туман,

словно тёплое дыхание над детьми, выбегающими из школы.

Нельзя забывать ничего из того, чем нас искушали.

Нельзя откладывать на потом работу,

на которой держится дыхание.

Нельзя – задохнёмся, оступимся, перестанем верить

своим деревьям, своей реке, тёмным листкам неба.

Именно сейчас трудно быть травой.

Именно сейчас особенно тревожно за сломанные стебли.

Ты оборачиваешься и начинаешь говорить.

Я тебя слышу.

Я тебя понимаю.

***

На Донбассе эта граница –

граница между снегом на земле

и снегом в небе –

возможно, самая призрачная.

Попробуй ощутить, где твоё дыхание

прерывается тишиной.

Попробуй отыскать нить, за которую

с одной стороны держатся мёртвые,

с другой стороны – живые.

***

Пусть это будет негромко, не для скандирования на улице

под деревьями, с пониманием кивающими

каждому услышанному слову.

Пусть это будет, как в разговоре детей,

которые впервые увидели море и пытаются

объяснить, что такое волна.

Каким словом ты назовёшь намывание

золотого песка сочувствия в руслах языка,

это кропотливое ежечасное насыщение грунта весом?

Каким словом назвать растворение дождя

в полуночном море?

Что это за звук? Так звучат лёгкие, когда они дышат –

где-то по контуру тишины, по ту сторону эха.

Так звучит движение голоса по горлу, за миг до появления,

за полвыдоха до обретения тона. Буквы, которые только начинают

звучать, только приобретают форму в мастерских крика.

Пусть это будет тем, что так и останется

черновиками шёпота, чертежами на берегах,

попыткой, которой не хватило решимости.

То, что я должен был сказать – предложения, которые выхватываются

птицами со страниц наших книг, наши с тобой попытки

переиначить язык, сделать его понятней всем,

у кого нет слов для благодарности и сомнения.

То, что мы не успели проговорить в этот сентябрь,

будет нас преследовать, не отступать от нас,

словно давний страх перед одиночеством.

То, что я смог оставить себе, чем не поделился с городскими

акациями, острыми и пытливыми, как дети,

чьи родители расстаются.

Время фиксируется голосом и огнём.

Холод прочерчивает границы изгнания и возвращения.

Начинается самое важное –

Необходимость отвечать за то,

во что по-настоящему веришь.

Вы готовы? – Спрашивают у тех, кто уходит навсегда.

Вы готовы? – Спрашивают у тех, кто здесь остаётся.

Грозная вода уже поднимается среди ночи.

Укрепляется речь,

как береговая линия.

***

А что делает этот человек?

Пишет стихи.

Раскладывает их на столе.

Дотачивает.

Словно чинит детскую обувь.

Как раз вовремя

сел за работу.

Как раз это сейчас нужно.

Ведь придёт зима.

И мужчины возьмутся за стихи.

Будут их бережно перебирать,

перетряхивать,

как сухой табак.

И женщины тоже

будут плакать над ними,

будут заворачивать стихи бережно,

как дукачи.

Ценность стиха зимой возрастает.

Особенно когда зима сурова.

Особенно когда речь тиха.

Особенно когда времена

неистовы.