Град из слепышей

У СЕРБОВ

Бывает и так: бежишь от обряжателя – а попадаешь на застолье к сербам; попадаешь именно тогда, когда нервы твои на пределе,

так что последнее, чего тебе сейчас хочется, – это жирной балканской еды:

длиннейший, метров в тридцать, стол; на нем – мясо, мясо и еще раз мясо; огромные молодчики в высоких шапках прямо под столом режут поросенка, тот визжит и бьет копытом, сотрясая тарелки;

а едоков здесь хватает: девушки в алых юбках облепили баранью тушу и испытывают на ней свои резцы; дети, растащив бычьи кишки, играют по углам в «резиночку»; а в самом конце стола склонились над мисками укутанные в черное старики и одними губами, как лошади, засасывают внутрь чорбу;

приподняв скатерку, спрашиваю: где-Дес-по-то-вич? Молодчики с ножами, настоящие верзилы, ластятся к моим ногам, посмеиваются, будто я сказал удачную шутку;

тогда я сцепляю их друг с другом, забираю поросенка – к счастью, у него еще целых три ноги и он вполне может стоять –

и поспешно, пока не расцепились молодчики, запрягаю его: благо, вся моя поклажа – это кружка темного пива, кольцо кровяной колбасы да пара-тройка метафизических откровений, не нашедших адресата;

«Вперед, свинка, подальше от обряжателя», – шепчу я в нежно-розовое ухо, и поросенок, роняя на землю капли оливкового масла и крови, трогается...

В ТРАКТИРЕ

Паломник поглядывал в окно: кто-то на ночь глядя тряс во дворе яблоню. Опять этот солдат, бросила проходящая мимо официантка и поставила перед паломником пиво. У нее были завитые кудри, как у маленьких девочек на празднике. Паломник спросил: откуда здесь взялся солдат. Почем мне знать, ответила официантка и, всхлипнув, ушла. Пока паломник сидел с пивом, но не пил, к нему подошел хозяин, игравший за стойкой в дурака с тремя приятелями, и поинтересовался, как ему тут нравится. Очень нравится, ответил паломник, разве только душновато. Может, еще пива, предложил хозяин. Паломник отказался. Это деревня пивоваров, и пиво здесь очень хорошее, сказал хозяин, а потом добавил: все мои друзья – пивовары. Вот как, сказал паломник. Какими судьбами, спросил хозяин. Паломничество, ответил паломник. Вот как, сказал хозяин. К пиву есть тушеная капуста и студень. Вот как, сказал паломник. Нельзя ли, в таком случае, угостить солдата. Какого солдата, спросил хозяин. Того, что трясет яблоню. Ох уж мне эти солдаты, сказал хозяин и зашторил окно. В комнате вдруг стало шумно: его приятели-пивовары раздавали на новую партию. Он махнул им рукой. Почему она плачет, спросил паломник. Кто, спросил хозяин. Официантка. Из-за солдат, ответил хозяин. Каждый раз, когда они остаются на ночь, она совсем расклеивается. Бедная девочка. Видели когда-нибудь солдата вблизи. Не каждый такое выдержит. Сегодня у нас целая рота. Разве здесь идет война. Почем мне знать, ответил хозяин. Наверное, еще идет. Где же они. Кто. Солдаты. В подвале. Я их заманил пивом и запер дверь. А что они там, в подвале, делают. Почем мне знать. Наверное, едят яблоки. Вот как, сказал паломник. Яблоки – это полезно. Да, согласился хозяин и, не зная, что еще добавить, отошел.

ФРАНЦ

Несмотря на то, что государство мы маленькое, ни один враг больше не застанет нас врасплох. И все благодаря тому, что у нас есть Франц.

Большинство из нас имеет самое общее представление относительно его внешности, поскольку Франц – существо непубличное. «Очень высоко, довольно громко и местами тонко», – описывала его бабушка. А один мой друг, профессор истории, пытался доказать, что на самом деле Франц – это нечто компактное и едва заметное, то, на что смотреть и охота, и боязно, вроде бельма часовщика с городского рынка. Вот уж не знаю, как девяностолетнему старику с таким зрением удается чинить часы, однако он до сих пор делает это мастерски. Впрочем, что нам до часовщика? Еще ни один часовщик в мире не смог предотвратить зло; когда доходит до зла, все часовщики, даже самые мастеровитые, бесполезны, чтобы не сказать – вредны. Другое дело – Франц; именно в годину бедствий у него наконец появляется шанс продемонстрировать нам свое – тоже в каком-то роде высокое – искусство.

Поначалу мы не замечаем ничего необычного, разве что изредка, по вечерам, повисает над городом странная, ни на что не похожая тишина. Никто из нас – кроме, может, самых чутких – не смог бы определить, что сражение уже идет. Но чем напористей действует противник, тем заметнее Франц. След от сапога, дымящая папироса, патрон на земле, рокот истребителя, легкого и маневренного, – мало-помалу мы, вечно занятые, начинаем замечать следы, хоть и косвенные, его неутомимой деятельности. Это продолжается и тогда, когда мы ложимся спать. По ночам до нас доносится отдаленный гром великой – а Франц ведет только такие – битвы, а иногда, если ночь безветренная, – мерная дробь марша или гул песни. Этими намеками нам дают понять: все в порядке, Франц принялся за работу, так что жителям маленького государства не о чем беспокоиться. И мы благодарим бога за то, что он послал нам Франца, и засыпаем с чистой совестью, чтобы назавтра с новыми силами вернуться к будничным заботам дня.

Но за что мы особенно любим Франца, так это его тактичность. Он никогда не опускается до пошлостей и фанфаронства: помпезные парады и выступления, игрушки кровожадного прошлого века, кажется, претят ему еще больше, чем нам; и совсем уж немыслимо представить, чтобы Франц мог выставить напоказ свои увечья и шрамы, которые у него, бравого вояки, несомненно имеются. Пока сражение продолжается, мы с суеверной дотошностью избегаем любых разговоров о Франце: кажется, любое неосторожное слово может помешать борьбе, которая ведется за нашими спинами. Когда же все кончено, слова и вовсе ни к чему; Франц, наш скромный Франц, довольствуется в качестве благодарности минутой молчания, цветами и памятником. И даже это, по его мнению, слишком большая награда за то, что он просто выполняет свою работу.

ЖЁЛТЫЙ МУЖИК

В камышах, где я по утрам занимаюсь гимнастикой, покоился желтый мужик. Полузарытый в ил, с косящим во все стороны глазом, он сразу взял меня в оборот, сказав:

«Желтый – это мой цвет, цвет насилия. Многие преступники оканчивали жизнь под фанфары, с петлей на шее, но большинство лежит вот так: тихо, безыскусно, в песке и иле».

ГРАД ИЗ СЛЕПЫШЕЙ 

Однажды ночью, когда шел град из гигантских слепышей, мне нужно было кое-что спросить у muzhik. Я отправил ему письмо, в котором, однако, ничего не написал о граде.

«Можно ли понять человека, – ответил muzhik, – который до такой степени лишен вкуса, что ни словом не обмолвился о граде из слепышей? А ведь они были гигантские. Мне остается только пожалеть вас». Это было очень забавное, хоть и скверное письмо.

Теперь того muzhik уже нет, так что и говорить здесь не о чем.

ОБЕЗЬЯНА

Обезьяна на блюде.

Молодая мартышка. Medium rare. Ее приносят в запечатанном пакете, чтобы не вытекал сок. Сквозь промасленный полиэтилен виднеется коричневая мордочка, присыпанная кунжутом. Мы растерянно переглядываемся. Может, это уже лишнее, и стоило ограничиться лапшой и карпом-белкой?

Обезьяна открывает глаза. На голове и боках у нее глубокие, до мяса, раны: видно, кто-то уже попробовал ее. Мы смущаемся, откладываем вилки и ножи в сторону; повар в ярко-красном фартуке проносит мимо суп из птичьих гнезд – для особых гостей.

Не распечатывая пакета, еще раз осматриваем раны: случай тяжелый, но не смертельный; повреждения не так глубоки, как нам показалось вначале; пара-тройка слабых укусов, и только; при хорошем уходе эта малышка уже завтра будет лазать по канатам в зоопарке –

и, даст бог, произведет на свет прекрасное потомство; в конце концов, это невероятно живучее существо теперь наше, и мы о нем позаботимся; оживившись, мы вертим блюдо и так и этак, мы говорим бурно и все вместе. Обезьяна ворочается в пакете, как нетерпеливый младенец, и чуть-чуть нам улыбается.

ГРАФИК ТЕАТРАЛЬНОЙ ТРУППЫ КАРЛИЦ-ПЕРЕДВИЖНИЦ НА МАЙСКИЕ ПРАЗДНИКИ: 

6 мая – карлицы не двигаются;

7 мая – карлицы не двигаются;

8 мая – карлицы слегка елозят ходулями, как бы прощупывая почву;

9 мая – карлицы двигаются (до полудня), карлицы не двигаются (после полудня);

10 мая –  карлицы не двигаются.