Я никогда не был в Бухаре
СКИТАНИЯ ВАЛЬТЕРА БЕНЬЯМИНА ЭМИЛЬ-ОГЛЫ АЛЬ-ДАМАСКИ ИЗ КАШГАРА В БЕРЛИН
Как долго плывёт, Теодор Оскарулы, наша баржа каравана,
наше юлдашевское судно по реке Или –
как долго и безмятежно;
как долго ли, коротко ли
через Средиземное море
мы плывем из темноты
из Восточного Туркестана,
из славного города Алеппо,
из Триполи, из Багдада, из Душанбе и прочих
смешных названий и
смешных расхуяренных городов
на суд
не нашего Бога – поздно мы,
Ханна ибн Пауль Арендт, спохватились и
поздно
начали учить турецкий или
вспоминать ливанские и иорданские диалекты –
мусульманский рай переполнен, а наш
нам обещан только
потом, если
выдержим суд
не нашего Бога – а говорят
гяуры,
что у нас строгий Бог: вы ещё
Бога Игила не видели, ибо
даже Бог Аль-Каиды
сказал, что Он строгий.
Сколько
наших сестёр в Бейруте – миллион
на четыре миллиона оставшихся местных?
Что такое – миллион? Это как
два с половиной года
каждый день принимать гостя –
кормить, согласно нашим адатам;
поить и спрашивать: а кем вы
были когда-то – вы же
кем-то когда-то были, хотя
этого не видно: механиком, художником,
журналистом социалистической партии в Кабуле?
Ты слышишь –
это мама
так нежно поёт
о нашей потерянной земле,
о проёбанном рае у её ног
возле дома, где росли
берёзки и
хрущёвки, а таджики
продавали сигареты без паспорта и
все пили дешёвый казахский коньяк,
не думая
о Боге, спасении и справедливости для всех
бесплатно и без
временной регистрации – она
всё ещё там, продав
последнюю золотую советскую цепочку.
Ты знаешь –
как
не растерять их, эти
странные штуки (неверные
называют их памятью, но для нас –
это лишь идолы)
на пути
в Германию
через балканский коридор,
через Венгрию,
где нас пиздят палками и спускают собак (я
это слышал от брата-мухаджира)?
Ты видишь:
ход веков Его сценария (Сказано,
что если не справимся – нас просто
заменят)
подобен русской притче – во имя
смешного её величия
я морфина приму,
я шахидом умру
на чешско-немецкой границе, ибо
я слышу
мёртвых сахабов, они говорят:
«стреляй, мальчик!
там у тебя дохуя патронов
за себя, за неё,
свою Ханну,
за всех сирийцев, у которых
не было Ханны и никогда
не будет – тебе можно
умирать, о тебе
напишут, о тебе
напишут, о тебе
напишут
намного больше,
чем о нас, тебе
нестрашно».
***
Я голос,
Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва…
– Омар ибн Аби Рабиа
А.Д.
В Империи имени времени ты найдёшь себе домик
в глухой провинции у моря,
полного песка, в котором
уже не первый год теряются сыщики
закладок, закладки
книги
(той, в которой
письмена
и облик свой
стирал Меджнун –
как будто это не любовь, а пятнышко –
почти незаметное, как прокол
листа бумаги иголочкой –
от капельки инжира)
волхвы и инуиты, а ты
всё будешь девочкой, хранящей
дыханье северного
ветра и ледяного дождя
осколок. Ты поселишься
с краю, и для местных
никогда
не видавших огня станешь кем-то вроде
терапевтки. Но однажды
когда в них,
как в тех, от которых
мы все когда-то бежали,
всколыхнётся жар,
обжигающий жар морозного дыханья и жажда –
только
моря, полного
воды,
самой солёной воды,
они все придут к тебе,
как паломники они придут
на зов к последней,
кто
может утолить их голод. Ты
приготовишь их лучший
пирог из осколка
ледяного дождя, из
дыханья северно ветра и
слёз, конечно, из слёз; а когда
ты выйдешь из дома,
вся в стеклянных перьях
и железных крыльях, чтобы
скрыться наконец навсегда
в буквах песка и стать оазисом,
ты повернёшься и увидишь:
эти люди снова стали словами,
прекрасными строфами
радости,
счастья
и свободы.
Империи больше нет.
ОТЕЛЬ АНТАЛЬЯ
I.
Das hier ist der Zauberberg.
Sihirli dağ burası. Herkesi iyileştirir.
هذا الجبل السحري يُشفي كُل شيء
This is the magic mountain.
מרגישה טוב יותר כן, היא מרגישה הרבה יותר טוב. איחוליי
Bu sehrli tog', bu erda hamma shifo topadi.
Это волшебная гора, здесь все выздоравливают.
II.
Дом растворится в наслоениях образов
азанов, никогда не синхронных –
каждый новый
бисмилляй-рахман-рахим
длиннее, чем вчерашний, но короче, чем завтрашний. Бог вторгается
в жизнь, как нож в яблоко: российские
русские корёжатся, а казахские
говорят: «Мубаряк болсун*:
кел, балалар, оқылық** – пора.
Нас в гости зовут».
* «С праздником!». Дословно:«Будь благословенен / благословенна», – по-уйгурски.
** «Идёмте, дети, учиться», – по-казахски.
III.
Старик палестинец,
исходивший мир насквозь и ничего,
кроме дома, не нашедший,
заходит в израильское кафе.
Заказывает хумус. Говорит
(он может говорить):
«Здравствуйте, братья семиты.
Добро пожаловать домой».
IV.
Немка в купальнике спрашивает
узбечку в хиджабе: «Ты читала
Увайси Джахан-Атын – я так люблю
её газели», и ей
ответ дают:«Мы давно
уже пишем стихи», и немка
говорит (она может говорить):
«Жаль, я так скучаю
по Боге, а вы
ещё Его помните».
V.
Заброшенная столовая полнится
слухами. Еду некому
выбросить: она наполняется
надеждами и болью, и не хочет
быть натюрмортом, а хочет быть
едой, съеденной жирными
чистыми пальцами, а не
столовыми приборами (в их языке
это значит: «Лукавые»).
VI.
Дождь наполняет бассейн, и вода
отражает воду. Караоке-кафе для
озорных пенсионеров пахнет
надеждой, беспечностью
и невинностью. Война
была вчера, а сегодня:
только радость, даже если
смерть будет завтра.
VII.
Митхун Чакраборти заходит в спа,
и Ходжа Нияз один (сколько здесь
таких у нас)
нёс кувшин с водой
и, завидев,
расплескал,
а потом по-русски там
Нияз ему сказал:
«Джимми, Джимми,
когда я шёл
под обречённою звездой,
и, голос слышав,
[Jimmy Jimmy]
я внезапно цепенел,
и кувшин с водой
[Jimmy Jimmy]
ронял,
и будто никогда
ни от чьей любви
не умирал, а лишь
кувшин
с горячею водой
на русский снег
ронял, и паром, словно Бог
из смерти,
воздух поднимал».
VIII.
Это волшебная гора, здесь все выздоравливают. Люди
не приезжают в отель отдыхать –
это ролевая игра
для беженцев в самих себя:
только здесь
можно столкнуться с демократической
национальной резнёй; только здесь
остался чистый, не запачканный
надеждами, воздух, и истины,
что лучше умирать за Бога,
чем за землю,
ведь гул пёгих языков приятнее,
чем толерантная земля; а волны
гладят камни и делают их похожими на ангелочков –
бездомных,
бесконечных.
АЗИЯ
Как он злобно орет, твой шанхайский завод.
– Пу Фэн
У нас бы мог быть ребёнок.
Тебе не понять.
Да и я уже не знаю, который час,
смотря в оклок, который что колокол
отчитывает промежутки длительности без тебя словно удар по железной
струне тяжелее чем граница песчаной страны Я сучьим молоком
вскормлю ребёнка, чтобы помнила
она грохот солёных песков.
/
Ты перебралась в Шанхай год назад,
но всё также молчит календарь
и врёт, я знаю я выйду на балкон и увижу твой самолёт третий год я выхожу на балкон увидеть твой самолёт как сладок наверное разряженный воздух шанхайских степей и жирных свиных пирожков на которые ты променяла запах жаркентских трав всегда обещавших расплату и нежность и обещавших всегда
обмануть
Разлука обещает встречу, хочет взять
на лоха, и только ей я поверю.
Твой оклок,
что отклик назад: отчитывает промежутки
длительности без тебя, но тебя уже нет –
это значит, что времени тоже
больше нет.
/
Тихиро, где ты, песок моих рук, такыр моих глаз и ветер, звучащий сквозь мои
речи?
Ты уехала прочь год назад, ты уехала прочь в азиатскую ночь.
Я не знаю, что ты ищешь там: свобод в мире подземных вод, спешащих наверх, или никогда не вспоминать раскалённые дрова северных поездов разрезающих землю будто кинжал ... я скучаю по тебе. У нас мог быть ребёнок.
/
Я не знаю как оседлать эту боль, она скачет гнедым чумным скакуном по предложениям, отламывая от чувств куски и отливая их в сабли, в китайские сабли, дрянные китайские сабли, что застревают в коже – они
не должны быть острыми, нет, их не для того создавали.
/
Я не соберу тебя, как не соберу свою речь, что потеряв тебя, перестала
обретать эскиз. Я сучьим молоком
вскормлю ребёнка, чтобы помнила
она грохот солёных песков.
Где-то там тебя режут и колют, но
мне никому об этом не рассказать, мне никому об этом не рассказать
***
Бухара пахнет снегом и мёдом
прямо с неба падают тёплые огромные лепёшки
люди говорят (и каждый раз удивляются этому):
это последний знак что эта жизнь нелегитимна
нас ещё любят
бывает же такое
бывает же такое
я никогда не был в Бухаре
