Подборка на премию «Цикада»
***
в. г.
ну и что я могу предложить тебе, мой друг, в
этой ржавчине интеллектуального, на маскараде
вычеркнутых субъектов, на общем шмоне, где
мы лежим с руками на затылке, обоняя прелую
листву? пожалуй, попросить только внимания – к
рассеянным светлячкам повседневности, милым,
обречённым замёрзнуть насекомым, слетающимся
на остовы хонтологических идолов, на общий контур
постапокалиптического парка аттракционов; вектор
боли, расслаивающей тела, русло утопии бегства
чёрной повязкой сновидца накрывает глаза, сорвав
которую – слышишь залп никогда не стрелявшего
орудия, грохот крови, прилившей к высушенной
капреалистской порчей импотенции смертоносной
мортиры; что-то похожее слышали и мы – когда
один из спутников наших каркнул в шаманящий
над нами воздух на пути от диеты к хроникам –
дымовой шашкой пенетрировав белый шум, сорвав
регламент пересылки символических наказаний от
врага к врагу; но кто из нас майская птица, мой
друг? кто будет реять и возносить дары дымному
богу тотальных ревизий, пока второй по горло
в земле будет силиться не отдать себя щупальцам
корней, вожделеющим запах цветущей черёмухи
из тела его добыть? и пока в девяткино твоя
минус-погода, пока медленно тлеют освещаемые
внезапными эякуляциями молнии книги на развале,
мы впитываем разлитую ненависть, не смея сказать:
тебе страшно и мне страшно, тебе страшно и мне страшно.
***
готовый язык: тепло стакана
в подстаканнике, игрушки
слабых осенних звёзд,
груша, лопающаяся от
неприятного разговора –
сок одолевает смерть;
с мёртвыми уютнее, чем
с живыми – но всего
уютней с умирающими:
вместе – как за стеклом
чехословацкой стенки,
вязаный колкий кашель;
здесь вышагивает скелет
чопорный, и зловещая
прачка бросает бельё:
детский страх к сердцу
приморожен – язык,
перекладина, спирт;
над винной пробкой ли
погадать, над визгливым
ли телефонным диском?
ветер вяло дёргает шарф,
зная, что не покатится –
увы – голова вниз с холма;
мобилизация света над
себастьяном, падающим
во сне: дымка, по которой
ангелы сваливают с пар,
ночницы взлетают в ночь,
катятся лунные зевки.
***
пятёрке атд-2020
пустым октябрьским вечером желанного страха
ищу, пальцами разрываю внутри себя некие
соты, заглядываюсь на шевелящееся небо,
закипающее, распадающееся на тысячи
червей воздушных – лазы прорыты в
порядке отцветания, развевания по ветру
в форме сухих лепестков; полупризрачный
про-рестлинг забытых и ненавистных друг
другу героев – ни зрителя вокруг, но пустые
стулья складные сообщают что-то всем нам;
страшна ночь без живого огня и страшна ночь
разрушения старого дома – и в наплыве воска
жидкого темноты, сургуча, спаявшего намертво
чесотку монотонной, ступенчатой речи можно
плюнуть и факелом проплавить – политикой
своей неизбывной, смешным фонарём эстета
и пьяницы, но можно и вовсе в тень от своего
тлеющего в йодле ветра каркаса завернуться –
собрать толпу, развлечь причитаниями над
головешками, игрой в подстреленного зайца;
так превратим же ночь в фабрику – в некий
провал мерцающий, тоннель, не нуждающийся
в свете: мы горим – и право имеем швыряться
липкими комьями огня в фанерные облака;
можно представить себе всплеск рыбы или
фонтанчик крови из прежде холодного пальца,
можно врезаться, вклиниться в жизнь – телом
неловким подвинуть прохожих, манифестировать,
что ляжешь и умрёшь здесь, горловым возвестив
пением новую боль, новые баги, новую музыку.
***
революции не будет, – говорят они и взметается
чантом испуганным сквозняка шахат, посол
спокойный геноцида – из газет и флаеров, из
харамной холодной слизи папье-маше
вылепленный; они вносят в перчатках своих глыбы
белые бумаг – и уже кружит он, не коршуном
и не совой, но воздушным змеем – его
то дитя проведёт, кулачком зацепившись за
стучащее боярышниковым цветом гало, то нервный
активист анс, вялой кровью венозной тело
толстое красящий к карнавалу; слушать несносно их
трёп, но в нём содрогается булавкой
пришпиленный к речи страх – ведь косяк их
девственно чист, и в проёме уже он
кажет лицо в негативе, пальцы скользят не по ножу
даже, но по острому, тонкому кристаллу:
с парки патч срежут у шкета-офника в вестибюле
метро, что-то в шею воткнут эрэсдеку,
задержавшемуся у посольства; шариками отпущенными,
одуванчиковыми пушинками, нежной и
мелкой пыльцой взмоют в полдень прохладный
разговоры все эти – психопомпы в огненных
коронах, пока он – в единое тело
сплавленный летучий отряд – между кладбищами
скользит, пугая нефоров на фотосетах.
***
хочешь-не хочешь, но топчет нас уже этот снег,
этот всадник на палке с башкой лошадиной,
отставший от дикой охоты – в обрезках музыки
джигу выжигает на хаерах знаменитых наших;
я забыл, что сердце – это спутник живой и плавкий,
слиток реальности самобежный, сошедший с орбиты:
вынул и ввернул в торшер, звякнул две половинки,
с молодыми убитыми обвязался чиханьем стеклянным;
мы не просто отброшены, смяты – мы ебомы им,
паразитом пунктирным, слизью девятого неба,
неба пятого, им – коченелым несолнцем, свои
контуры ритуальной спячки размазавшим по нам;
снег как снег – и на наши по-панковски мятые урны
кончит он, надругавшись над прахом тупых и бедовых,
пьяниц, листателей книг, горло убивших на тех же зарядах,
рофлящих пока в выкашлянных осенью облаках.
***
– а если ты опять
со ступенек снега
навернёшься и –
молнией, бомбой
в окна влетишь,
опалишь пиджак
чужой?
отдохнёт ристалище
пусть – воспалённый
пятак курилки, гной
святой лунного горла
звонкие корни твои
будут глодать, не
запив.
– а если ты опять
змейкой ч/бшной
за катафалком,
скорой увьёшься,
обывателя к лавке
пришпилишь, дикий
фланёр?
греет очередь тело
бомбиста, аскает
девка с гранитным
лицом поодаль –
босиком на плевках,
жвачках, стикерах
spacer-namer.
– а если ты опять
на перьях пены
фасадной, на
шарах баббл-ти,
дымке шампанском
унесёшься к дому
чужому?
так и так, но песня
ждать согласна –
бесконечно, в спазмах
гитары бездомного
старика, в токе крови
замершем друга
народа.
***
let us go then, калека школьный,
в эгалитарной радуге, ставшей
ослабшими тогами нам, в какой-то
эхолалии неба, в поту наркотическом
снега; ветер мой подержи, идиот
в варежках чёрных, плакальщик
местной богемы – гля, разбухнет
он, и станем мы – буксир, два
обломка отцовских мобов, два
поджигателя с флагами сырыми
собственных волос, два лепестка
суданской розы, два огрызка
фашистского жора, две дыры
кинжальные в прозрачной бумаге;
мы вдвоём здесь подглядываем
в створ когнитивной машины –
и горят и поют из-за ширмы
те, кого миновал плен медовый
вуайрезима, арлекины, налитые
кровью чужой, вольноотпущенники
папок тугих и занозистых скамеек;
что ты жмёшься к стене кофемании,
солдатик, рокерским серебром
облитый? мы на братской могиле
ста цветов, схватившихся за место
под солнцем; мы пришли – всыпает
нам по полной реагент противо-
гололёдный, уходит в землю рассвет.
здесь не хочет гирлянда висеть и
рефлексы взбираются вверх по
косым молниям, шахматной ряби
четырёх кед, резаным рукавам –
почему мы не слышим вас больше,
гости яростные, от кого перенял я
кинк свой на лунный свет?
***
он, мёртвый и синеватый, откидывается в пластиковом
кресле на плечах четырёх носильщиков – парад
начнётся вот-вот и картонажные мусора подёргиваются,
солнечные диски надвинув на то, что предполагается
лицом; сухие отрезы кожи, пылающие
жестяные ванны с мочой сами поют и сокращаются
на хука́х бледнотелого ревенанта в красном
гриме, кусками и крошкой летящем с головы,
скомканной кислотой политики; тренер, собранный
наспех из образцов переломов, даёт нетвёрдый свисток:
первая роса молодых мертвецов превращает
подошвы в лохмотья, слой делирия отколов.
ни дать ни взять вечер «бородатого сердца» – между
набитых чучел и рефлекторно-рефракторной мазни
свистят хлысты лунарной утопии – плазма тел,
утекающих в сон, застывает сосульками
на дугах велопарковки; рэп ласкового махди
убитых и убивающих не вмещается в стриминговые
сервисы – и не внятен шазамам рокот,
пробивающий путь себе между покорёженных тачек,
пуантилистского блёва мигалок и костров из
хирургических масок, в святочном танце с
клинками бумажных зверей разрезая и последние
подобия веранд декабрьские поджигая конфетками звёзд.
