Слову вне слов
***
Как передать непередаваемое?
Как передать его без слов, без знаков,
без поучающих жестов,
без пинков и подмигиваний,
без гудения сутр?
Без пения воплениц,
без рыданий над трупом ребенка?
Без свадебного танца,
восходящего к самому первому танцу в мире,
изошедшему из необъяснимого инстинкта?
Как передать тайну нашего обитания нигде
и ухода в никуда?
Как передать тайну нашей изначальной
растворенности во всём?
К кому плачем, уходя?
К кому наша радость в эпицентре цветенья?
***
Есть долгое прозрачное мышление,
оно не поддается переводу
на языки признанья и давления,
оно растет как сущее растение,
мы в нем вибрируем и пьем сознанья воду.
Мы в нем обосновались с первым вздохом,
мы каждой долей мыслим этим ритмом;
оно темно как царская молитва,
необъяснимо как любовь улитки;
опьянены мы только этим соком.
А этих соков миллионы может быть.
Мышление сквозь нас летит и кается.
А мы кричим: о боже мой, о боже мой;
не слишком ли легко здесь всё итожится?
Не слишком ли здесь всё дрожит и кажется?
Мы замерли в прозрачности истории,
которую не боги нам накликали.
Они в нас смотрят ужасом и ликами,
пожарами и конницей и кликами
и нас сметающими дикими просторами.
***
Я лечу я вижу куст я на него сажусь
я не тот о ком думаете вы
обо мне невозможно подумать
я отцеплен от слез я утонул в воздухе
в стольких мильонах грёз
никакой плотности видений не хватит
чтобы меня изловить
я предлагаю сесть на вершину холма
и грудью молчанье испить
а потом войти в холм в основанье его
и превратиться в кого-то
кто неведомее всего
неведомее всего на свете
в свете обнаружить мглу
пойте пойте же дети
аллилуйю-хулу.
***
То шамканье, то боль от удилов,
то вздыбленность и заревое мчанье,
истрата слов, прощанье с миром снов
и шевеленье космоса отчаянья.
Неизрекаемость и снова жар свечной,
и волхвованье еле слышных теней,
и потаенность главного весной,
и ускользаемость сознания растений.
И бред напрасный, чуткость редких встреч,
потом запутанность и зачумленность
и несводимость ни к чему: так речь
течет отчаянно сквозь тьмы эонность.
Не ухватить, не тронуть суть, но льнуть.
К кому или к чему? Помилуй, боже!
Неужто я и есть тот самый путь,
которого на свете нет дороже?
Кто в нас течет, кто рвется на простор?
Зачем он стонет, когда всё в порядке?
Зачем пускается он, словно Иов, в ор,
увидев солнца луч в сырой туманной прядке?
***
Как быстро устремляешься в ничто
еще вчера ущелье мощной было явью
и вот – всего лишь череда картинок
и в ярусах иных пелен всерастворяется
не так ли всё случившееся помню словно сон
а вот уже и он растаял стерся сгинул
как часто не умею провести вполне
отчетливую линию меж явью и тем
что снилось в заповедных снах
как часто путаюсь не зная кто есть кто
и обращаюсь вдруг к кому-то с речью
он смотрит на меня недоуменно
иль я наоборот не понимаю откуда вдруг
и почему кидается на шею незнакомец
совсем не плут совсем не сумасшедший
как всё трудней удерживать границы
меж бывшим и приснившимся сколь много
того что вроде было приключалось волновало
припоминаю словно то из грезы
какие-то обрывки облака фрагменты хлопья
истории любовные как будто не со мной с другим
и я смотрю на них тем взглядом изумленным
которым смотрит видимо художник придумывая
постранней сюжет где два слепца пытаются портреты
друг друга воссоздать на том холсте что был не ими
в какой-то тайной местности натянут иль натыкаюсь на письмо
струя сквозь пальцы чемоданную труху на чердаке
и долго думаю к кому оно откуда явился этот странный
такой внезапный и великолепный образ потом еще письмо
потом еще так это ведь со мною было так строчки говорят
со мной была вся эта маленькая илиада-одиссея вдруг вспоминается
и весь роман до запятых до точек столь не похожий
на банальные сюжеты всё то причудливое взвихренное время
является само хотя в тумане и озаряет вдруг вопросом
да как же мог такое я и начисто забыть
ведь я бы никогда не вспомнил это когда бы
не наткнулся на письмо иль если бы все письма затерялись
так чтό есть жизнь поток невнятных ливней
дождей то моросящих то тяжелых то гроз
молниеносных то затиший всё как в забвенье
погружается вот в это, вот в этот день прозрачный
и насущный всё опадает словно листья в желти
цвет мудрости и остаётся знанье легчайшее и тонкое
как парус оно как мёд и как нектар быть может
и ужас в нем и страх сквозной неведенье предчувствий
не проработать внутренней работой никем не видимой извне
да и тобой ветхозаветным даже всего что тут случилось
произошло оставь эти леса лишь здание стоит
ну а потом оно ведь тоже рухнет
пускай фонарь зажжен с любовью, он потухнет
всей силой проигравших парамит
когда ты подойдешь к черте последней разве
вдруг не сотрется жизнь как сон иль не сольется
с той памятью большой которую тебе перебирать придется
там на брегах где нет всей нашей гонки и где не изгоняет
поэзия мгновения иные мгновенья все и где ты сможешь
поуспокоиться (покойник!), остыть и с тихой нежностью
восстановить всё что случается случилось в том законном
о в самозаконном том и даже в абсолютном есть
вот там, мой друг, где все обрывки твоих жизней
восстанут в полноте всебытия (ничто не вытолкнет
другого не спихнет никто не напирает не торопит)
займешься ты серьезною работой которой на земле
никто не занят здесь зуммер времени
а там безумья саммит
вневременья в крови твоей экзамен
на кромке выстрела во сне небытия!
***
Перетереть всю цивилизацию в искренности словоизверженья.
Перетереть ее полностью, до трухи, до осыпи с обрыва, до опилок,
которыми уже не посыпают полы конюшен, коровников, свинарников и прочего.
Перетертая на жерновах языка, она потеряет свою уверенность, свой апломб
и рухнет к чертовой матери тебе под ноги, и ты наступишь на нее,
как на утреннюю дымку, не как на мох в лесу, наступишь как на дохлую лису
и захохочешь смехом самурая по имени Линь-цзы, Филиппа такого-то,
Джугашвили-неудачника, одним словом смехом еще одного кретина,
купившего сто миллионов слов и не знающего, что с ними делать.
УМИРАНИЕ ПОЭТА
Есть тот, кто всё поставил на слова.
Но быть может самое главное
и самое таинственное происходило вне
словесных фильтров, вне метафорических сетей
и нескончаемых кокетливых экзерсисов?
Было ли сущностным страстное фехтование
бесплотными символами? В чем воплощал себя
твой ближний, гениально живший молчаливо,
всё внимание отдавший безмолвию, слову вне слов?
Так спрашивал я себя, читая последние книги умиравшего поэта.
С чем прощается старый поэт? С телом или со словами?
Или с чем-то, что не укладывается ни в то, ни в это?
Он сам не знал, прощался ли с тенями тех уже истлевших
женщин, чьи ароматы в нем остались навсегда
или с пыльцой крылечка детства или с чем-то,
чему не уместиться в памяти столь грубой
и столь вещественной и смертной.
Растерянный, но явно потрясенный он умирал,
не зная, кто он и зачем
и для чего сюда был послан.
За что пытался здесь он ухватиться,
чтобы увидеть след свой из Ничто,
которого никак не мог представить,
и это его мучило ужасно.
Но то был лишь канун еще, не смерть.
