Для сборщиков сладкого воздуха
***
Песня – что, подъёмник, мускульный нажим,
тяга к высоте, посеянная в тихие предметы?
«Нам бы соблюсти себя, не говоря "закон",
им бы перестать бывать не нами…» –
смысловая ветвь открытый воздух подопрёт.
«Ты, браток, не падай, от бесед хмелея…»
В чаше плещет непокорная листва,
всякая колонна медленно меняет
белизну свою на цвет прогресса,
как шкала загрузки обновлений;
слышен говор, предвещающий отплытье,
но никто не отплывает, и матросы
забивают домино, выкрикивая что-то.
*
Сколько раз прощался с горизонтом – столько
будет и полосок на тельняшке – в этом
правда, как в окружностях на спиле древа:
ясная, подвластная попутной речи;
вёсельный удар по тишине всеобщей
оглушает глубину, всплывающую небом –
сокрушённый портик доберётся
шагом мраморным, осколочным – до жизни:
столько раз перерастала строчка
горизонт, переходила
в нежность и ненужность.
*
Мир сойдёт с губительной орбиты,
устремится в необъятный космос,
раздвигая заросли хвостов кометных,
в сказочную пустошь попадёт,
сделается ражим садоводом, не воспев
чистые ростки присутствия людского:
как же можно сад возделать,
песней не подняв ростки присутствия людского?
«Сердцем кликнуто "принять"» – но эта
строчка не годится никуда и ляжет
ласковой полоской на тельняшку
к темноте таких же.
***
Наш товарищ схвачен, мы не в силах
сонастроить время с высшим веществом:
в глину прятал камертонную закладку,
торфом присыпал её дорийским,
притоптав военным сапогом,
дёрном обложил обетованным,
искряным песком взрастил холмы,
возводил курганы вечных песен,
всеми силами призвав патруль.
Нам же интересны искры,
из ладони выпавшие в звук.
*
Наш товарищ присылает
карту неуместности для поисков огня,
где желанье, там поставлен крестик –
будет, чем воскреснуть второпях;
соберём отряд, в разведку почвы
окунёмся, тленьем вглубь проникнем
и нетленностью слои ухватим
времени, забывшего идти:
леность времени, ты стала почвой
городам, качнувшимся к величью,
да не устояли небоскрёбы: материк,
сотрясая день высотный, пробудился:
нам-то что – антиэтажным зданьем
не услышим зов землетрясений,
пенье поворачивая вспять.
*
Наш товарищ присылает
карту неизведанной планеты:
местность зачумлённого масштаба
электронным говорит рельефом
на дичайшем языке;
триста лет ушло на расшифровку,
чтобы прочитать патрульные нашивки –
как хвосты кометные, маячат,
как мосты над смертью, золотятся.
Нити залежались в древних книгах,
ожидая неослабных пальцев:
к свету пришивать шеврон.
ANIMA DEVORANS
Всё дальше в сны оттесняя почву,
ощупью окопной пусто́ты живут,
возбраняясь ливневой водой,
благословляют односкатное небо,
чей конёк – смеркаться, светлеть в словах:
недра задержаны ледовым патрулём,
творится блёсткий обыск.
*
В храмах – всё тот же обыск:
мироточивый, глядящий в рот
душе уплетающей: её крепчайшие зубы –
облачный жемчуг, нанизываемый журавлями
на нити морфологии, покуда ветер –
мотопехотный, танковый.
*
Под крышей обыска твоего
скопилось густое время,
в тягучей среде еле-еле
движутся тела, раскрываются рты,
люди шевелят губами,
выговаривая причины:
недоедает душа, тяжелеет,
набирает жилищный вес.
*
Сапёрная лопатка устала
блестеть и завистливо смотрит
на разговоры, потемневшие от взрывной
копоти, и над всем раздаётся:
«Предметы, добытые неотступным путём,
подлежат изъятию в целях
установления…»
***
Всё в один котёл: пейзаж, просящий
выкорчевать танковые дула;
книги о любви к попятным знаньям,
что хотят к истоку возвратиться правдой;
спящую пекарню, ждущую витриной поцелуя
от рассветов и закатов – всё равно, каких;
легкие объятья, привносящие телесный отсвет
в разговор; неужто очищеньем ци
дворник занят, коль надёргал сотни прутьев
из кустарника, держащего корнями нашу
доброту, политую пресветлыми слезами;
в плоский помысел людской
россыпью объёмных ягод
застучит прогорклый холод перезрелый;
за тебя заступятся, товарищ,
голоса́ негаснущих династий.
*
Сухари размочены в чернилах – так ли
не рождённые глотает письмена
человек, презревший чёрствость?
Жар в подмышку нагнетай, китайский мастер,
столбовым стояньем ртути попирая
мировой прогноз, навеянный немолодыми льдами:
слово перепутали и мёрзлый флаг,
на историю блестят с прищуром,
отрицают воду, над огнём смеются;
свергнем сумрак, вознося котёл превыше
пламени – пускай свобода па́ром
проникает в небо, не размякшее от криков,
в небо, не смягчившее остаток ночи.
***
Невзрослый касается берег ступней обнажённых
пронзительной колкостью, травным взрастаньем любви,
в предельное чувство молчат – поцелуями взятые рты;
кто входит по пояс в прохладную воду, ужели
зеркальной поверхностью делится надвое, чувствуя пах
едва ль принадлежным верховным дыхательным сферам?
В костре обнажался – до буквы – словарь разделений,
до зольного взмаха, до сажистой нежности жа́ра:
зачем нагота невозможна – ответь, рядовое
сравнение жизни и глади тишающей, водной;
нам не во что больше смотреться и нечем смолчать.
*
Болела вода, и усильем изгнали болезнь
в шуршание флагов, желавших скопировать волны,
а наш командир ясноглазый промок, размечая
на карте высо́ты, не взятые словом… Журнальный ли натиск
модельные гонит изгибы во взгляд подростковый, покорный
желанию, знавшему лучше: лишь наш командир
расскажет, что против красот повсеместны протесты,
что держится время людское на силе восстаний;
над нашей толпой транспаранты продуты сквозными
приливами ветра: и море едва отличимо
от воздуха, взявшего слёзы в надмирный полёт.
***
Шум колёсный, ты простужен:
возносил к холодам звезды –
ше́стерни, чуя: голос заужен,
не втиснуть рассказы благой беды.
Будет время – оставить рану,
где листовочный шелест остролист.
Скажи – «противостану» –
и сиплый шрифт неправоту утолит.
Дом заветный на граните
возведён: пусть подсобный свет
снизу бросает душные нити –
опутать прохожих, стреножить след.
Глупым гулом в подвальных рольнях
зарастает гранитная плита,
не хватит слов парольных
для входа в сумрак, где царит хрипота.
***
Стая криком своим подъята выше.
О толчея в груди, плотней,
увязнет голос в небесной жиже,
годной к засеву камней.
Рассвет поверившим роздан:
трудом ли вспыхнет земля, ведя
в медленный сказ бороздный,
стихающий уходом дождя…
Огонь догадлив, разборчив,
не тронет ветхих, своё возьмёт,
сколько просторов ночи
отправлено в словесный полёт?
Пляшет воздух, не отпуская о́бжи
на зачервивевших пластах,
мы все сдаёмся в сметливый обжиг,
душу зовём теснота.
***
Роются жуки в экскрементах,
сгущаемых прили́вным теплом;
зиянье наметилось в приметах:
что – к чему? Не знает гром.
«Голос, минуту нашу не пачкай,
пусть валяется на песке,
масляный свет куропачий
на темя капнет в тоске…»
Сердце помолчит златопёро –
воздеть не в силах выжженный мир,
огнём разговорным из простора
вытопить последний жир.
Лязгом цепей и якорным жахом
опростаются корабли,
время пейзажем поджарым
поднято выше земли.
***
Ласковый ли намечался происк
сгустков осадочных? Слюбится торф
с потемнелым небом (а в душе не ро́ясь –
кто к такому исходу готов?)
Лучше в подводном покопаться
запасе движения рыбьего: вот –
нежелание водой пропеться,
а вот – разговорчивый вид.
Обжигом прижизненных изделий
пламя грозит: раздувайся, костёр;
грязевые массы на размякшем теле
возлежат, попирая простор.
Люди на берегу отлогом
обмазаны глиной, как вязкостью фраз –
и неважно, под каким предлогом
втирается донная грязь.
***
Для сборщиков сладкого воздуха, почва, твердей –
в размякшей дороге болотным родством зацветают
следы, поднимаясь на сте́блях к большой высоте,
что выросла из ожиданий людских, и трещат
по швам разговоры, когда примеряет округу печаль:
«Нам перья в гадательном взмахе сулят переплавку,
и валом морским обернутся истоки торжественных дат,
солёной – не пресной – водой мы смываем себя с тишины,
мы – вечная примесь, покоя бессмертная взвесь…»
Смотрителя листьев, скрипучих стволов контролёра
призвали деревья, качнувшись к любви:
в дыханье насыпанный порох, смотри, отсырел;
мы ждали себя как сердечную вспышку.
*
Медовая песня и вдовую воду оставит ни с чем:
«Твой отблеск не сгинул, твой отблеск неверием жив,
а тот, кто проник остриём многократной души,
в пронзённое небо втекает – вернуться с расплавленной вестью…»
Хвалебная осень листвой залепляет трясинные рты,
выныривай вдохом, в огнях заплутавший лесник,
твои светлячки прозревают последние звёзды, и нечем
ружьё зарядить, что в плечо запустило слезящийся корень:
история жребий стальной не бросает в закат,
покуда в луче не повысится тяга к надмирному жару.
***
Вознесём к душе науку перфораций,
ритмом световым сквозит в ячейки
воздух, прирастающий к дыханью: говори,
дело, намечаемое сердцем небывалым,
под обстрелом прорастать не прекращают
и цветы, и голоса пайкового рассвета:
над людьми ветвится солнечное если б –
высветляя в прошлом лишь закон кабальный,
по какому восходили, словно по ступеням
высоту познать бескрылой датой.
*
Выпорхнет солдатский календарик,
ляжет в слово угловатым решетом:
присмирелостью сквозной прожит
каждый день, проколотый иголкой,
черпани картонкой время ожиданья, если
донести до пересохших ртов нельзя
азбучной ладони горечь:
прописное тело и ходьба начальных
строевых сравнений жизни и тепла
тишиной командовать не станут.
***
Рабочий, вышедший из цеха,
нагромоздив словесный стапель,
влагает выдох в долгий перекур,
в отрезок времени, распахнутый дыханью
тягучей горечью: в минуте всеприимной,
в просторном часе, в трёх веках бескрайних
надышано – да так, что запотело знанье,
прозрачность мутью подменив.
*
Умеет луч отбрасывать свою же
слепую массу – и за счет легчания сплошного –
его дорога нескончаема: поверим,
что зреньем тяжелеть – удел немногих
запутавшихся в ясных величинах,
а наше зренье общее есть шарик
воздушный: опьянён нутром летучим,
за нитку взгляда кто удержан – станет
извечный праздник означать.
*
Материи предпусковая забастовка
всё длится: миллионы лет пустеть
ракетам света, что направлены к людскому
сомнению: планета, было дело, исчезала,
лишь стоило её открыть, назвав:
упрёк в реакционной тяге
повис мятежных атомов промеж,
прикинулся известным притяженьем.
*
Есть неотступный образ: шарик виснет
на ветках, от зари колючих,
зажатый воздух возвращается в безмерность
своих истоков – и окна́ не нужно,
чтоб зренье защитить от сквозняков
и духоты, подкравшейся к молчанью
надзвёздной карты.
