Ветер и пыль

БЛИЗНЕЦЫ

1.

Сегодня один лист у фикуса пожелтел. 

В приоткрытое окно, заткнутое пустой винной бутылкой, влетал увесистый запах дизеля (строительство новой ТЭЦ поблизости) и я, спросонья, на секунду вообразил себя рабочим, падающим после смены чёрным засаленным лицом в свежий хрустящий снег наволочки. Ворочался, скребся на крыше дождь, ветер мокрой мохнатой лапой теребил крашеные дубовые листья в воспаленном горлышке ещё одного, пыльного, сосуда; вечерело и, как чайный лист, разбухало утро.

Только скомканное одеяло меня от меня отделяло. Снова ли надеяться на ровное дыхание дня, что поднимет нас с кровати в сдобную жирноватую действительность; надевать эти человеческие ткани, домыслы, тревоги, пустоты, – все в узелках, изъянах, изъеденные, едва ли сносные. Зажую подушку, закушу покрепче эту чистую материю, обдам похмельным паром, зажму одеяло между ног, как собственный свой измятый язык, и буду лежать, как влитой, тяжелой синеющей запятой.

2.

Узбекский мальчонка в доме напротив стоит в оконном проеме пятого этажа и один за другим сбрасывает вниз предметы родительского гардероба: вот, полетел высокий, похожий на рыбацкий, сапог; следом бросается в пропасть бюстгальтер цвета cuisse de nymphe effrayée, налетает на колючую проволоку строительного забора и остаётся бесстыдно висеть там до следующей зимы; раскинув безразмерные рукава, приземляется ковром-самолётом клетчатаяl, видимо отцовская, рубаха; рулон туалетной бумаги треплется и змеится, белея в крепкой ручонке, и стремительно проваливается вниз, разматываясь, размываясь. Наверное, от этого особенно чёткой оказывается фигурка самого мальчика, чьё падение словно уже свершается, – она становится выпуклой, блестящей, близкой, ярко-уязвимой. 

Яблочко-яблочко, наливное розовощекое я, мелькающее в тумане, раскачивается, балуется с землей, пока не слышит под собой спасательное «а ну марш внутрь!», пожарная лестница словно чья-то ручища не начинает медленно, с захватывающим гудением, надвигаться по его почти мякотную испуганную душку, – и которое окно не проглатывает, наконец, целиком. 

Желтый лист фикуса, выпитая земля.

ГРОТЕСК

Снег шёл весь день, шёл и шёл, и шёл, пока к вечеру не лишился сил. 

Оставив рабочее место, я вышел посмотреть на то, как он лежит. 

Он лежал необыкновенно – хотя и недолго, пока не стал заметен обыкновенный ход времени, – и особенно оттого, что был различим этот решительный почерк, эта холодная, почти гротескная манера письма, чересчур узнаваемая, так как только это время года имеет обыкновение писать на белой-белой бумаге

ВЕТЕР И ПЫЛЬ

1.

Только на пустом перроне я смог вспомнить этот дымный растительный воздух, каким в детстве меня обдавал город всякий раз, когда я выходил с вокзала (первый раз, пятилетний, с железным горшком, своей самой важной поклажей). И я столкнулся с ним, как с давним знакомым, от которого в памяти не осталось ничего, – ни имени, ни черт лица, ни голоса, ни свойственных одному ему жестов, – кроме дыхания, того дыхания, которым дышит каждый прожеванный отрезок времени. Он сам однажды окликает тебя на каком-нибудь изгибе жизни, на какой-нибудь привокзальной площади, смотрит на тебя с неловкостью, крутится, как лоадер, пытается найти хоть какие-то следы, по которым можно к тебе подступиться, и заставить с улыбкой улыбнуться. 

2.

Вот, ребёнок рассыпает мармеладных медведей в своих ногах, смотрит на них с удивлением, наклоняется, шарит ладонями по холодному бетону, промахиваясь, хватая одних, роняя других, – шарф треплется под ногами, скрывая липких зверей, а по краям перрона валит снег, нет, конечно, ещё рано, осень ещё, но пусть валит, пусть валится снежище, гурьбой, берет это все в рамку, потому что мне так видится, потому что я стою поодаль и диву даюсь. Мармеладный человечек, который вот-вот растает.

3.

Запускаешь руку в карман, гладишь эту полую пустотку. Я есть, а скоро не будет. Надо привыкать, надо эту пустотку занять и приручить. 

Хвать тебя за губу, выпуклую, нежную, слижу с неё ветер и пыль, уворачиваясь от пуль приближающейся тоски. Как бы не так, задуваю тебе шепотом в капюшон, и хлопаю ресницей с утроенной скоростью по холодной кожице, потому что, ну, что тут скажешь, даже если выдохнуть и удастся. La petit mort. 

4.

Я докачусь до конца и обратно, как шар в футляре, и обратно. Все лица в масках, только глаза, хлоп-хлоп, смотрят на тебя, как дверные глазки, блеснут и потемнеют в тревоге. Куда ведут все эти двери? Зачем все эти двери? Смотришь во тьму пролетов и куда-то улетаешь-таешь-ешь.