Ника Третьяк. Трёхзубый ангел (с комментарием Софьи Дубровской)

Стихотворения Ники Третьяк напоминают бумажную гирлянду, каждое звено которой – эволюционная ступень разнообразных существ и явлений: мегалодоны и вулканы, рога и жабры, молекулы, раковины, мицелий. Не желая ни на минуту останавливать свой взгляд, не давая тексту приобрести статичность, Ника обозревает свою модель Вселенной, где время подобно не прямой линии, непрерывно движущейся вперед, а скорее точке-«медиатору», где сходятся в нетипичном синтезе исторические, научные и семантические пласты: «рыбий глаз» оказывается «ангелом с жабрами выловлен», «прабабка» вяжет «весь плейстоцен», носорогу с детьми загадывает загадки «пречудный сфинкс». Действие текстов последовательно и аккуратно: помня о размытых рамках времени и места, автор медленно передвигает перед нами пленку с раскадровкой; благодаря этому мы успеваем проследить от начала до конца (или наоборот) пути рыбьего глаза, ледокола и носорога, хотя у каждого из них он своеобразен и не очевиден – в том числе за счет постоянно изменяющегося масштаба: мегалодоны «выходят» в комариков, экватор развязывается, подобно шнуркам или поясу, «рёбра слагаются / в лабиринт», который потом «складывается в историю». Иначе говоря, всякая субстанция в стихотворениях Ники подвижна и беспрестанно меняет свои состояния: ни места, ни временного периода, ни границ формы предмета мы точно определить не можем – эта особенность переходит и в язык: здесь можно «птицей вытереть воздух над лабиринтом», а носорог догонит младенца «прыжком лосося» и поглотит его «мягким ртом», «как признак». Перетекая из одного сосуда в другой, само существо текста, однако, остается цельным и самозамкнутым – но именно за счет его гибкости и всеохватности мы оказываемся способны оценить эту своего рода мультивселенную. Можно предположить, что ценность этих стихотворений заключается в том числе в способности автора из бесконечного множества предметов выбирать именно те, которые особенным образом соединяются друг с другом, образуя поэтическую цельность; именно благодаря этой постоянно функционирующей метаболе в текстах Ники всё воспринимается «вневременно, как бы в пространстве многих измерений, где оно может совпасть с другим и одновременно сохранять отдельность». Авторская задача усложняется за счет того, что Ника не ограничивает себя в выборе этих предметов (что, в общем-то, неизбежно при избранном ей поэтическом методе) – тем не менее ей удается найти точку схода и поместить в нее все то, что способно мирно сосуществовать и становиться законченной картиной или историей, претерпевшей необходимые ей метаморфозы.

– Софья Дубровская

***

Прокатилась волна, стряхнув с себя брызги –

Флюгеры вспенивают стекло солёного дома.

Рыбий глаз выпал из сетки, покатившись

За линию рифа, - что же он видит?

Словно якорем он притянут - сваренным зрачком

В облака, ангелом с жабрами выловлен.

– Пусти меня, добрый молодец.

– Если полюса любви поменяешь, пущу.

Сжалась мякоть планетная,

На черенке седьмая кровинка вышла.

Развернул рыбий глаз полюса,

Словно камбалу вверх подбросил.

Втянулись вулканы, а мегалодоны

В комариков вышли, плавники по берегу волоча.

Рыбий глаз от напряжения чуть не лопнул,

Но ангел с жабрами схватил его и вставил в лоб себе.

Так люди по земле и ходят

С полюсами шиворот-навыворот,

И никто им не поправит,

Не скажет – у вас экватор развязался,

Мантия волной пошла – не скажет.

Трёхглазый ангел с жабрами всё рыбачит и рыбачит,

А я теперь любить не могу.

***

      М.П.

Мокрые рёбра слагаются

в лабиринт,

рыхлые камеры

от угла до обитого белыми гвоздиками края

застыли. Континуум ветра

и шума меняет местами

сочленения льда, словно выводок волн подгоняем дрожащей молекулой.

Свет ещё слаб,

он смыкает следы в единый папирус крошечной ладонью с белёсым налётом.

Разрешит ли мне его развернуть,

птицей вытереть воздух над лабиринтом?

Или прочитать, не прикасаясь?

С каждым рывком

мягкие тюремные стенки

сворачиваются в стружку, маленькие разгневанные надзиратели машут кулачками, их грязное бормотание смешивается в шорох лужиц. Они нехотя выпускают заложников, продолжают за ними следить с крыш и верхушек деревьев. 

Но что это? Вся суета замирает – ты видишь, за поворотом показалась труба?

Пар из неё заволакивает лица-песчинки тюремных смотрителей и заключённых, ртами, как рыбы, глотают они плотную ткань, и голоса их теряют осадок из грязи. Языки трепещут в мыльной пене.

Гудок, этот чистый и шероховатый звук застлал им уши прохладным свистом.

Песок-песок – каменная икра в форме сердечек разметалась по снегу. Покачиваясь на плаву, расступается перед килем. Из тумана выдвигается надпись.

Ты идёшь, «Флакдосаль».

Летучий ледокол направляется к окрепшему свету, к источнику треска и шума. Последний гудок – я слышу «тыыыыыы…». И шорох смыкаемых следов.

Лабиринты из маленьких ребёр складываются в историю.

Тише, я начинаю рассказывать.

НОСОРОГ

Него дыханье впереди его

Из зарослей выходит.

Низринул свой керис

Собой промеж и дверью,

Направленной вовнутрь.

Вдыхает терпеливо – и отводит

Кошачий глаз от маленького

Свитера. Прабабка

Весь плейстоцен вязала,

Вполглаза напевала

О носороге, вышедшем

Из зарослей. Такой он был:

Его ребро носило шар воздушный,

Сходясь в плавник;

Над кромкой мирового океана,

Сходя на материк.

И дивным давним раковинам снится

И сейчас, как они тело носорога

Огибали; ещё не вылиняв

И не увянув, и щебетали, будто птицы

На спине скалы у носорога,

Пока не превратились в то,

Что люди собирают и меняют, в то,

Что под стопой в песке ломается, и в то,

Что достаёт ребёнок слухом изнутри.

Песок тогда поёт балладу

О следе самом сладком –

Зелёные листы смоковниц

Трёхзубых устилали путь ноносорога до,

А после забвения в соитье

Наливались краской многоплодных ног,

Самих себя спешили вычесть.

Наросты корневые кольцевались,

И, вдаря в бубны, они внимали песне,

Как славен шаг гашёный носорога,

Теряющего чешую.

Как славно, что взамен

Он обретает воздух.

Пластинку пережёвывает почва,

Пока не прорастает новый меч из камня

И не выходит новый носорог.

О нём, о дивном и о давнем

Так радостно поют и черенок, и корень;

Его кора глотает шею,

Себя рождая исподволь и снова

Выбрасывая россыпь хилых тел.

И плоские они юны,

Как скошены неразвитые стебли

Платанцев, шепчущих в земле

Что-то о солнце и о тени.

Уже не выбросят ветвей

Их стрелы, по берегу бегущих

Вослед примятым зарослям.

Блестя глазами, носорог

Раскалывает круглый влажный щит,

Что в спешке брошен убегавшим грудничком,

Хотя и ведавшим о гневе молока.

И носорог, догнав младенца прыжком лосося,

Своём на роге держит землю на копье

И поглощает мягким ртом его, как признак.

Внутри него восходит солнце

Над поляной, по которой

Шагает носорог с детьми, проросшими

На каменной спине.

Ещё не скоро, но ещё не скоро

В их поле колосящегося зрения

Появится пречудный сфинкс.

Он загадает им загадку

Про перепончатую лапку,

Про кошку пёструю с усами, как мицелий,

С махровыми ушами и кольчугой

Для защиты от кольчуг.

И вот колечком клюквы из болотного холма

Проклюнулась сырая рог-улитка,

И запах дива доносится из сердца.

Единый и утробный брат

Уже кричит серебряною кровью,

Готов родиться, он с запаянной печатью

Читает письмена; И в следующей главе –

Гадает летописец – о чём поёт звезда Пророка,

О чём она восходит и сейчас.