Несколько стихотворений из полесского лаудария
***
перед тем, как вновь отправиться в путь, но уже поодиночке
на том же самом перекрестке у пограничного столба
мы заставили друг друга поклясться
что остаток жизни оба проведем за охотой на всякую правду
найденную ли, утраченную ли
пожалованную в дар или назначенную в наказание
из многих я знаю такую, которая рождается, например, на линии фронта
потому что правда – это пена
выступающая на губах солдата, когда того подстреливают, будто сохатого
а грохот, с которым он роняет себя на землю
это будто вздох времени
это будто напоминание
о нашем с тобой родстве
задушенном галстуком пограничника
а после, когда мы стояли уже по разные стороны межи
ты мне шепотом напомнил еще об одном
о таком, что рождается из пытки и предательства оружия
известно ведь, что самое страшное предательство состоялось тогда
когда покоренный металл выскользнул из руки мастера
клеймившего неудавшегося дезертира
и неугомонный жар, сродни тому, что теснится сейчас в наших снах о капельке спирта
обдал ногу мастера
так даже металлы и газы, в союзе с противником, объявили нам свою войну
но сейчас мы в ладу
поэтому для охоты на правду нам хватит силков и винтовок
***
синие всклокоченные бороды, на которые я смотрю из купели
над бородами – подвешенные к потолку сабли, всхлипы в ангелах и теснота, теснота
от нашего повета вновь потребовали убивать стариков и немощных, пусть даже родных
поэтому из всех моих крестных имен у меня осталось лишь два
первое – это имя врага, нареченного мне таковым, когда помер мой дед
точнее, когда того забили, ведь убивать стариков нам и прежде некогда полагалось законом
поэтому сейчас я стою там, где речка мелеет и становится вам по колено
(та, где раньше купали коней и быков, а теперь из которой пьют зайцы)
и мочу в ней свои пятки, пытаясь припомнить имя врага, которого жду
моя старая мать не знает последних новостей, и подруг у нее, что рассказали бы, тоже нет
да и сын у нее – не то, что у соседей
зато у ее сына есть лодка и посконная рубаха
крепче любой кольчуги, любого панциря и любого доспеха
эту рубаху ему на крестины выткали из своих синих волос пять старух
эта рубаха крепче любого чугуна и любой скалы, хотя на вес она – как голова теленка
вчера этих старух замуровали в скале, оставив им хлеба и молока на три ночи
хотя в нашем повете уже давно не знают ни пшеницы,
ни коров, чье молоко не скисало бы сразу в вымени
ночь же мы перестали различать еще раньше
поэтому теперь мы не видим ни голубого союза звезд
ни вооруженной до зубов луны, ни даже искрящейся дымки ночных облаков
которыми раньше выкуривали спящих медведиц из сугробов, чтобы затем подкинуть им сироту
нет у моей матери таких подруг, которые бы ей рассказали, что сейчас ее сын
накинув посконную рубаху и посадив свой челнок на мель
ждет врага, которого везут в санях, хоть сегодня и лето, запряженных медведицами,
так по следам мятой травы я узнаю, что он остановился в доме старосты
чья жена топталась по мне, будто по ужиному гнезду, и целовала, будто она мне не крестная мать
сейчас ее муж не знает, что когда пан инспектор переступит порог их дома
а потом будет пить с ними горячую водку, слизывая с ладони смалец и чихая от перца
то с берега речки, где стоит мой пустой челнок, вы заметите пламя такого веса и такой силы
какое не горит ни под подушкой у больного на френчугу, ни в бане, ни в лампадке после дзядов
те же, что окажутся ближе, скажут (и, только раскрыв рот, задохнутся в дыму и потеряются)
«да это же горит дом войта!», а те, что прибегут после, от перепоя не сразу сообразив
застанут совсем уже угли, пылающие всеми цветами юбок моей крестной матери, жены старосты
да непочатую бутылку водки, не тронутую огнем
потому что та сама была так горяча, как это всегда было под юбкой у моей любви, жены старосты
и тогда, когда все разойдутся, не найдя среди пепелища ни костей, ни зубов, ни ногтей
когда догонят всех лошадей и свиней, чтобы сразу зарезать, а затем подать к тризне
я вернусь домой, к своей матери и ее подругам, раскрещенный и безымянный
***
нет больше толку в наших походных песнях
ведь все подходящие войны уже кончены
а повода поудачнее нам не сыскать
и даже когда нужно что-то спеть на свадебном застолье
мы поём про чужих невест из соседней деревни
хотя пока что на своем наречии и сохраняя местный напев
мы поем вот так:
«это их девушки при встрече кусают друг друга за губы
чтобы те оставались красными, будто свежая журавина
это их девушки случайно сворачивают шеи хилым мужьям
стоит тем на беду оказаться у них между ног
это у их девушек живот полнится соленой влагой и лоснится от жира»
из этого живота вышли лучшие из моих братьев по охоте
и когда мы входим с ними в лес и заряжаем ружья
нам не приходят на память ни одна из тех песен
которые наши отцы разом запевали, кидаясь на вепря
поэтому чаще всего мы возвращаемся с пустыми руками
из-за чего мой младший сильно недоедает
и скорее всего умрёт от голода
для этого повода я уже починил наш старый радиоприемник
чтобы было что слушать на поминках, где мы будем говорить о мальчике
который любил трещать палкой по забору и различал на слух каждого нашего петуха
перед этим в костеле на имше ксендз шепеляво прочитает литанию
и опустит все эпизоды, в которых должен вступать хор
иногда перед сном я думаю так:
«господи, я знаю о таких местах, где полки маршируют под чужие марши
а на колядки принято кричать и царапать себе лицо
мне приятен звук стрелы, который она издает, когда я вынимаю ее из крыла перепелки
а ночью мне слышно, как в подземных реках рождаются кроты и медведки
часто я грущу оттого, что зеркала не звенят, когда в них отражается солнце
и я очень хотел бы вспомнить, что за колыбельную бубнила мне бабка
когда мать уходила на ночное дежурство, а отец – охранять дом»
но для меня остается пока непонятным, как должна зазвучать наша музыка
если смысл всех наших гимнов, наших псалмов и наших походных песен
можно уместить в простом перегляде, кивке или ударе кулаком
а еще как сочинить нам такую мелодию, что заменила бы клич
которым мы встречаем друг друга, когда ходим по Юрия
а затем напиваемся и засыпаем в жите
***
мы с моим друзьями всегда помнили наизусть тот эпизод из мультфильма
который однажды показали по телевизору после калыханки
поэтому когда на горизонте за окном показался белый лев и проглотил звездочку
я сразу все понял: сердце, оставляя в груди впадину, в которой могло бы расположиться стадо
считало шаги на Юг – его потом мне принесут в качестве пленника – туда, где зияла дверь
я же, проигрывая в голове песенку с мнемоническими приемами для запоминания
(помнить о речах, примечать уровень шума, не совать руки в карманы)
спустился вниз, покинув подъезд с горящими лестницами, и вышел на улицу
свернувшуюся до размеров наперстка
в окнах домов было пусто – приближалась ночь, хотя кому бы пришло в голову спать этой ночью
ведь даже дети, прыгая из форточек и прижав к груди своих питомцев
соревновались в том, кто первее из них приземлится на землю
от тяжести небо болело, а моря выбрасывали на берега янтарь
позже из-за избытка его раствор нам будут давать перед принятием новой присяги
и хоть суставы мои ломались, а пальцы оказались исколоты
несмотря на то, что земля подо мной не то плавилась, не то превращалась в студень
я дополз по направлению к тем, кого впервые в жизни я сам признал за своих
там мне сразу же помогли подняться, и в их глазах я увидел то
что только единожды приметил во взгляде ксендза, преподававшего бежмование
хромоножке в катакомбе кальварийского кладбища
так мы вместе стояли, и мы были травой
которую срезают голубым серпом за старикашку-луну, а потом подносят усталым роженицам
сейчас я пишу это как свидетель самого главного горения
самого большого выделения
и самого справедливого гниения
потому что мой долг – свидетельствовать против зла словом и делом, а в ту ночь, о которой пишу
слово на глазах претворялось в спицу колеса, последнего, что продолжало еще совершать обороты
а дело – так делами уже успели озаботиться до меня
иначе не слышать бы мне сейчас колоколов, возвещающих о прорыве в дамбе и скором потопе
но дамбу подорвали наши
поэтому утонуть нам – все равно, что принять бежмование.
