Восьмёрка

ГРЯДУЩИМИ

Тело – рассказ, роман, история? конец истории? грамматическая кладовая?

склеп синтаксиса? образ со вскрытой полостью – туннель,

вверху которого плывут облака. Ливневые потоки преграждают путь,

рассекая другие потоки: людей, транспорта, повторений – и всё для того,

чтобы время заглянуло в себя.

Стены – страницы неоконченной книги.

Это предлоги между частями пустоты – nothing of nothing – tools of genitive case

(прямой угол, резкий поворот – успеть вписаться: в историю, тело – может лишь

абзац? строка? слог? буква? куда ещё дальше идти? – лицо уже не горит свечой – задул механический ветер; они – пункция, puncture,

                                                                   пробой – прибой – всё так же глухи – укус,

                                                                   как редкое растение истощает весь сад

своим видом, становится тем, что позволяет твоему мной записанному на пластинку

сну звучать в данный момент в унисон движению ручки по бумаге, описывающей это

звучание) – пустота, рождающая другую через закладки, букву Г – ход шахматного

коня, того, как ты ускользаешь от любого описания, разбрасывая перед собой маски,

как слоги, склеенные в шизофатическом бреду, ингредиенты в словесном салате,

как дерево бросает охапки листвы в лицо смерти – танец марионеток, атаксия

сравнений, близорукость при построении маршрутов – где мы жили последние

пару лет? дней? секунд? – в сухих потёках капель дождя на окнах, не отражающих

внешность вещей, в мире, закрученном к центру, в скульптурах дыма над изломанным пульсом ландшафта. Так ты мне расскажешь тело хотя бы до конца первой главы?

Отдашь часть своего ужина? Звёзды уже высоко и обрывки нитей свисают с колодцев.

Пора отправляться – нас ждут цветные пятна на горизонте, темные круги на пшеничных

полях, ещё будет время, я думаю, раскрыть ладони, как крылья бабочки, сидя на теплых

камнях в местах без названий, куда мы должны нести язык в своих телах, быть им –

бесстенными сосудами, за пределами опыта, где кольцо разорвано на скопления отдельных штрихов (пометки в твоём дневнике), что вросли корнями глубоко в следы,

усеявшие расстояние между нами и нашим представлением себя в мерцании скоростей,

into the instance of reincarnation, так же как стадионные лампы подмигивает отражению своего света в блеске лезвий вспотевшей росой газонной травы или как движется мысль

к своему концу в ещё влажных чернилах по бумаге, пальцы скульптора ведут камень к

конечной форме, помня приятный холод первого прикосновения, мы – над собой, ещё

только предстоящие телам, разматываемся местностью, чтобы идти языку.

КОЛЕСО

ржавчина дерева сухость не устоять холоду быть

необходимо железо спинки старых стульев вокруг

бездны горчичный свет лампочки над но в этом весь

дом тепло а не в белом сиянии снежных полотен

простыней экранное тело языка спящее –

материя –

вдова –

w(i)dow

от i до I – first second – первая секунда, первое мгновение, помощник

на судне востока – dow – палуба покрыта мукой: мешковина распорота –

ткань времени, что ты хранил в шкатулке на окне каюты, а теперь её обрезки

по всей поверхности деревянного пола, стола,

through the window glass

черный иней вползает: овдовевшая радужка – зрачок размолот,

и то чем он кажется – лишь тень перспективы над шестом (i),

звезда над столбом, увидев которую, ты воскликнул wow

(кто ещё помнит эхо твоего голоса – слово, ручей, снег в лесу ещё мягкий –

это останки костра, гвоздь без шляпки, рука без руки) –

закрашенный ноль –

лампа, окно, стол: треугольник в кольце,

чьи стороны оси письма (I) – спицы

в руках Ἄτροπος, Айсы, Morta, Скульды – вяжут шарф

будущего на основании Διός αἶσα

по выкройкам из кожи бога,

как за спиной продолжает стоять

твой жадный глоток жизни, воды, воздуха? – речи,

а тебя уже нет, и была ли? – речь

наматывается на магистральные лучи света, а ты – лучший

шлифовщик их граней – держишь в руках эти стрелы,

частокол, грифели бури? – нет,

это несколько букв

в конце стихотворения, у провала,

в провал?

горстка заточенных спичек – зажги букву A (факел,

освещающий  воды всего алфавита) в слове w(i)dow-(A) – падение в боль,

арка над пропастью, когда горло вжимается в свои стенки – впустить

длинные ножи или вакуум – вытолкнуть огонь до самого wed-ding – опоясывающий,

назойливо повторяющийся, замыкающий в кольцо звон, слияние первого с множеством подобий – I c weeeee...Δ – рыба или дверь,

где растворяется пятьюстами вспышками – ow – в потоке исключений,

стон незаконнорожденного (out of wedlock), его первое aaaaaa,

завиток дыма над факелом,

от чего небо выгибается, сводит судорогой – Е,

обретающее зрение – две точки вверху, становясь ударной Ё в твёрдом нёбе;

не испытывая препятствия

шеренги невидимых узлов системно движутся

в направлении пришвартованных кораблей,

как сорняки оплетают мраморное сердце события – разорвать

строгий порядок слов в языке, впустить восток,

хоть и мешки с мукой почти пусты – соберём города из сухого тумана,

осевшего на грани предметов,

сошьем паруса для лёгких драккаров-интонаций из материи будущего,

как текст – из промежутков, что не даётся любой иерархии смыслов – текст

из одной литеры, её пепла – растолчённого зрачка, которым мы видим

нервы грядущих событий, что сеткой опутали Δ, и я,

разделенный на четыре

стороны света,

отворяю тебе тишину

перекрёстков.

ПО КРАЯМ ВСТРЕЧИ

кубик рубика отражений собирает

дождь, неоновая перхоть, когда

полууснув, ты – разорванный край

встречи, – щекочет лицо – не

отмахнуться, готова немного

ослепнуть – ты – слушаешь битое

стекло реки – не говорит с тобой, пока

не трещина на волне любой из – нас

пластилин – просишь еще немного

быть, а где-то две ладони пьют ливень

и железо спит между секунд

дым волос параллельно осям воды

сходящимся в зрачке белая рубашка

экрана пустого кинотеатра поверх

нашего отсутствия в нём столько тишины

хватит сшить две дольки яблока губы

сказуемое массируют фаланги воздуха

но удержать не могут слов мшистые камни

заглатывать попробуй рой в пчелу спрятать

многоточием (в) дождь приручить память

лишь отражения в снежинке чьи края встречи

надорванный конверт куда река несёт

фрагменты витражей и ты вплетаясь

в эту чешую точно лоб пульсирующий

от диалогов в магме августовского

транса

Раздет до горизонта вечер

Пеной на ободке кофейной кружки

Мы ждём когда осадок времени

Поднимется ко дну

Камень выпьем без остатка

Раскрученные вихри ржавеют в углу

Привяжу их к волосам

Твоим запястьям

Держать

Холодный ключ

Напиться чтобы смог не открывая

Горло

Отдаст тебе первое что вспыхнет

В голове

Летящего сквозь слепок встречи

Лезвия

Ножа лучей луны

Ещё не знающей о собственном свете.

МАЯК

Слеза маяка вращается бетонному парусу – ручка мачтой

Горит над нашим закрытым ртом – на паузе? Пузыри огня,

Его глаза маслянистыми дугами Мунка, кричит чайка –

Голова в нефти, подбитая пухом, как дробная черта, слепок

Будущих фигур счёта? – легла вдоль запаха созвездия

Ребром трезвучия, заключившего в себя видящую

Точку, лентами водорослей вокруг запястий, заколачивающих

Пробоины в трюмах, как чернеют инверсионные следы

Вместе с выгоранием парафиновой хвои – колючие жаром шишки

Успокаиваются ломкими кляксами на бронзовых щёках античных

Ветров, на  волдырях  долин, усыпанных гипсовой крошкой, кокосовой

Стружкой, снятой с сучковатого футляра для старой скрипки, которую

Ты не держал в руках никогда, но наслышан о её звучании, подобному

Тихому току рубиновой плазмы из трещины в горле почти мёртвой

Косули, почти выцветшей краски на фреске, которую видел только

Заикающийся свет подвальной лампады, плед последнего сентября –

Прореха на прорехе, будто оправами очков без линз старался кто-то

Смотреть во все глаза на нас, лежащих по выдох в траве на берегу

Хрустящей палитры, которая была нам, как лестница в лёгкость,

Гербарием из кадров засвеченной плёнки, которые ты разбросал,

Разрезав её, на белом листе – обваливавшаяся плитка на кухне

В родительском доме, к одной из которых я прислонил пылающую

Кожу лица, и прямоугольник холода обжёг щеку ещё сильнее,

Чем сердечники зноя плавят маслянистые слои воспоминаний,

Выпаривая сливочный флёр времени, оголяя пики обглоданных

Зеркальными карпами полу-склёванных временем, матово-мраморных

 Рук, как книга падает на пол из ряда других, но всем кажется,

Что хлопнули ставни или мёртвые снова оправданы в снах,

Хотя никто не просил хранить фигурки из гипса под подушкой,

Тела оставлять шерстяному дождю, уходя надолго под своды

Слёз – лепестки маяка, где шанти (sea shanty) буревала гнездится,

И свечи тел тлеют вертикально в земле под режущий скалы,

Как детский вопль неподвижный сон, плач чаек, и что-то растёт

В нас такое, о чём написано в толщине этих глыб кем-то

Из выпавшей книги…

CELESTIUM

Celestial, Селеста, шелестящая,

небесная рябь, перистые облака на взъерошенном своде,

бахрома лазури, хроматическое семизвучие радуги

над ртутными слюдяными наростами хрущёвок,

одним словом, ссадины слезящиеся серым дня,

где коркой – чёрные стенки camera obscura – комнаты желаний

в забинтованной зоне, после которой мир видел,

словно смотрел со стороны на свой хрусталик,

на то, как тело легчает на тень

с приходом прохлады в слова,

или орнамент, наполненный ледяной кровью,

теряется от своей непохожести с прежним собой,

и чуть вибрирует от касания с иным. Глубина

царапается в поверхность. Посади сахар

в рисовый дождь. Красная линия ведёт

себя – дневник. Воспалённые ряды стульев

бессонницы. Кинотеатры зевают из снов наяву.

Идея – проектор. Свет отказывается говорить. Январь

и февраль – анатомические карты переломов. Железные

усы, бусы из окурков и плевков, параболы или гиперболы

воды

(её скелет;

            координатная сетка гипнотической силы – звуковых сетей, от которых
                                                                                                                        сбиваются с

курса корабли;

                        лето, паутиной исчертившее никогда не ленивый океан, чьи

                        аксоны обнаруживает только холод – так шорох в пустом

                        пространстве отзывается вспышкой в теле, делая –

                                                                                                                    глазом,

                        купающимся в застывающий плазме

                        на карте сосудов, или когда яблоко дня

                        вкушает золотое сечение, оставив ализариновые брызги

                        сока над собой, и кукурузное поле – кисть художника – падает

                        в синюю черноту),

как пути разрушения связей стекла

от только что пролетевшего сквозь него камня,

подобно октаэдру в белой марле сквозь меня

(как далеко можно зайти, пересобирая имманентных сфинксов)

с первого взгляда на них, ищущих каждый своё в мифической протяженности,

бредущих к точке сжатого изображения на стене

(рентгеновского снимка опрокинутых песочных часов жизни),

что смещается по мере роста в нас фосфоресцирующих знаний

о корабле-призраке "Мария Целеста",

чья история с 4 декабря 1872 года – без конца,

как неоконченное женой капитана шитье

в брошенной  швейной машинке,

и почему матросы не забрали курительные трубки,

заранее сложенные в кубрике, о том,

что светлые звуки "Челеста" – однокоренные узлы тёмным тритонам

бетона, называемым кем-то склепами, гнилым ульем, гетто

затёртых сравнений, в чьих отсыревших за годы глазницах,

закрыв глаза, я так и иду вслед за ними – математиком, писателем

и мыслью черного пса,

                                        огибая

                                                    бесформенность...

MAY DIVISION

Май разбился о свет горстью сетчатки,

дырявит присутствие.

Выпит слух точки.

На странице – веретено – наматывает

внутреннее время, как герань ломкий сквозняк, лентой на рану.

Прибой странлиц из темноты.

Достань шнурок из середины света – намотай на лоб прохладу.

Всмотрись в хвойную паузу – в кипяток свёрнуто море.

На конце спирали –

перебирает цвета шумов, верующий зерна молитв на чётках.

Земля выдувает росток из полу-стертых

оттисков.

За тетрадной водой – неназванное.

Бусинами "быть"

Чешется глаз – вытаскиваешь

трудов гирлянду из проснувшегося шва фонтанирует

вишнёво-артериальный алфавит из большого лимба, а в малом –

в восковых коконах зреют куколки знаков, чтобы в имаго

вспыхнуть сложенным по диагонали маем.

Квадрат поля, рассеченный шрамом времени.

Разбитый угол газетного листа, впечатанного

на секунду в ветер, и им же сорванного в следующую,

как корка струпа была содрана с заживающей ссадины на

взгляде; листа, что не уставало пересобирать горячее

дыхание третьего измерения весны на пол пути к бумажному

кораблику или треуголке,

под которой якобы соберется вся прохлада этой стёртой из

памяти местности, как под сводами пирамиды невозможность,

как неспособность представить то, что мёртвые уносят

с собой – зеркала из квантов антиматерии –, отказывается от себя,

вращая лопасти

(размахивая руками, словно пытается

дотянуться до того, что проступает сквозь стеклистую

неподвижность – палимпсест нескольких дат, засвеченных

по краям, как будто бормотанием вывалянных в охре сна своих

пшеничных спиц солнце выталкивает фрагменты будущего

(при всей его открытости в голову спящей восьмёрки)) времени,

 
которые она макнула в чернильницу материи – в

настоящее – в черновик огня, что всегда уже где-то "там",

куда устремлён равномерный шаг выстроенных

в две шеренги детей – голова к голове – в противоположные

стороны от точки "теперь", но, как оказалось – по кругу,

прочерчивая раз за разом – углубляя – колею плюс и минус

бесконечности – двух нулей, почти сросшихся стенками,

но давая листу (сейчас) проскользнуть между ними, чтобы

тут же, сомкнувшись, зажать его, и перемолоть , как жерновами

полярных описаний нечто и ничто перемалываются в вязкую

середину – воск момента – трещину в чреве земли, откуда

не устаёт извергаться фруктовая лава, спавшая под покрывалами мантии, чтобы чрезмерное

не отразилось в лезвии, рассекающем пуповину между искрой

и пожаром, когда фокус безграничного внимания сгущается

в плоть и бесконечность оседает в ней двумя кругами

кровообращения, из которого так и бьёт струёй вишнёвая

азбука – оксигенированная ABC, забрызгав мундиры цветом

шума заката.

КОБРА

...за черту? Деревня горит на острие рассказа.

Солнце, лелеющее – свои яичные колобки относительно к.

Под каким углом геометрия скрывает то, что её исток – пыль?

Невидимые муравьи пузырьками градусов в основании

каждого да немного выше справа над затылками цифр.

Глазированная галька – без счёта, как окаменевшие

капли радуги, соскользнувшей с лезвия света,

упёршегося в повествующего о нескольких

брошенных деревянных постройках, как о пустых

книжных полках, выветренных суммах сравнений

яркостью настольных ламп, что делают

ткань сумерек – синей шкурой леопарда.

К(П)ра(я)дётся за инерцией звука? Маятник

сквозь горчичные оси лунного сока, зачёркивающий

уход за другой прочерк, что теряется среди пурпурных

всхлипов кипящих под окном иероглифов сирени.

Она бы чёрной кровью пелась изломами бездетными

раздавленной каблуком буквы (как соль раздевает

 прозрачность до рёбер), чей предсмертный писк

пронзал бы волосок, протянутый между А и Б пробел,

куда помещается целый список пустующих трёхмерных фигур,

населенных ранее " если..., то..." – homo erectus вероятности,

а сейчас Syringa vulgaris из каждой скважины гремит пропетыми

открытыми, как глаза умирающего от отправленной стрелы оленя,

слогами, смоченными шершавым языком с разорванным сердечником

суховея, заплетающегося в свои же спутанные волосы среди

разбросанных по степи теней книг, чьи плоскости изъедены отверстиями,

случившимися после падения букв от разрыва черты, за которой

газовые желтки – раскалены – катятся по срезу листа лопуха

(краю жизни:  очерком), как колёса нервно срывающегося

на бормотание и крик голоса рассказчика над слипающимися

в комок номерами домов, описывающего существующее ли поселение,

где мы никогда не были, но помним каждый гвоздь, скрепляющий

доски забора вокруг недописанной истории, как стро(й)ка

на полуслове вся в пломбах и о(т)печатках, которые и есть

единственный путь мысленно смонтировать соловья

в леопардовой  шкуре, пощелкивающего статически

пальцами стрелок вечера внутри себя,

чтобы замереть перед чертой... где кобра геометрии

готовится к прыжку, выгнув свой капюшоном под прямым

переломом пузырькового хребта.

ВОСЬМЁРКА

тишина – 1

0 – её тень

звук… 4531185114451136… – пение птиц в саду: гипноз: зрачок змеи.

Суженное небо – холст в углу  ветра, от морозности которого

Покалывало в груди, пока яблоко в туман осенний воронёным

Отблеском замирает. Не персиковый день кукольных деревьев.

Чернослива телесность. Белослова число – ноль, стекающий

По камням? Как звучит его свежая краска?  Как чёрный скелет

Аттракциона от падающего на него снега, будто немую ткань кладёт

Поверх намагниченной руды, запаянной в кулак,

Чей суставный веер  облеплен смальтой вечерних огней

Города, и не слышно как известковые мухи отвечают на скрежет

Пустых мест; усталость от безлюдья, но чей-то верёвочный мост мягко

Ложится на ватный хруст и пишет, словно танец вкладывается в ладонь

Музыки павлиньим пером – аккуратно – так конверт кладёт на стол

С прощальным письмом самоубийца, или магистральная жила чуть

Дольше остывает без электричества, чем тело в ледяной ванне

Змеиных слёз – каменная чешуя, бумажный дым, чертёж,

Одолжи две монеты с глаз грифона, чтобы выменять на них

Идиоматическую плазму, в которой парить голограммами

Нам – конечностям высказываний – это не тоже самое,

Что разбить дыханием одуванчик – маятник вязнет в магме

Условностей; эй ты, на холме! – спускайся и ешь с наших рук мясо

Варана, хлеб саранчи – вьётся пятая ночь без звёзд и зубов вокруг

Тени беззвучья, и птицы упали замертво на середину

Раскрытых дневников, что вели сорняки и огонь;

Перламутровый оскал над нами не греет – 277449697 – о птицах –

Часы, о  часах – тени застывших столбов, и что-то

Пройдёт незаметно, как пыль загляделась в восьмёрку тогда.