Ульяна Афанасьева. Гул крови (с комментарием Натальи Игнатьевой)

Основной мотив представленных в подборке стихов Ульяны Афанасьевой – разделение, разобщенность, которая ощущается авторкой на нескольких уровнях: собственное тело, речь, пространство, окружающее героиню стихотворения. Разделенность сродни взрыву, она вырастает из максимального напряжения: 

   хрупкое женское тело

   тонет в текстуре кода 

   в системе клеток сцепленных внутри

   клеток сцепленных внутри клеток

   сцепленных внутри единого

   внутри единого

   явственно

   рвущегося от острых ногтей синеющих пальцев

Мы видим субъектку как бы с разных ракурсов: взгляд идет по спирали, которая сначала опускается сверху, заходя в маленькое уязвимое тело, а потом, расширяясь, выходит из него наружу и распадается. Героиня, имя которой напоминает нам о героине пушкинского «Бахчисарайского фонтана» и о стихотворении Григория Дашевского «Имярек и Зарема», пытается выбраться из порабощения физического (пушкинская Зарема – невольница) и языкового: тело «тонет в текстуре кода». По сюжету «Бахчисарайского фонтана» Зарема была брошена в водную пучину – здесь же такая «заброшенность» возникает на уровне языка, и такие переходы на протяжении стихотворения происходят постоянно. 

В другом стихотворении, первом в подборке, тема разделенности раскрывается как преодоление границы между «верхним» и «нижним», «земным» и «подземным» мирами. Такой «провал» мы ощущаем в стихотворении как визуально, так и на языковом уровне: 

   я пишу этот текст как про

   zer 

   пина пишет свой танец

Имя мифической царицы подземного царства разделено на слоги, и второй слог – провал: во-первых, визуальный – самая короткая строка в стихотворении, во-вторых – языковой – слог записан латиницей и напоминает о итальянском zero – ноль, ничто, с отколотым нулем буквы о – спуск в царство мертвых, и, возможно, о немецкой приставке zer, присутствующей в словах, по значению связанных с распадом (zerrissen, zerbrechen). Подтверждение распада языка – полиязычие: в тексте стихотворения появляются слова из английского и итальянского языков: contraction, castrato. Певцы-кастраты обладали высокими голосами, их голоса не ломались; а слыша исполнение мессы, мы можем начать воспринимать голоса, забывая об их обладателях.

С ощущением распада – в том числе на уровне телесности – связана особенность, которую также хотелось бы подметить: насыщенность цветом, ярким и некомфортным, провожающим в пустоту – это красный, цвет крови («зарево слез», «кроваво-черное ничто»). Цветовая кульминация подборки – стихотворение «когда я бываю в цветочных...», где внимание авторки обращено к красным цветам: розам, гвоздикам, макам. Все эти цветы к тому же связаны со смертью и уязвлённостью: роза как ранящий цветок, гвоздика – как цветок, который принято класть на могилы, мак – предвестник опьяняющего смертельного сна. Цветы в цветочном магазине знают свой путь от рождения к смерти через цветение; так же и героиня стихотворения остро проживает чувство мгновенного, как выстрел, перехода. Здесь и связь со сквозным для подборки образом Прозерпины, которая, съев гранатовое зернышко, данное Плутоном, вынуждена находиться то на земле, то в царстве мертвых.

   я гранатовым зернышком 

   в горле земли выбираю путь

   как будто у цветка есть выбор не расцветать

   и не возвращаться в землю

   не-розой, не-маком и не-гвоздикой

Так постепенно происходит взаимопроникновение: мертвое становится живым, а живое мертвым. Стихотворения пытаются соединить между собой эти грани, вглядываясь в себя и в окружающий мир (даже в самые страшные и болезненные его стороны) – но без боязни: «каково это там с другой стороны».

– Наталья Игнатьева

***

я пишу этот текст как про

zer 

пина пишет свой танец

болевой босой контур

глагол движение

призрак моего чувства

contraction

сокращение

castrato

как отделить твой голос от тела

чтобы он пел мессы

был богом 

двоился во мне 

логос тебя

мертвый и живой 

большеротый болящий chorus

ступни глухо стучат 

в сырой земле 

я слышу гул крови

ббк ббк
 

***

зарево слез Заремы

соль разъедает язык

хрупкое женское тело 

тонет в текстуре кода

в системе клеток сцепленных внутри

клеток сцепленных внутри клеток

сцепленных внутри единого

внутри единого 

явственно 

рвущегося от острых ногтей синеющих пальцев

и кроваво-чёрное ничто вылилось во вне 

забвением огня памяти времени 

забвением языка

мужчин не было вовсе

и женщин не было вовсе 

кроваво-чёрное ничто начинает ткать новую сетку кода

слышно только шелест морской травы в полом теле Заремы

тихие шаги нового сердца 

в направлении ответа

***

лежу на тебе как на голой степной земле

скошенной осью времени между и между 

пауза 

междометия

между мы ты и я 

между временем и временем

любовью находится тело 

и желанием размечается на разрывы 

вдохов твоего песка между трещинами 

одиночества и ломкими изгибами свободы 

это что-то другое

горячее твердое во мне 

превращает из цветка в землю

заворачивает в стонущую ткань рождения-смерти

как степные женщины своих детей

кочующих по бесшовному пространству

памяти моих пальцев 

от полукружиц твоих бровей к беспамятству твоего паха

***

когда я бываю в цветочных мне интересно

какие цветы на вкус

алая луковица розы 

послушно ложится под язык лепесток 

за лепестком кровью наливается

потолок сердцем стучит у меня в висках

теперь выстрел

что-то хрустнуло в горле

будто зернышко розы 

в меня вмерцавшееся 

пробивало дорогу

холодным нарциссовым телом тянулось 

к люминесцентному небу

я думала

милый дядя

мы каждый день вдыхаем и выдыхаем

вдыхаем 

корпускулы маркса и колы

то была роза 

то ли гвоздика 

мак

теперь выстрел розы

немота мака

память гвоздики 

теперь выстрел

по толпе

под булыжной мостовой 

розы 

то ли маки то ли гвоздики

двойники и в их отражениях

я гранатовым зернышком 

в горле земли выбираю путь

как будто у цветка есть выбор не расцветать

и не возвращаться в землю

не-розой, не-маком и не-гвоздикой

милый дядя 

теперь выстрел

***

помню в детстве 

посреди огромного пустыря высокий бетонный забор 

стройка шумела за ним

скрежетом лязгом коптила воздух

горячая серая стена была осью

осью времени

каждый летний вечер

я провожала солнце в светлое завтра стройки

стена знала обо мне все

она разбила мне руки в кровь после первой неудачной любви

она вдыхала со мной табак 

проливала на себя пиво

ни разу не сказав и слова против

моего

она была осью

вокруг которой застывало мое время

я ложилась на траву рядом и думала

каково это там с другой стороны

я прислонялась лопатками к ее нагретой шершавой коже и представляла себя плющом 

хаотичной поверхностью 

что позволяет тяжелой плите не соскальзывать и не поворачиваться 

хаотичной и вечной 

сквозь структуру серого монолитного времени

пробивающей себя к невозможному шуму солнца