Промельки в фильмах

ПЕРЕД СЪЕМКОЙ: «БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ»

Не заводится (зачем тебе вестник,

если ты бесповоротно ощутил уже эту весть

прежде любых объяснений, давным-давно,

прежде любых знамений, любых голосов,

и, чтоб узнать ее, не нужны тебе

никакие намеки, никакие повадки,

не нужен кто-то, убравший волосы со лба,

беглый жест тайного шифра,

не нужно видеть

лицевые мускулы глухонемых, словно другой

кто-то силится рыть иглой колодец,

не нужна воркотня пыли на слабом ветру –

неслучившееся с каждым разом лучше и лучше,

оно и есть обетованье, – не нужен

плохо смазанный зернистым жиром

сайской выдры столетний чигирь,

урчащий взамен мопедного мотора?) наш

ламбретта предпоследнего выпуска 1972 года

на фоне мелиорированной земли

вдоль Ферганского канала,

не снятого каким-нибудь Лучано Товоли.

ДОН ЛУИС ДЕ ГОНГОРА СМОТРИТ НА ЦИФЕРБЛАТ

Потом следует вывод:

время, скорее, походит

на залежи невозникшего, на

ничто, чреватое числами (так твои

слова росились в спиральных яслях

ушных раковин) с одним

и тем же тиканьем в разных местах.

МОНОТОННОСТЬ ПРЕДМЕСТЬЯ

Это так близко, что не надо

открывать дверь. Все равно

тень тополя внутри себя на асфальте

ползет вверх и вниз, как ртуть

по впадистой коже. Похожесть

двух пустырей (не считая

дувала) –

разделяет их прямоугольный проем

распахнутого настежь дощатого полотна,

как зеркало, в котором

теплая несущественность какой-то

бескостной скудости выдыхается из

инертной явности двух заброшенных мест

сквозь прямоугольный проход в глинобитной стене.

ЭКРАН

Никого напротив дувала

потому что их нет

(твой крошечный свет

сквозь метан

кажется в подпочвенной тьме

глотком воздуха за их спиной)

ни певца ни прекраснообутого путника в твоих

зрачках перед белой стеной

на которой шуршит и вьется твой

миф в щемящих царапинах полустертый

(вдалеке среди алайских гор)

на пленке лишь

имеющий послевкусие до сих пор

ВТОРОЙ ФИЛЬМ

Первый кадр и есть

в истории экрана лучший фрагмент,

который нельзя превзойти (словно

молнию, что рождается в гумусе, как

пшеничные ростки, – они

зачлись ей за внезапность), словно

кто-то не сделал того, что сделал когда-то

в неслучившемся,- например,

не снял муравьев,

вправо-влево мечущихся по рельсам

(почему прежде всего надо смотреть

на прибытие поезда?). Богам

все равно, кто завершит

зримый эпос земли, -

люмьеровский люд или римский вор

перед прыжком в Тибр

с моста Mazzini головой вниз.

ПРОМЕЛЬКИ В ФИЛЬМАХ

Кто-то идет, темнее своей тени,

скользящей в ослепительный полдень (ждешь

одну фигуру, но

вместо нее появляется другая

в кадре в Без крыши и вне закона;

сигаретная пачка «Аполлон-Союз» падает

на пол в С течением времени;

кирпич разбивает стекло

теплицы в Дневнике горничной; муха

садится на плечо Короля-Солнце,

когда зрителю донесли о гангрене

в Смерти Людовика XIV;

насекомое ползет на

венчике желтого злака в Иисусе

Бруно Дюмона) по

выбеленной стене.

БОЛЕЗНЬ МЕНЬЕРА

Глаза уперлись, словно две кобры в капюшонах вместо век, в край бугристой стены, чтобы ему не упасть.

То есть земля, малые птицы и дерево, чьи безлистые ветви острее солнечной стали, уплывают под вечер в закатную пасть.

Вспомнить целительную сцену ранних семидесятых – вспомнить детство в трещине мутного вертиго?

Вановск, Вановск (где вы играли в футбол с местным «Спартаком» на кубок «Надежды», питомцы «Нефтяника», группа подготовки, тренер А.Полищук, правокрайний форвард Муни, Сергей Рузанов в центре нападения, Толя Яковенко в защите, он в полузащите, Ренат на воротах, больше никого не помнит, вам тринадцать, и Витя Петров начинает игру) – такой усадебный посёлок на пути в Коканд, что хотелось сказать: в горнице пахнет настойкой из пчелиного подмора. Там теперь встречаются только сплошные руины,- вот, оказывается, она какая, усыпальница вчерашних каникул,- мозаичная, статуи пионеров, дехканка и рабочий, серп и молот, мраморное крошево в пёстрых, осколочных зубьях скрипит под ногами.

Между тем нужно иметь сегодня вовсе не львиное сердце, но крепкий вестибулярный аппарат, и к тому же в новой Фергане не осталось сугубо ферганских мест. Все правда. Ладно.

Плюс выбеленная солнцем вуадыльская¹ дорога в конце недели настолько пустынна, будто сюда лишь он и мог ускользнуть от себя. Кто?

Вскоре донесся голос, хриплый, словно чей-то вздох застрял в колючих кустах:

обернуться бы одним древом жизни всему человечеству и говорить на эсперанто – или дайте свободу уйгурам, отдайте Крым Клептону, Брюсу и Бейкеру; Шевкету, Юсуфу, Амзе и Энверу; Give Ireland back to the irish; вихрь, вой, спазм, головокружение; инфаркт мозжечка – лопнет затылок?

Но, как он и хотел, в последнем кадре старый, сухой карагач высился на летнем фоне – такой серый и костисто-ломкий, что стая воробьев, как комьевидные ядра, мгновенно брызнула сквозь это дерево, не задев голых сучьев, острее солнечной стали: угловатые прорези между ветвистых клиньев и так далее.

ПУСТАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ

Арычные мосты вдруг выступили из

хаоса, который сквозь

обилие отдельностей вполне

уместных здесь вещей

можно поймать лишь рассеянным взглядом,

будто сейчас слева направо

по воздуху плывет едкий дым

сигнальных костров.

Теперь даже вовсе не нужно видеть то, что видишь,

как если бы Флобер закончил

описание сельскохозяйственной выставки только что,

и в чьих-то лаковых ботинках отражается трава,

которая, словно шуршащий лепет

бесформия, тут оборачивается одним

истоком для разных голосов.

НИЗКИЙ РАКУРС

Немое – шире; звук

сужает экран; в таком случае кран

рельсы и панораму оставь чужакам.

Нам нужен неподвижный кадр,

а не тревеллинг и скорость.

Но можно ли в подобной зажатости снять деталь?

Допустим, руку,

особенно смуглую, когда

она кладет веер на циновку?

Только в ч/б этого (ее) не видно

(она здесь всё у́же и у́же),

как, впрочем, и того,

что дух веет где хочет,

то есть – ни внутри, ни снаружи.

БУМАЖНЫЙ ЗМЕЙ, ИЛИ КИНОРЕЖИССЕР КУРИТ АНАШУ В ПРЕДМЕСТЬЕ КОКАНДА

Все равно что вновь

стать собой (кто-то

шептал ему в 61 году

для одного кайфного кадра

две строки из

«Границ любви» Роже

Жильбера-Леконта, «меж губ

поцелуя стекло одиночества») – перенять

манеру местных жителей: присесть

на пятки и (словно

головокружение сейчас от людей,

от их голосов пришло

к нему из иной страны,

где нет гравитации) наблюдать

за дракой двух безухих псов

на навозном участке или

за глотательной гримасой арычных волн

под пальцами мужских ног,

один раз в пять щемящих минут

затягиваясь пурпурной самокруткой.

ЭКРАН. ПОСЛЕ ПРОСМОТРА

Великой иллюзией названа Гельвеция в снегу?

Вечная середина, по которой «двое»

идут в финале фильма?

Нет, имеется в виду, скорее, просто пробел

между мировой бойней и мировой бойней –

иной раз ее слишком много

(пока мы беседуем, за окном

дрожит под палящим небом

лепка линий выбеленных дувалов по

краям выщербленных улиц

в сиянии дымчатого малолюдья пыльных окраин,

и на глиняных скамьях в шифоновых платьях сидят

тюркоглазые женщины, поджав колени,

и вполголосничают о вздорожании цен),

этой заминки.