Полина Ходорковская. Ориентирование на местности (с комментарием Ивана Фурманова)

I.

К какому медиуму [запоздало] тянется рука, когда мы обращаемся мыслью к чему-то невосполнимому? Мы сохранили бы это, будь у нас тогда (или, скорее, там – по ту сторону границы между прошлым и настоящим) тетрадь в линейку, будь у нас пленка, кисть, диктофон, будь у нас движение танца, огни рампы.

Бабушка любила говорить о прошлом, мочить корки, из года в год повторяя одни и те же рассказы – можно даже сказать, что она связала свою жизнь с этой исполинской речью, казавшейся мне в детстве константой: тем, что в последнюю очередь требовало сохранения со стороны.

Но однажды была произнесена история, не возникшая затем, в многолетнем потоке слов, ни разу: Южный Урал и степная трава, в которой бабушка, ее сестры, братья тонули – трава была выше, чем дети… Теперь мне не вспомнить, что было в этой истории дальше, и тщетное устремление в слепую зону памяти, как и всегда, начинает идти рука об руку с машинальной, мгновенной мыслью терапевтического свойства – будь у меня камера!

II.

И от прихода весны в «Монголии» Сваровского, и от неспешной кульминации «Возвращения короля» Питера Джексона, и от освобождающей мудрости «hope is a dangerous thing» Ланы Дель Рей – сердце Сэй-Сёнагон бьется быстрее. Это всё хорошо, конечно, но за каким примером из искусства других она последует в самый ответственный момент, какой медиум она изберет, когда настанет пора ее победы над смертью?

Мы думали, что кинематограф позволит Орфею обернуться, не убив при этом Эвридику – так говорил Жан-Люк Годар в «Histoire(s) du cinéma». Но почему позволит именно кино? И почему я тянусь именно к камере? И почему иные – с теми же целями – тянутся к звуку, пластилину, палитре? Сложно по-настоящему объяснить это чем-либо, кроме слабых слов «приверженность» и «расположенность», когда ни один из медиумов не дает окончательно воссоздать прошлое, восстановить недосягаемое пространство-время в его мельчайших деталях.

Кажется, творческому процессу, чтобы победить смерть, нужно из череды редких шедевров-событий стать рутинной практикой. Тогда, в условиях борьбы за каждую толику памяти, тот же концептуализм, самое холодное [возможно] из направлений, но часто осуществляемое как бесконечно разрастающийся проект всей жизни, парадоксально станет лазейкой к новой чувственной утопии. И если, отдавшись радикальной бдительности, сохранять всё-на-свете, то однажды [вдруг] будет сохранено и то, что никогда больше не повторится. Ясудзиро Одзу на протяжении многих лет снимает об одном и том же расставании отцов и детей, пока в фильме «Пора созревания пшеницы» (1951) это расставание не совпадает – раз и навсегда – с современной ему Японией и ее послевоенной судьбой.

III.

Дебютная подборка Полины Ходорковской удивляет верой в надежность поэтической речи, выбором, совершенным на раннем этапе, отчаянной ставкой. Речь здесь расцвечивает самые неприметные события жизни, речь здесь – настолько всепроникающая, что не может возникнуть сомнений – она будет рядом и в назначенный час, и в нужный [но неожиданный] момент.

Тексты Ходорковской напоминают [щепетильным отношением к поднимаемым реалиям, терминам, общим местам] восьмистишия Михаила Ерёмина, при этом их движение не ограничено строгой нумерологией формы. Они – как будто бы – никогда по-настоящему не заканчиваются, но обрываются резко, и каждый обрыв намекает на собственную логическую обусловленность, таинственную и недоступную для нас. Эта иная герметичность – шаг в сторону от поэтики классика, чутко обнаруженная возможность.

это фаль это камень ирландии не заревел ни под моими руками, ни под руками моего друга (в 2016 году) – тогда мы, только-только совершеннолетние, на холме Тара впервые прикоснулись к воплощенной покинутости мира. Таков, кажется, и мир в стихотворениях Полины Ходорковской – но его покинутость дополнена и субъективирована душераздирающей убежденностью: последовательный поэтический поиск чудес-совпадений, переплетающих жизнь, язык и культуру, милее и спасительнее древних пророчеств.

– Иван Фурманов

СОВПАДЕНИЕ

в земле уц в самый момент замирания

стою на ходулях не знаю где я оканчиваюсь

в наглухо бесцветном снегу – и под солнцем маленьким

в этой белой как саван тени – а сердце моё не больше

отступают все чувства

только вижу ребёнка; мы вместе теперь стоим

он – чуть поодаль, не колышется,

становится звуком мысль –

күлүктэр: тычет пальцем на единственное пятно на снегу

от пролетающей птицы

я легковер и со знакомым набором слов мне легко проститься

и повторяю вслух

про привыкание к миру что же там говорил апдайк

неохотная память

искривляет необитаемый

временной гамак

чайник из испокон научился хрипеть иначе

повторять за голосом членов семьи – там

здесь –

быть свидетелем ускользающей мысли

быть вниз головой

узнаваемым сталактитом

сроднённым с этой неразличимой разницей

в ритмике чужой речи

я не чутче ребёнка, 

да он тоже уходит назад

даже вперёд 

если бы это вперёд открыли

не изобилие – косноязычием полнится рог,

как вода заливает кухонную плиту

и хрип чайника вовсе теперь не слышен

роговица тускнеет 

в ней время – неровный стручок

только горошинам тесно; поимённо я в них признаю

одну анаграмму подслушанного күлүктэр

[…]

УТРЕННЯЯ ЗАРЯДКА ДЛЯ ГЛАЗ

это ковчег он выстроен обещанием

все что к нему относится наблюдатель знает

всякая вещь носит имя на конце его указательного

доступная зверю и человеку

где день не маятник

и не мается

ладно, – говорит наблюдатель, – дотошный квант,

вихляй относительно […],

расти тучным пантагрюэлем

катись, тебе говорят, и не вздумай попасться на глаз

выдаться въявь и вновь

заново придать меру

миру

и без твоей помощи homo становится faber

а гора магомедовой

ПРЕДЕЛ СЛОВА

кажется блик в колодец да только блик

это с чужого зрачка или так: жетон

за ежедневность года с погрешностью на отдельный сон:

не разглядеть да и я разглядывать не мастак не привык

стыдно: как смотреть за соседом с хлебом под мышку

а иногда с таксой на поводке иногда с двумя

почувствует взгляд будет ёрзать и сослепу или с непривычки 

перепутает свой подъезд 

тиртритир это окно скрипит или сосед или я заскучал

каждый звук в этой комнате принадлежит занавеске 

каждый звук принадлежит чему-то глухому поэтому я молчу

даже сейчас тиртритир это молча это я так подумал

это не блик уронен а чья-то нарочная траектория

в тугом годовом кольце а камни приделаны позже

это фаль это камень ирландии только я попрошу его

лишь бы он не кричал и соответствовал чему-нибудь здешнему

нет дяди, правда: он не занеможет

в остальном есть поле для конструирования

что-то давит на мысль часы бьют стаккато 

или часы бьются или бьются стаканы

я даже не знал музыки а это само собой  

а я не самим собой и я не похож  

на что это вокруг движется и пытаюсь считать

пока часы бьются и кольцо сужается

чыса сужаются и коцльо бьется

я сворачиваюсь в две или три погибели

***

я вижу вообще-то слабо мир выглядит решето

на фоне в тени двери повис только жан кокто

он горбится, но кричит или шепчет мне: кто ты кто

ты кто я кто я не знаю я так ему и говорю

придумай мне имя я буду стоглав сторук

вытягиваться от р.х. в зверька дундук

буду широким каким захочешь может быть баобаб 

или горбатым как твоя собственная спина 

ангельская ли человечья; 

жан пропадает жан теперь трын-трава

но тоже шершавая прозрачная на свету 

редеет под пальцами и всего что на свете теперь – чуть-чуть 

спешит отражение, 

поспешает кто принадлежит ему

паровозиком жизнь зарождается и задевает меня

случайно конечно; но в индийской пустыне тар 

где никто никогда не знал ни стихи ни имени жан

и ножные кольца ночью хранят зной 

прибавляется до низкого неба горячий безымянный бархан

и я его осязаю я кажется знаю кто

и моё недвижное зрение впервые хочет зашевелиться

МЕЛАНХОЛИЯ III

что ж

косточка для мироясеневого дерева

не косточка – а камешек в ботинке

катаешься, закрыта, глух, грубь, грабь

несвоевременная миропомазанница

вот, видишь, сколько мало надо плевел,

чтобы отмерить тебе тягу к созиданию:

несуществующим набором слов,

аквариумом с камешками матери –

блестящими, сухими. без будущего плода:

всё – как ты.

внести царапину на обувную стельку

и находить в ней слишком много сходства

с ветвистым корпусом – иссохшимся,

сыпучим:

с подстилкой для усталых прародителей

и трапезы морщинистыми фруктами

на влажной складке древнего периода

но rieker значит не тирекс, а человечий

голос, голос открывателя

и открывашек, спрятанных в саду

ПРОЕКЦИЯ НОЛИКА И ГОЛИКА

нолик и голик не помнят по сколько им зим

мерят просветы босыми ногами – будем почти близнец

выволочь эту залежь, этой чужой земли

это горклое горе что ни утратить ни уберечь

на середину где раньше покоился тонкий гвоздь

пусть рыбной косточкой горе вырастет с острых плеч

вместо – станет певун на носочки на нашу общую ось

вывихнет ее набок – так мог один франсуа рабле

голик и нолик тоже помнят только давно назад

через крыло гудящей давно вперёд стрекозы

крылья стучат друг об друга: тататата

и через них всё поёт от птицы до пси, до пси

синтез концов моста держим в уме, руках

дырки от бубликов искривлены – то-то близнец теперь –

страх поделенный и вместо одной дуги – пустота: тата,

мост покачнется и повернёт смутно куда-то вверх

ПОРТРЕТНОЕ СХОДСТВО

сложить в лодочку руки 

влажные синие огоньки 

мимо мигают

на истончившейся общей материи

кем станемся – блаженные дураки да цари-горохи 

только звуком иа на верёвках повиснем вместе с выветренным забытым бельём

нам уже велики эти белые панталоны

гулливеровские дороги

на которых не хватит сил ножек чтобы посеменить

разве – выпадут семена из карманов – в них и пребудем

потому что кажется больше не в чем нам с тобой пребывать 

без насущных хлебов, в разреженном воздухе –

это точка схода, общее гаргантюа

бельё горбится с новым порывом ветра 

а мы всего – повторяемся в этой форме

как один прокаженный надеясь слухом дойти до обычного созерцания

замирает язык на имени 

иовского несчастья

***

слово давно не просится – оно скользит 

косточкой мандарина с неповоротливого языка

случайно найденный

в его трещину умещается разговор

сжатый до тона.

при пристальном взгляде развертывается

например так:

первый человек с пакетом

громко – о золотых рыбах

достаёт простую, чистит от чешуи

второй человек с пакетом – рядом – не говорит

но равно долго – молчит на ладан 

третий приписан для цифры, 

чтобы сниться фигурой со смирной:

они сливаются формой

вокруг наспех наброшенной скатерти. 

запах смешивается с чувством полярного света

такого, что не видно ни лиц

ни угловатых мироконечных звезд 

дальше я начинаю сбиваться

что если трое перепутаются 

выйдет время наоборот

косточки – будут сами выворачиваться в разговор

и всё – мал мала – становиться меньше

талого снега, так что нечему даже присвоить речь 

первобытный гул 

трое медленно делают рыбные бутерброды

в пещерку доносится слабый звук, искаженная речь

полый год

ШКАТУЛКА

сегодня у одной девочки заводная шкатулка

я догадываюсь – по точечности звучания

предвкушаю:

мелкие суеты толки муки

перемолет незатейливый жёрнов

предслышу

линию его вращения:

каждый оборот будет равен обороту земли

вокруг её незадачливой и короткой оси

вот-вот стихнет наушник у человека в рубашке

неглаженой и какого-то неловкого синего цвета

иссякнет сейчас сонливость дамы клюющей носом

спадет до конца лямка студенческого рюкзака

вся его тяжесть

чья-то роза заново будет значить

в двух словах: ожидаю метаморфозы

стерильности воздуха

витки вычерпнут все увязшие в тесноте

пандорские горемычные неурядицы

девочка крутит ручку

наушник играет следующую рок-группу

дама запрокинула назад голову и сопит

дед шепчет наклоняется над шкатулкой

дочк не шали

смотри лучше какая москва река

какая большая река

и девочка не шалит больше

и время длится по-старому

мелькает

***

потому что взамен на костяк на

обычный треножник

девочка получает скорлупку

ненадежную скорлупку-кальку-лекало

и девочке снова приходится начинать сначала:

отыскивать море старику сантьяго который сроду его не видел

отстраивать дом для джека который никогда ничего не строил

но прихожая больше не хочет переносить

перегоревшие лампочки

звуки

карманы

полные бумажных птиц

белый лист

безразличный к

дураки и навечно майи

бескнорозовские

неугаданные

до краёв состоят из кислых садовых яблок

полуоткрытых форточек

ночника

карт и чужих портретов

на безразличной стене

неодушевлённого

что постепенно доносится

подтекает

они постоянно скатываются со скатерти в разводах

по глупости просят безмолвия своего, чужого

кажется пустяки

а выпадает немота девочке

и это пожалуй лучше

и этого хватит

хватит ещё надолго