Слепок из слепков движения в книге из разных книг: о книге Лин Хеджинян «Слепки движения»

Хеджинян Лин. Слепки движения – М.: Полифем, 2023

Издание с пометкой «избранное» рождает в читателе приятное ощущение целостности, равновесия и гармонии. Теперь мы избавлены от необходимости делать выбор в пользу того или иного текста, лучшие из них здесь, под одной обложкой, отобраны специалистами, которым можно доверять.

В случае с текстами Лин Хеджинян такая стратегия кажется наиболее выигрышной. Действительно, с творчеством автора, чьи стихи ранее не издавались на русском языке единой книгой, лучше знакомиться в виде слепка, сплюснутого по хронологической шкале «от лучшего к самому лучшему». Билингвальная форма служит страховкой на случай, если симпатия возникнет не сразу. Взгляд может скользить по странице, сверяясь одновременно и с фантазией читателя, и с оригиналом.

Сборник «Слепки движения» снабжён подробным предисловием Владимира Фещенко, разъясняющим место каждого текста в биографии Лин и его значение для школы «языкового письма» в целом. Благодаря ему в книге практически нельзя заблудиться, но если всё-таки попробовать, то первым, что придёт на ум, будет, наверное, вопрос: «Как читать сам язык, чтобы его вид нас не напугал?». Впрочем, ответ на него не так однозначен:

   Чтобы распоряжаться течением, изгибом, берегом или побережьем

   существуют законы, осведомленные не более

   чем бобры и морские окуни

Один из характерных приемов Хеджинян – оборачивание. Один процесс оборачивается другим по сходству, поверхностному или глубинному, но видимому, выдающему себя: «Прозрачности, или огни (угловатая звездчатость)». Речь не об имитации или воспроизведении, и даже не о превращении, а о возможности двигаться от одного события к другому, слой за слоем снимая их с поверхности вещи или понятия. В каком-то смысле это пример «сломанного» письма, слишком лёгкого, чтобы погрузиться  в материал причинно-следственных связей, но всё ещё слишком тяжелого, чтобы от него оторваться.

В попытках установить в своём письме «связь без связи» разные авторы в разное время обращались к разным приёмам и средствам. Вспомним автоматическое письмо сюрреалистов с его порывом к бессознательному или минималистичные техники конкретистов, манипулировавших контекстом слова при помощи «визуального синтаксиса».

Для выяснения отношений с языком границы поэтики расширяются до областей, как будто находящихся вне его компетенции. Отличие языкового письма в том, что оно не столько противостоит детерминирующей силе языка, сколько хочет осуществиться, реализоваться за её же счёт.

«Оборачивание» противостоит повторению как классическому способу производства текста. Не верность предшествующим установкам ведёт нас, а восклицание «или вот», полное энтузиазма перед вновь повторившимся различием:

Наверное, работа Языкового Письма не была «поворотом к обыденности» <…>. Скорее, это был поворот к различению таким образом, к самому языку, конечно же, а также к тому, что оказывает сопротивление, к неидентифицируемому в социальной и нарративной сферах <…>. Другими словами, состояния неисправности.

Этот двухчастный протокол удерживается и удерживает нас на плаву, скользя по самому скольжению, перепрыгивая из одной координатной плоскости в другую, часто без видимой причины, – но у письма Лин свои отношения с причинами: «Однако оперативная позиция для логического заключения находится не в конце элементов определенной последовательности, а между ними».

Вот где у Хеджинян находится рифма: внутри самого предмета или, скорее, внутри его раскола, в «воздухе строки». Рифма – точка переключения, сшивающая воедино тысячеглазый опыт. Поэта? Нет, скорее такого же, как мы, наблюдателя, отважившегося на записывание.

Воздух – это пространство, свободное от лишней пыли, скапливающейся на вещах. В этом пространстве протекают свои атмосферные явления, которые иногда разражаются грозами выпадающих списков:

   Вещи его еще долго сидели там.

   Выплюнь, певичка: и кухня, и автозаправка, и обувь с носками, и паста зубная, и деревянные стулья, и лапша, и кетчуп с кофе, и аспирин, и вода, и дерьмо, и газета, и карандаш, и кашель, и ногти на пальцах ног, и интересные минуты

В этом потенциально бесконечном ряду индивидуальность каждой вещи стёрта, внимание приковывает сам процесс, его режущая глаз простота и невозможность: «Я думаю теперь о поистине поразительной древности ощущения того, что это происходит».

В перечислении повторяется сам повтор – различие между условиями «до» и «после». Хеджинян заполняет пропуски пропусками, сосредотачивая внимание на том, что «происходит», то есть непрерывно прерывается. 

Другой вид перечисления – список. В поэме «Композиция клетки» процесс называния сменяет пронумерованная шкала временных состояний. Логика пропуска видоизменяется, вместо незаполненного интервала разворачивание текста то замедляют, то ускоряют отсутствующие пункты. 

Так же, как и пропущенные главы в поэме «Охота», сбитая нумерация передает неравномерность течения времени, позволяет ощутить её на себе. 

Это не условное время художественного текста (спустя столько-то лет) и не объективное время, затраченное на чтение, это время пауз и сколов, сгибов, преломления внимания – время мышления: «Как редко мысль домысливается до конца, до "выводов". Как нечасто вообще доводят мысль до конца».

По-другому это время можно назвать «афористичным». Ведь, по сути, афоризм – это свёрнутый в строчку список: «Повторы в афоризмах вскипают и переливаются через край». И если список, с нумерацией или без, удерживает время мышления, то список из афоризмов представляет собой уже «удерживание удерживания» – как и одно из последних стихотворений Хеджинян «Анахронизм афоризмов».

В пустых промежутках между словами скрыта некая тревожная и древняя, гораздо древнее времени, деятельность языка, как будто умаляющая все старания автора сделать её видимой. Назвать, назвать и ещё раз назвать – навязчивый невроз, позволяющий продолжать начатое. На мгновение перечисления озаряют постоянно ускользающую структуру письма, громким эхом прокатываются по отдаленным закоулкам сознания, в которых мысль блуждает, мечтая стать одним и тем же с этими закоулками:

Что делать с волнением, которое чувствуешь, когда от волнения становишься взволнованным и волнует уже восприятие того же волнения и той же взволнованности? И как долго это возможно?

По своей природе это аналитическое письмо. Его пафос можно описать как «аналитическое блуждание». Следы языка запутаны и непредсказуемы, но предсказуема сама непредсказуемость средств, которыми мы пользуемся, чтобы разгадать эти следы – «Слепки из слепка движения».

Многие из стихотворений построены как обращения, но скорее не к собеседнику, а к событию речи. Обращение может быть теплым, холодным, злым, отстраненным – определения, которые зарождаются в тот момент, когда мы набираем в лёгкие воздух, чтобы их произнести. Зарождаются тоже из воздуха:

   Обычное настроение наших слов являлось источником содержания 

   Требовалась абсолютная детализация

   Всякая луковица ориентация

   Стихи и проза не нуждаются в различении 

Говорить о неразличении прозы и поэзии можно в том смысле, что первое содержит в себе сообщение, а второе сообщает о содержании. Субъект и объект в письме Хежинян мерцают, отбрасывая друг на друга неясные тени. Здесь с нами не хотят договорить, как и не дают быть до конца уверенными в нашей внутренней речи.