Мера для всех вещей
ПИСЬМО ДЛЯ САНЧО ПАНСА
Дорогой Санчо Панса!
Пишу тебе из Ада;
верней – из Чистилища:
все заборы сломаны,
и все шатаются кто куда хочет и может,
так что ничего не понятно.
Ты будешь рад: ветряные мельницы слегка притонули.
Сизые, как тучи, голуби оттеняют золотые купола.
Творятся обыденные мерзости.
Впрочем, сердца деревьев живы и снова зелены по весне.
Дорогой Санчо Панса! Не принимай
ничего так близко к сердцу:
ты ведь знаешь – и это проходит.
Ну или принимай –
ведь ты так прекрасен, вертясь волчком в забытьи от гнева, как лиса,
укусившая себя за хвост.
Твоя обида даёт дорогу твоей молодости;
твоя молодость – твоей обиде.
Они слиты неразделимо,
как капли молока и спермы на твоих щеках.
Молока истязаний,
пролившихся так неожиданно.
И спермы заката,
что встречаешь один,
чист, как дева, по пояс в озёрной воде.
Становясь на колени в воду, занимаешься любовью с миром так самозабвенно.
Мир слегка груб и достойно нежен,
всё как обычно:
призрачные персиковые эклеры по воскресеньям,
пытки по пятницам,
всё стандартно,
ничего необычного.
Дорогой Санчо!..
Не принимай ничего так близко к сердцу.
Глазницы домов вдохновенно смотрят на запад,
откуда приходят
радость,
море
и посмертие.
Впрочем, бывает ли посмертие для таких, как мы – или только вечная дорога
– с корги на поводках
и нелепыми в розовом скейтбордистами,
со снами
и запахом свежескошенной травы;
тоже, если вдуматься, ничего себе так посмертие.
Дорогой Санчо!
В Аду довольно неплохо:
по крайней мере, симфония неба величественна как всегда,
и кофе мокко хорош,
хотя многое закрыто на реконструкцию.
Стены расписаны в разные цвета.
Можно купить деревянные вырезанные значки со знаками Амбера и Аваллона,
и разных забавных зверюшек.
Впрочем, не хватает чего-то важного, как будто что-то ушло:
то ли тебя –
то ли нашего времени,
пролившегося внезапно, как сигнал полицейской машины –
было оно и ушло.
Дорогой Санчо, поднимается ветер.
Ветер тут всегда.
Он стучит в дверь, когда её закрываешь, и хочет поесть...
...Ахчёрт, у меня кончается трафик,
сегодня у меня лирическое настроение, и я разболтался, а так и не сказал о важном, впрочем – о чём?..
Придётся отложить это до следующего письма,
до следующей оказии
после пары тысяч лет
без права переписки,
поскольку голуби мира читают всю твою почту, они читают всё, Санчо!.. – хотя даже не умеют читать.
Я закругляюсь, Санчо;
поднимается ветер,
опускаются сумерки.
Все накупили велосипедов
и карликовых собачек.
Девочки не хотят играть роли и переодеваются в мужскую одежду.
Ветер рожает нас внутрь, в кроны деревьев,
стоит только закрыть глаза.
Поднимается дождь, Санчо;
и я пойду
готовить ужин,
есть персиковые эклеры
и смотреть «Метаморфозы» Овидия
на новейшем плазменном экране.
(Впрочем, о них всё равно не с кем поговорить
с тех пор, как ты ушёл).
Я пойду, Санчо!..
Ронять браслеты в воду и привязывать колокольчики к веткам деревьев,
ловить доберманов за намордники,
сушить вёсла,
слушать тишину как музыку и петь боссановы, – словом
– заниматься всеми теми обыденными и важными делами, что занимался и без
тебя.
Я пойду.
Не скучай там,
корми иногда Росинанта, не дай подохнуть старому фестралу;
напомни, кстати, – когда ты его увидел, когда убил таракана – или когда на твоих глазах с крыши сбросился человек?..
Я пойду, Санчо.
Не знаю, когда напишу ещё;
забудь всё, что тебе говорили об Аде – Ад хорош забвением. Зелёная ряска затягивает глаза Офелии-Эвридики, и так хорошо, хорошо.
Не знаю, когда напишу ещё.
Тут хорошо, Санчо!..
С крыш прыгают утопленники и утопленницы, на грифельных досках пишут мелом –
но цены на пиво.
Не думаю, что когда-нибудь вернусь.
В конце концов, столько воды утекло...
Как ты там, старый пройдоха?..
Передавай привет нашим.
Скажи, что я вполне уже ассимилировался
и, скорее всего, никогда не вернусь.
Ну, разве что, может, пролечу над вами на боевом вертолёте... но вряд ли, вряд ли.
Не забывай...
А, впрочем, ладно;
у меня почти кончились трафик и бумага.
Вчера я купил модную полотняную сумку с цитатами,
только её всё равно некуда носить, поскольку четвёртую неделю идёт дождь, и все заметно приуныли, только вот птиц что-то не видно.
Впрочем, вот-вот должна выйти новая игра в реальность – думаю, она отвлечёт.
Я пойду, Санчо.
Персиковые эклеры вполне хороши к ужину, главное, не отвлекаться, когда варишь кофе.
В среду мы, возможно, поедем на озёра, так что не грусти, передавай приветы нашим и скажи, чтобы не ждали и не грустили, вспоминали пореже.
P.S. Не забывай меня.
***
Дождь и раковины.
Ты так привык
интерпретировать каждое слово,
что забываешь зелёное золото
восхода,
пролившееся в юных листьях.
Отшей эту старую шлюху –
Смерть.
И выходи к дождю:
смотреть на звёзды и раковины,
слушать крыс и шорохи деревьев.
Не думай ни о чём.
Вдохни полной грудью.
Сдайся счастью, как сдаются любви
и дождю.
Раскинь свои тенёта:
корни, сплетённые в землю,
губы-вишни, парящие в воздухе.
Между землёй и небом ты распят, придурок.
Прислушайся к баррикадам тишины.
Почувствуй крачку в горле.
...Может быть, потом, когда она придёт,
ты поцелуешь её охотнее.
СЛЕПАЯ СМЕРТЬ
Слепая пластилиновая смерть.
Им не вернуть погасших рёбер.
Холодный лёд ушедшего заката.
Им не вернуть всего, что любишь.
Слепая пластилиновая смерть.
Слепая пластилиновая жизнь.
Мелькнувший день за облаком машины,
Дрожащий, переменчивый и яркий –
Сладчайший, нежный и неосторожный, –
Слепая пластилиновая жизнь,
Что поселилась здесь, в дрожащих листьях,
За жёлтым полумраком новых зданий.
Гасящая сердца как лампы солнца
В прохладе враз умолкнувшего утра.
И вырывающая крик, как тряпку...
Слепая переменчивая жизнь.
Кто добредёт до края переулка.
Кто обернётся, может, на прощанье.
Как ранний день, как поворот рулетки,
За колесом, за шёпотом машины, –
Слепая
переменчивая
смерть...
СВЕТ (Milonga de Pelo Largo)
Свет, свет, свет, невыразимый свет...
Громокипящий ливень семидесятых.
Свет серебрит виски как снег,
мешая смотреть,
не деля на правых и виноватых.
Громыхает весна, прямо в сердце шумит апрель.
Да так ли уж важно, что может случиться после?..
А если и доводится умереть,
ляжешь смуглой рукой, как эстрадный певец,
в золотые розы.
Свет, свет, громокипящий свет...
Тот молодых поймёт, кто перенял их почерк.
Длинные волосы падают на виски,
мешая смотреть...
Длинные волосы. Не надо короче.
ВЕТЕР С МОРЯ
...Сегодня нехреновый ветер с моря.
Луна, как золотая страннорыба,
пускает золотые слюнки в воду.
Колониальные открыты ставни,
колониальные закрыты ставни,
как будто море дышит через ставни,
как будто море испугалось моря...
Ободранные ласковы собаки.
Настойчивые кожаные листья,
цветущие – допьяну – олеандры
и белые густые фонари...
И старики на стареньких скамейках,
среди звенящих тихо вилок.
Янтарным светом полные балконы,
балконы в темноте как паруса...
...Как рассказать, в границах винограда,
не уходя, не прячась за границы, –
как море дышит в окнах винограда.
Как мечутся ощерясь пальмы.
Как ветер с моря заходил в подмышки,
срывал огни и не давал дышать...
Качаются и пьют из моря рыбы.
Распахнутые горестные ставни.
И зреющий инжир, и ежевика,
и молния над дальними горами...
...Как позабыть, быть может, на прощанье
засахаренные смешные горы,
качающие на волнах в прибое,
смешно и своечасно, как дыханье.
И корабли, и лодки, как в обиде...
Солоноватый, как влюблённость, ветер с моря,
и дальние смешные облака...
ОБЕЩАНИЯ В КАРАНТИНЕ
Насте Афанасьевой
Даёшь себе обещания:
ходить по дереву,
слушать воздух,
касаться огня.
Даёшь себе обещания:
больше путешествовать,
поменьше уставать, –
как такое вообще возможно?
Побольше пить медленной воды, ледяного кофе,
поменьше думать о плохих людях.
...Мне нужен кто-то тихий:
тихий-тихий,
как решётка зоопарка, пропахшая тихой звериной шерстью
и капустным листом,
как мороженое на последние деньги, блестящая фольга,
как ходить обнявшись.
Мне нужен кто-то тихий,
тихий-тихий, живущих в тихих городах
с тихими именами типа «Харьков» или «Самара»;
никогда не слышавший о побегах небесных
из золотого морского песка.
Когда весь мир ограничивался, как в детстве,
нарисованным негритёнком
из советского мультика.
Мне нужен кто-то тихий,
тихий-тихий, как то тихое детство
в том тихом детстве
которого сначала никогда не было,
потом – в том, в которое я отчаянно пытался вернуться
(но не получалось),
потом – в том, в которое я возвращался,
когда было больно снаружи,
больно внутри.
Парнокопытные тихо ходят, жуют капусту.
Молоко тишины ходит, льётся, перекатывает небывшие тополя
в городах, никогда не слышавших
о сумме твоих мифологий.
Мне нужен кто-то тихий-тихий,
как объятие,
но не я сам:
иначе как я объясню себе
про отсутствие чёрной пантеры
в пустом небе тихого лета.
Тихий как объятие
тихими вечерами,
а особенно – тихим утром:
тёплые медяки в руке, мороженое, гомон толпы,
запах лошадей или воздушных шариков.
Ты даёшь себе обещания
тишины,
которые, ты знаешь, наверное никогда не сбудутся,
но останутся
глубоко внутри,
раздуваясь, как воздушный шар,
заполняя всё твоё внутреннее пространство,
то пространство, где были плохо выкрашенные солдатики
(или ковбои),
потом – какие-то мультфильмы,
потом – что-то забытое,
что ты так отчаянно пытался
забыть
золотыми побегами из морского песка.
Раздуваясь и заполняя,
пока тишина не начнёт выходить через ноздри,
как молоко
после плохого глотка,
заполняя весь мир
этой странной, смешной, непридуманной тишиной,
в которой сокрыто всё главное.
Поэзия – нужна, чтобы романтизировать мелкое
или говорить о большом?..
Поэзия – для великого или малого,
для вечного или для парнокопытных, жующих капусту?..
Как для кого.
Но для нас: тишина, для тихих нас, живущих
в непридуманных городах,
убежавших из-под стрелки советских часов
как из-под ножа палача,
заполнивших,
заполняющих тишину
золотыми побегами и слезами,
но теперь – окунувшихся в неё по самое горло;
как в холодную воду,
оказавшуюся неожиданно приятной.
Даю себе обещание:
проведать тапира.
Даю себе обещания:
есть побольше мороженого,
не общаться с плохими людьми,
просыпаться раньше полудня,
но самое главное – ходить и смотреть, вспоминая
солнечный свет,
потерянный давным-давно,
в небывших, тихих городах,
где можно было просто ходить и смотреть, и т.д.
Это время: спокойное молоко, заполняющее нас тишиной;
связывающей прошлое и будущее
пролившимся настоящим,
как слёзы, как воск, как вяжущая настойка,
как молоко
облаков.
Его величество Карантин:
тысяча лет одиночества.
Две тысячи лет
тишины.
МЕРА ДЛЯ ВСЕХ ВЕЩЕЙ
Сейчас лето. Чувствуешь себя живым – и бессмертным.
Одуванчики, рассветы, ранние тополя.
Где-то, в карты играя с ветром,
вторит тебе земля.
Ты всё пропустил. Ты всё потерял, похоже.
Не найдя тебя, исчезает в дымке ранней трамвай.
Где-то, где острова, придышливо, кожа к коже,
на пыльной дороге в рай
цветёт твоё лето. Велосипеды,
собаки, женщины, дети,
кружевные блузки и острые соусы, вечно спешащий город,
сон под спешащей водой.
Сейчас – лето. Не загадывай, что будет дальше,
дальше – будет. Достаточно ли этого?.. Как сказать.
Ты не хотел как раньше. Больше не будет как раньше.
Надо бы знать,
что за летом – осень и голуби, снова зима, сизый лёд,
смерть, сумасшествие, и вообще.
Но ты не уходишь. И лето твоё – никогда не уйдёт.
Мера для всех вещей.
