Тихая рана
***
высота перетянутых стеблей
сомкнулась в синем цветке
вот одиночество собранное на земле
тихая рана
ранняя седина
рябь хронических искажений
но в целом – жизнь
***
Я человек и это звучит горько
серые годы
зачет годно
труды невзирая
вдали от оазисов
пространствующих изобилий
стольких я должен спасти, реабилитировать посмертно
а скольких еще придется
обратить в слой сизого пепла
и незаметно подсыпать в компот
моим замечтавшимся детям
что б впитали как говорится что надо
но однажды
устав от земных трудов
именем отпуска правом этических накоплений
я полечу к далеким звездам
ведь если... то значит это кому-нибудь можно
я крикну им: братья ли сестры
(мне это теперь не важно)
я тоже плоть и сияние
здравствуйте, в общем
вернулся!
звезды опасливо ойкнут
и космос холодно улыбнувшись скажет:
подождите я приглашу администратора
я буду ждать и ждать,
сидя на чемоданах
набитых тяжелыми памятными артефактами
и глянцевым шепотом обещаний
мечтая о теплых приливных волнах
но никто не придет
***
Маслянистый блеск молодых листьев
расшибаются капли
легко бесслезно
подымая запах теплого камня
увядшей травы
болею всей жизнью
оттого что так неуместно свободен
клетка в которой заживо
память мою содрали
чернеет
склеила прутья тьма
сутулые города злобно вытянутые по струнке
в торжественном лицедействе
истуканы с потными лбами
вносили поправки в ничтожность мою
ничто не поправили
родная возьми сколько сможешь
сам отдаю ибо куда мне
я и в посмертьи приговорен к своим фонарям, асфальтам, аптекам, сквозным проспектам с неявным свечением отдаленных домов
будь сквозь меня свободна
но разве же так это просто...
без столкновений, кровавого сада, кишечных роз на брусчатке
бития О стены (не ищите тут «сад вероники» Остина)
освобожденного рева – внахлест погребенному
с прострельным орденом за взятие личных свобод
только своих, заслуженных перед
непостижным миром, смеющимся и рыдающем о
темной скорости влекущей его к концу
скорбящем о неспособности стать полым, сохнущим тростником против травинки
остановиться, увидеть и полюбить –
малость явления
безумным, слезящимся от ледяного ветра
глазом свободы
***
Палевый лепесток ступни
обут в подплавленный синий сланец
в подспорье дивному новому
уношу именную тяжесть
церковь моя внутрь ушла
вынашиваю словно дитя
тело в теле
смеюсь ветру изгнания
иже подымет сей камень
художник охваченный меланхолией
герой тавромахии
с гноящимся глазом в котором еще длится горящая степь
перетекая в мулету
быстрый выпад – парадная смерть
но каждая смерть не достигает сердца
ибо мой путь – вечное поражение
пыль и пылающий след
***
Смерть видит
боль знает
а курочка кудахчет
и никогда никогда
мы не ходили так рядом
головы в солнечной стружке
тень одна на двоих
детство на босу ногу
что выйдет
Бог знает
а время покажет
и только тогда и тогда
нам пришлось щериться
сплевывать кровь, озираться
когда тень нашу разъяли надвое
сделали левой и правой
а курочка стала черной
клюёт по зернышку
вроде и сказочная но
зырит страшно
***
Человек – это утопия
с пугливыми глазами
он несёт в мир свое «как если бы»
наперекор обстоятельствам места/времени
геометрии и семантике недопустимости
грубо переведенной на язык побоев и доказательной тоски
ловко торчащей гвоздем из бессонниц
не хуже и утро: обучено резать и бить
обводить указательным пальцем рассвета
мятые титьки подушек:
се – тепло твоё, что еще тут примыслишь?
ледяные хлысты накрест секут по желтеющим бельмам
мир исходит в слезах разрушенных чаяний
человек, как отвлеченный образ тонок и бледен
ветр сбивает его крепким плечом и подмигивает – нечаянно
мы хитрили, говорили «нет человека»
низводили в ничто
лишь бы успел поохать да отдышаться
срастаясь с текстурами, текстами, царапинами ландшафта
мы не жалели себя но его говоря по чести было немного жалко
вот он грядет: на губах робость бессильной мечты
готовый заговорить, но еще перед этим
я скажу: мы тебя не поймем, просто сожрем или растопчем
слишком долго прождали переплетаясь и жаля друг друга
в мешке жертвенной пустоты
задержись на мгновение - не говори - пока последний из нас не иссякнет
в этом фальшивом свете
***
здесь живут
раздельным прочтением
единого мига
меня привела сюда мама
всю дорогу я плакал
плачь не плачь
светлее не станет
пахнет голодной землей
и накормленной сталью
вот мой мир – им правят убийцы:
люди твердые духом
кто-то тянет за ухо
это начальники детства влекут меня прочь
заставляя держать спину ровно
не скакать через ступени
не заглядывать в окна
там люди друг на друге катаются
(тоже мне таинство)
мама мама я не хочу твердеть
я хочу сковыривать старую краску
с дворовых качелей
нюхать громадный воздух
который ночью становится цельным
хочу быть эльфом в войне племен
хочу быть несчастно влюблен
и глубиной искалечен
ты говорила этот огонь – он вечен
он не может стать вещью
уж лучше я сам
но чтобы внутри продолжалось пространство
мерцали фигуры речи
вот я: надлом в основании
черный графит
солнце на леске
я сохранил протяженность
память неполноты
но стал вещью
люди твердые духом
скажут что это не лечится
не слушай – возьми эту выщербленную рукоять
дай своим пальцам меня понять
τα νιάτα
Любая вещь даётся лишь в отнятии от прочих
и когда я получил тебя в руки – был напуган.
видеть процесс завершенный в объекте – лишний раз уяснять то
что еще в шесть лет острым краем ночи прорезало сквозь нагретое одеяло
отчего дыхание стало свинцовым тромбом у горла
а тело с тех пор - закупоренной склеенной колбой
но тебя ли себя ли тыкать беспомощной мордой
переворачивать сырой вздутый трупик
слизывать листья прилипшие к жесткой и влажной шерсти
что вообще в человеке за орган
понимающий смерть
но не принимающий смерти?
холодное солнце отразилось в немытом окне напротив
это прямая: тело крепится к взгляду.
я оставил завязь возлюбленной на пыльный обочине
оставил вес полуверий, архитектуру абстрактных метафор
статуарную точность письма (здесь это видно весьма)
потому что надо топить по прямой... пока
не распалась семантика грязного чуда от сустава до гулящего позвонка
отнятое от себя уместилось в карман
продолжая карман в многолетний туман, где в разрядах необратимость:
опаленные памятью лица
суну руки – пальцы жжет нестерпимо
прожигает кожаную перчатку
будто их родовой узор обратился в сетчатку
и зрячие пальцы в отчужденную молодость пялятся
любая вещь лишь на время даётся в отнятии от всего остального
так наверное весь «я» буду отнят от мира и возвращен через слово...
DIPTYCHOS: «ОТРАВИТЕЛЬ»
1.
я беру тебя в эти стихи
без истории имени
оса бога ужалила
без особых условий
когда я вернулся повсюду были разложены слезы
страницы слезы страницы
дымилась гильза тела
окно представлялось раной
и воздух спадал оставляя этот французский коллаж
в вакуолях интерпретаций
бланшо или что-то ешо?
нам преподали поэзию как консервированное дерьмо
значит любой кто рвался к слову
полз через смрад: узник, беглец, бунтарь и вновь дерьмо
ради агонии ангела на синаптической игле
когда строка летит как абордажный крюк
цепляя иссохшую щепку памяти
боль тает на языке твоих квалиа
миг – в огне осязания
сознание – яд
как если бы ты вдруг поняла что весь этот текст
написан внутри того что названо твоим телом
так ты побывала здесь
без насилия
поспешно накидывай имя
втискиваясь в корсет биографии
Господь расцветает от яда
и осы – пастыри его
беги вон
беги
2.
Смерть умеет смотреть в одну точку
десятилетиями
взгляда попусту не отводя
а что твоя жизнь?
акционизм, small art, венера в мехах, домик в деревне
ещё вчера мы гуляли вдоль белесых сечений
над гулом подземных рек
ты пропитана ядом
я – рядом
странно подумать: как ты хотела укрыться в этом отсутствии
здесь вода и речь
твою смерть волокли юннаты на воздушных канатах
храпела ворочалась рвалась бестолково
я подошел к мальчику лет шести, бесстрашный голос, потный лоб
спросил: «что это у вас»?
сморщился: «говнючая сколопендра!»
и то верно
смерть выцеливающая так стройна и жестока
смерть достигшая цели – посмешище для стихов
