Сдвоенная мастерская: Артём Белов (с комментарием Сергея Хана) и Маша Упорова (с комментарием Ланы Ленковой)

мы начинаем с ожидаемой осечки, провала — довольно избито это писать, но ей всегда оборачивается и поэзия в своей попытке.
провал, погибель, но счастливо схвачены в сети отсылок, в путанице развернулся и развернул нас вторичный процесс. в конечном итоге, если нам не пройти сквозь нее раньше времени, почему бы с топологическим вывихом не поверить, что за ней (очень) маленький мир, несколько деревьев? и рады, что не придумали эту упущенную ладность, удивительный спектакль.
(и я представлял бы Флоренцию, поразившую меня когда-то — объясни свою маленькость? но — собор и лестницы. или книжная полка над кроватью в доме где провел детство, вид на полуразрушенную колокольню на горе у винокуренного завода, крыжовник вкуснее зеленый, читать вслух романы — «тебе». но — это мое, в этих текстах иная библиография).
или Пловдив, где ремонт уличного покрытия вскрыл тысячелетний амфитеатр, и теперь улица прерванная и пешеходная, лавки с немыслимыми нарядами, рядом мечеть, и, когда вечереет, остается молиться и надевать разные носки, чтоб не потеряться во времени — маленькие миры бывали и дальше, не только между страниц сухих пожелтевших — смотри под ноги, сдвигается.
запутанность, сетка, неединство, всплески нас — в каждом тексте снижение: выходка, охватившая и толкнувшая в чьи-то дрожь, простейшие утренние эксперименты с автореференцией, все чтоб передать колебания по сети тому кто ее плел: я попался, но не настигнут еще своей неудачей.
а потом мы заметим пасхалки: сообщение получено, геопсихолог раскрывает карты: колесница, дурак, смерть, выбор, несколько фотографий в жестяной банке из под леденцов, камней без граней. мы понимаем: вечер будет долгий, герои неразговорчивы и вымышлены, в атмосфере недоверие, дымка, тени, «and if you lose me, you’ll know that I loved you and wanted to go on loving you».
первое, что я записал, прочитав эти тексты: использовать фотографии в коллаже все равно что писать на чужом черновике.
только глаз скорее достраивает конкурирующие объемы, этот стереоскопический эффект тянущегося к зрителю в наклон головы решения. к тому, впрочем, зрителю, что уже вписал себя в это решение наложения, не скрывающего разрез, вот и ходи теперь с ним, приоткрывающимся от движения, а там искусственный или косой свет, объем, ничьи черновики, (идти через) пески, найденные фотографии, небольшая собака, болгарское возрождение, рука в перчатке, расхожее выражение: «движение – жизнь» в символической сетке повторений или, как писал Бёрджер, вторых шансов, но
«I won’t lose you».

— Сергей Хан

Артём Белов

1. Без названия

Кабошон к северо-западу от Северного креста

ждет кончины в лайковых лапах налетчика,

поскальзывающегося в эту минуту на золоченом

шпиле замка средней руки.

В молочно-розовом горизонтье подрезают друг дружку

на повороте грамматическая связка «que soy» и «avec»,

и названия слов, происходящие от событий.

Львы тем временем оживают и столичная версия водяных

вылезает, тесня грузные кули пожарного инвентаря.

Не укладывающиеся в формы Геккеля летучие мыши, как и

облака,

никак не связанные с испарением углеводородов,

конвоируют нас туда, где

иногда ты ещё появляешься. В нашем местном

Схевинингене,

в местной акватории Окленд-Беркли, или же где угодно в

интервале

однодневного конного перехода, похожая то на Лючию Джойс,

то на Сельму Лагерлеф. Вид твой в хорошем смысле

цветной, цветущий,

как Рейкьявик в 17 веке, в котором каждый занят

соответствующим ему простым ремеслом,

и не бывает на небе комет. И вот я, прервав обычное

размышление молча: «Рад, что

на одной из планет нашей галактики существует музей,

музей для других, для меня же —

станция калибровки вроде-бы-компаса», громко жалуюсь

на усиливающийся голод,

предвещая дни, когда придется перейти на одну лишь

картошку. Ты жалуешься на низкие

потолки.

Одобренное австрияком Кольцо, орнаментированное

зловеще для любого извращенного,

стыкованное с проспектом твоего указательного,

направляет мой взгляд на видимость среднего,

далекую от человечных котов, осваивающих верхние слои

города, перестающего быть Стокгольмом к вечеру, в

районе 15-17 линий, равно как и от муравьев,

трассирующих людские празднества в слоях нижних.

Там неотличимые от водорослей кроны, цвета песто ближе

к воде, простокваши — ближе к нам,

знаменующие второе рождение того, что было всегда

уложено под зеленые обложки журналов по

ландшафтному дизайну. И объевшиеся таблеток для

увеселения семьи, которых паромируют к местному

острову Зюльт, каждой дарована узкая

воздухопроводящая трубочка.

2. Вся жизнь как на ладони

Возможно, Денвер, стеклянный куб

здания, стеклянный лифт, мозг в пиджаке

вспоминает парк Пратер,

оборонительные <цепочки>

пасек вместо рвов с крокодилами;

от самолетов пар полянного асфальта

в конце июля мрачнел: они могут стрелять et cetera;

спуск дальше реки, разговоры детей: что-то о мозге;

закрыв глаза <представлял> блеклость рекламок, а не

киликийских пиратов, ставших чистыми зрениями на

верхушках глиняного цвета коротких холмов с

подстанциями, к которым нельзя приближаться;

cмотровая площадка выдвигается неаккуратным

карандашным росчерком, расправив кожистые

крылья, он взлетает, стряхивая строительную пыльцу;

«старик» предал Христа как Иоанн Богослов,

но все равно <жил в мире, где даже> говно на ощупь как

телячье сердце.

3. Сент-Огастин

Стала незамкнутой бижутерией

вроде кольца, полукольца,

{тогда показывала

чистый дым восприятия,

поскальзывающийся мягким

местом на швах кокосового цвета,

но все равно проходящий по этой

трубе (там кто-то бился судорогой

в ванне, как я сейчас), по открытому

в первый раз каналу, где корабли

равно образы и

на торжественной церемонии просто

играли в покер, вяло, надо сказать}.

{Проиграть сценку заново

вряд ли выйдет, объективировавшись,

из чудесного единорога полезла статья}.

Листики ложной пинии (глупо думать —

что пальмы) фражешно отлили только

одно направление

дления молодого лица,

севшего живо-трио

в типичной полуротонде побережного типа,

уравнивающей побережья,

с колоннами, вернувшимися в деревья.

4. Восточноевропейская социалистическая поэзия

Неединство божка, соответственно, места и времени,

соответственно, всего и вся. Святейший капучинатор

взбеливает небо к вечеру, белый цвет готовится к

пикировке

с использованием нечеловеческого оборудования. Я

думаю:

«Тебе не подошел бы цветочный венок, какие носят

деревенские

девушки». «А что тебе подошло бы — уже не знаю». Утро

начнется

с простейшего поэтического опыта, сравнения жидкостей.

День. Дешевая пастичерия с хорошим обзором на афишу

«Тартюфа».

Галлюцинация с потолком сменилась галлюцинацией с

контрэскарпом

лифа. Соседующему кольскому редколесью (его корням)

теперь недоступны

Тиргартен с Нордзее моей жизни. Ветер выбил со

столика «Я вырос в месте,

где вообще ничего не было. И приложив немало усилий,

сам стал похожим

на это место». Дворницкая метелка уныло кличется с

пресноводными змеями,

созданными не сформированным масскультурой

воображением взрослых.

Поглаживай черепаховый панцирь, сыщик, смотри на

месяц, он кровянит.

5. История сект

В районе Кольмаркта слова

приобретают запах,

пропущенные через кубы перегонки,

вымпельный,

не похожий ни на солнечный,

ни на газовый, ни на пламя свечи,

не опорошенный фолией свет

обижается и уходит,

первый студент крутит антенну

на нижних ярусах

или мастурбирует;

мускулистые южные итальянцы

не дают спуска репортерам на

всем протяжении площади

с ее ровной плиткой приморского города,

в какую одеваются промышленные угодья

за окном, когда сильно скучаешь; часовой мастерской;

местная вышла на телефон. Дальней родственнице:

ты должна встать с постели, если хочешь прожить

еще сколько-то; обычно они умирают спустя

два месяца; я сам выбрался на прогулку по похожей

причине;

ты говоришь о пути из Мурманска, я — о Сибири;

с ее рассветами и туземцами

но — какая разница? путешествуют

только благодаря николаевской железной

дороге; любая железная дорога рано или поздно

становится николаевской;

и на всех (бесчисленных) станциях вдоль нее

собраны бесчисленные ссыльные участники

бесчисленных варшавских восстаний,

жаждущие нашей крови. В результате события

пустыня Мохава опасно приблизилась, фонари

во многих местах заменили переростки-кактусы,

прочие суккуленты;

с лампочного патрона свисает то,

что было неработающим в связи с

техническим отставанием (и всем этим)

космическим лифтом, взмыленным скобкой лучины,

ныне же — один из отростков висячих садов Семирамиды,

растасканных любознательными юннатами; большая

часть

похоронена в толще дачных лужаек совписов; куда худшая

участь постигла пирамиды в Гизе —

сфагнумовые болота парусинки палаток, батуты, шатры,

как будто

рядом играют уебищный уличный фестиваль;

на фоне здания, выглядящего как

немножечко увеличенный сотейник

она разворачивает газету и

клубок, вязание,

взлетает, вибрируя канареечным платьем,

с букетом сурепки в руке;

как сказали бы через два столетия,

старуха мимикрирует под осу, плодя

статичные пчелиные соты, полные ложного динамизма,

неснятые фильмы — шляпная фабрика на цокольном

этаже.

6. Посвящается матери

Они шли и молились,

мамочка-я-забыл самое главное;

соревнование — кто прокричит дольше,

сидя на одной из тех странных вещей,

в которые превратимся после смерти.

Их хранит город, как мы пейзажи.

Ее рука под нашим одеялом: не залезай сюда

не напоминает уже

о кусках домов отдыха плюс

лягушках, ужасающих лягушках

в пластмассовых чемоданчиках.

Торцы битума, шифер,

маленькие тени-сережки,

нафабренные густо кроны за окном;

руст подрагивает, страшась собственной

экспансии; пустые спортплощадки

слипаются в змейку-конструктор;

здесь тебя примут за волка, но купят еды

и видно, что дальние берега — стены немного

другого цвета.

7. Без названия

Приземистый дуплекс во французском Абруццо;

кислотные дождики разливаются по лесным массивам

Восточной Франции как галинзога.

Твоя речь, тянущаяся от конфликта к гармонии, либо

наоборот,

почти позабыта.

Язык, предназначенный к описанию движения, опускается

ортогонально,

как на элеваторе Санта-Жушта, в подвзмашье ресниц.

И, видимо, все, что описывал, двигалось косо.

Скоро январь. В прошлый раз снежный кус разительно

отличался

от шмата снега. Значит, божество, кормя скуку, решило

играть поддавки.

Посмотрим, как в этот.

Чем больше слов, тем жарче и теперь

лисы, и, как ни странно, опоссумы спасаются бегством,

периодически

увязая в лужах гудрона.

Мне кажется, ты плывешь на нелодке в черном пиве

реки в сентябре — самом холодном месяце осени,

когда вспоминаешь себя, идущего по дороге, сентябрь

назад, в несравнимо

лучшей кондиции.

Это новая комната, я повесил зачем-то снимок

Мессинского землетрясения рядом

с Косым минаретом в Мосуле, разрушенным боевиками.

Их связь навевает на мысль,

важную, как магазин «PLAYSTATION XBOX NINTENDO» в

городке Тортоли, Сардиния.

Обгоревший автоостов в полутора километрах к востоку от дома

здесь потому, что лет двадцать назад был народный бунт.

8. На острове

Переставляемое побережье континентальной Турции,

почти серьезный университет с наличествовавшим faculty

of arts,

начавшиеся в ? супермаркета взаимоотношения

(Пекла муку корицы, вроде матери,

и противень жестоко вручал липкость

как свойство воздуху; искусство

апелляции к сумасшедшему расстоянию).

водитель: Как высоко мы

{когда пишу,

любая фигура появляется в -с-а-н-т-и-м-е-т-р-е-

условной единице, с полуовалом}

(Шарики боли обихаживают поляну

в поисках партнера, надеясь спариться.

Линкольна убил актер бродячего цирка,

и пролом его рта меняется, остается фигурой,

мешки его щек, чехлы его щек

заявляются в сон. Колесо обозрения не за горами,

здесь есть карта, свобода двигаться, две-три точки

относительной высоты; левая кисть

расслаблена, когда говоришь о родине, я повторяю:

«человек жил в Cиних горах человек жил в Cиних горах

человек жил в Cиних горах»).

ссора

описание болезни

с акцентом в мебель, например

камин и люлька;

поворот — так и не так;

и на таблице графия развалин.

Стихи Упоровой пока больше обещают, чем предъявляют. Сейчас она скорее замыкается на self-позиции (слово я встречается в текстах более 60 раз, и это не учитывая другие падежные формы), — нежели репрезентует себя и мир. Этих я здесь — два: женское и мужское, и вокруг них строится высказывание авторки. Покажем процессы, происходящие в текстах Упоровой, на одном примере:

   ты пахнешь сырой землёй или

   мужчиной

   ты пахнешь пластилином или

   мной

Мужчина здесь сравнивается с сырой землёй, т.е. чем-то твёрдым (выражение «сыра земля» ассоциируется со смертью); женщина <образ авторки дан почти без рефлективной дистанции> — с пластилином, т.е. чем-то мягким, легко деформирующимся (равно — подстраивающимся, принимающим форму, которую ему задают). В четырёх строках угадывается сюжет, типичный для патриархальных реалий: отношения двух я — мужского и женского — нередко заканчиваются травмой женщины одно_й из…

Двойственность выражается и в обезличенном ты / ты-гермафродите («ты пахнешь… мужчиной», «ты пахнешь… мной» [женщиной]), и в родовой игре: мужчина = земля (ж.р.), женщина = пластилин (м.р.). Выше сказано об одной из ассоциаций с выражением «сыра земля», но можно вспомнить еще — гендерно-определённую — мать: мужчина-мать; этот текст-перевёртыш, он скручивается в лемнискату и бесконечно приравнивает всё ко всему и всему противопоставляет.

Насилие сопровождает эти тексты и идёт будто бы от семьи («его отцу отрезали голову в чечне»), и это включает безусловный рефлекс, когда лирическая субъектка повторяет действия матери («я рассказала ему сказку / которой мама сводила меня с ума»). Здесь мы вспоминаем: патриархат это хонтология. Цикл насилия непрерывен (образ круга как ада возникает в стихотворении, завершающем подборку), и мы раз за разом пропечатываем его внутри себя:

   чтобы выглядеть ещё

   жальче и девяностогодовее

   чтобы быть как мамины

   друзья на плёнке

   типа молодая а уже нет меня

— Лана Ленкова

Маша Упорова

***

у меня чёрные зубы

за то что я слишком мягкая и красивая

потому что я неустойчивая и лежачая

(не туда пошла)

потому что я сознательная и озабоченная

у меня синяковый язык

я размазываю губы щёткой

чтобы выглядеть ещё

жальче и девяностогодовее

чтобы быть как мамины

друзья на плёнке

типа молодая а уже нет меня

я принимаю бордовый раствор в ампулах

чтоб источать тот особый нарковайб и запах

эвтаназии в ветеринарках

чтоб ломать стекло и т д в руке

резать эти страницы

у меня чёрный рот из него течёт

биллиайлишевский аах и тунгусская нефть

мне говорят щас вспышка птичка и

вылетишь

я улыбаюсь

***

1

у него блёстки на носу с моих век

у меня капель на губах и промокшие сапоги

мы так долго шли

2

моя шапка упала в лужу

и его тоже

на следующий день выпал снег

мокрый

3

когда он сказал что его отцу отрезали голову в чечне

я долго смотрела на него

он сказал что

я думала он меня изнасилует

он спросил где встретимся

я совсем не помню его лицо

я рассказала ему сказку

которой мама сводила меня с ума

(он четыре раза ответил давай)

рассказать тебе сказку про белого бычка?

ну давай

ты скажешь я скажу да рассказать тебе сказку про белого бычка?

давай

ты скажешь я скажу да рассказать тебе сказку про белого бычка?

давай

ты скажешь я скажу да рассказать тебе сказку про

когда я достала телефон и карточку из сапога

он спросил нет ли там ножа

он спросил боюсь ли я мальчиков

он сказал защищаться когда нападают

давай

КОНЕЦ

когда мои брюки

касаются кожи

я вспоминаю это

***

ты пахнешь сырой землёй или

мужчиной

ты пахнешь пластилином или

мной

ТАБЛЕТКИ

**.**.**

сейчас бы прогуляться

темно и тепло

мотор

во дворе

листва в фонаре

светится

как прежде

темно как

на юге (в каком порядке)

как хочется сбежать

так не хочется уезжать

и тут

мне шесть

я обращаюсь в

рыжую машу

непервую страсть

моего старшего брата

я легко

падаю на кровать

я мгновенно

засыпаю

я танцую под

чтоб не нести вдоль

у меня

солёные волосы я завидую

молодым мальчикам ненавижу

его мать

как оставить это

как не останавливать

**.**.**

я чувствую себя собой

водой наполнена моя зевота

я под землёй

засыпаю

у тебя на плече

в отражении ты же

поправляешь волосы

любуешься

(я экспериментирую)

мне голодно

во мне повышается гликемический индекс

повышается уровень сахара во мне

ты почтительно отстраняешься

(я думаю это пригодится когда-нибудь)

у меня серьёзное молодое лицо

немного беспощадное

я пишу собой

я герметизируюсь

я лечу в капсулке в анти-

грохочущей черноте

и ты уже напрягаешься

и ты уже помаленьку

исчезаешь

от меня отсоединяется правая нога

я сожалею о пролетающих перспективах

ты пытаешься поцеловать меня

ты скрещиваешь смущённо руки как

свидетель на

я вращаюсь я поднимаюсь

до

волосы развеваются

я трещу

я задумываюсь

я возвращаюсь к

первоначальному

***

такая я розовенькая кошечка ранеточка

не хватает только шишечек и раночек

немладенчески раскрытого ротика

«вот ещё тебе копеечка

на тортик

давай садись

будешь моей вишенкой

вот тебе колечко

повернись»

вот тебе куколка моя куколка

вот тебе и молчание ягнят

вот тебе белорусская баба голая

иди и смотри

вот тебе тошнота противозаточечная

противоугонная-противопроникательная

гоп-стоп

вот тебе и скорая медицинская

вот тебе ещё и ещё

порванная перепонка

(ну там уже не моя история)

машенька

вот тебе лужайка в темнице

вот тебе коврик прикроватный

вот тебе сильные женские персонажки

уменьшительно-окровавленные на снегу

**.**.**

когда случилось это

я думала об Аде:

разделите круг на

восемь частей:

8. сектор «удовольствие»:

любите ковырять ранки?

7. сектор «эмоции»:

я прыгаю через ступеньки

6. сектор «здоровье»:

АХАХАХОХ

5. сектор «духовность»:

пожалуйста, Бог,

4. сектор «подарки судьбы и

неожиданные события в вашей жизни»:

моё тело свечка-инвалидка

моё тело ≠ 20 лет

моё тело оторвано от другого

моё тело    снова

предатель

меня здесь нет
 

я несгораема

регенерируема

3 - 2 - 1 =

посмотрите как

много у вас

представьте б у д

постройте п л а н

это ваш круг

это ваш круг