У кромки рая

***

Эта милость и малость

двух прильнувших растений,

ничего не осталось,

кроме прикосновений,

этих тихих касаний

вдоль незримого тела,

и смотреть не глазами,

и любить так несмело,

чтоб уже не осталось

ничего, кроме этих,

испещренных, как старость,

двух узоров на свете,

чуть дрожащих, в единый –

все никак, и не надо,

потому что летим мы

из Сада, из cада, из сада…

***

У нее между пальцами – спальни тайных желаний:

там дрожат они в воздухе, маленькие царевны сна,

и когда их коснешься губами – разбегаются лани

по притихшему телу и замирают в долине ее живота.

Она – свиток во тьме, она свита в светящийся кокон.

И, как столпник, стоит он над ней, недотрогой.

***

Иоанн на Патмосе вышел на пенсию.

А другой, на Поросе, играет с даром,

как с рыжим псом. Хороши греки

иудейские, тонкорунные. Песни

берут с ножа, свет – из колодца.

А поодаль – то, что мы называем душа,

бродит, побрякивая колокольцем.

Видимо, скоро в горы, в отары.

Жизнь присматривается к человеку,

и накрывает попонкой звездной

тех, у кого закон вместо сердца.

Что тут скажешь? Лебедем на Данае –

горы. Синим бычком с извозом –

море. Ну а ты – за волшебной дверцей

вся дрожишь при любой погоде.

Что тут скажешь, недолюбливает она их –

даже тех, сердечников оголтелых.

Я о жизни, ее купальне, о божьей блажи,

то есть выходи за меня, Маша,

как из себя выходят –

может, потом вернешься…

Не душой, так небесным телом.

***

Живу ли я, ли я… Но поздно, не ответишь.

Бренчишь ключами – чьими? – без ключа.

Вот так и жить тебе. И хорошо б, на свете.

Где ты, как тучка золотая, ночевал

с собой. Не поступайся ширью, говорит он,

и точность тайн храни. Храню. Вчера,

зовут меня. Вечор-я-завтра. Лег бы у корыта

простого, настоящего… Да нет его – дыра.

Ты спрашиваешь, где я? В октябре, в поселке,

где нет помех двуногих, и ножи

глотает море. Как память. Пенные осколки.

И роются у баков мусорных бомжи –

любовь и жизнь. Я весь у кромки рая

тобой пророс, ты мною проросла.

Чего уж боле, да? Прости меня, родная,

чье имя позабыл, да и не знал.

***

Что ты делаешь со словами – они у тебя ничего не помнят,

разве у них болит? Как во сне, примеривают личины,

то людьми рукодельными пробуждаясь, то цирковыми пони.

И вся светится, перешептываясь, эта выделка без овчинки,

это тонкое кружево: видишь, как хорошеет

в пустоте, чуть мерцающей. Это гнезда кукушкины

слов, мы лежим в них – подкидыши воображенья.

Не волнуйся, никто не заметит. Собой заворожены,

люди любят глядеть, как в огонь, в эту ряженую пустоту.

Пой – не больно словам нежилым, красотой припорошенным.

Не спасает она, а, как стыд, приливает к лицу.

***

Шакти играет, танцует, и шаг ее тих.

Шива лежит – и не жив, и не мертв;

белый, как стих он и черен, как свет.

Шакти сама себе – пчелы и мед.

Шива лежит как ничто распростерт.

Не отрешив, не приблизишься к «я».

Чакрами Шакти, как елка, горит;

хвоей вскипая, танцует змея.

Шива под нею как сполохи тьмы,

дрожью исходит восставший лингам,

и, откликаясь на танец, на «ты»,

ввысь изливаются миражи.

Так начинается мир. И кончается бог.

Не было Шакти. Один на один

мальчик очнулся, так жгуче, врасплох.

Спи, еще много там снов впереди.

***

Кто б мог подумать, но приходит день,

когда ты говоришь уму: не нужен

ты. Как кораблю сгоревшая ступень.

И облака его брюссельских кружев

к земле спадают. Да, забыться сном

без тяготенья, неземным, вращаясь

вокруг себя, как суфии. Вот счастье.

Тем более, что делать здесь с умом?