Анна Михайлюк. Третий сон (с комментарием Ани Кузнецовой)

Отыскивая затерянные в густом и плотном языке субъект высказывания, хронос и топос, я перечитывала текст Анны Михайлюк раз за разом, словно перемещалась между сновидениями, перетекающими из одного в другое. Рыбацкая деревня у Черного моря, волшебные развалины Мангуп-Кале, полыхающий Херсонес, и, далее, — римский историк, христианский мученик, беклярбек Золотой Орды, советский журналист — живые (и одновременно) мертвые тела. Многочисленное перепрочтение только глубже увязывало: не только персонажи и места, но каждая речевая единица «Третьего Сна» своим присутствием конструирует вокруг себя еще одну реальность.

Субъект высказывания постоянно мечется из одного неживого (или ожившего) тела в другое, и я никогда не была уверена, кто видит «Третий Сон» — мученик, воин, мертвец, а, может быть, город или крепость. Интерпретация текста через топос — лишь одна из возможных, но она привлекла меня больше всего. Речевая организация, намекающая на субъектность места, только подкрепляла мою догадку:

Херсонес, опустевший в последнем выдохе, видел свой третий сон…

…волшебные развалины Мангуп-Кале, некогда гордой столицы, бодрый голос манит и трескается механическим отзвуком – пройдите со мной вдоль дыхания веков…

Лишь руины ничего не знали, упокоенные молитвой, держали собой тайну земли, их дело было вновь стать простым камнем.

Как правило, автор:ки текстов, пишущие о топосе, прибегают к одной из двух повествовательных стратегий. Первая и часто встречающаяся в автоэтнографической прозе — эвокативная (от фр. évocatif — «вызывающий воспоминания») заключается в обращении к истории места через эмоциональное переживание и опыт субъект:ки высказывания. Вторая — теоретическая — предполагает отстранение и объективность при работе с фактами и историей места. «Третий Сон» Анны Михайлюк — пример короткой прозы, вбирающей и сплетающей элементы обеих стратегий. Бережная работа с фактами и историей места не превращает текст в набор справок и биографий, чему способствует обращение к разным уровням памяти. Память историческая (те самые факты) и субъективная, выраженная в предельно личных описаниях места, важного для авторки, переплетается и становится одним из центральных мотивов текста:

Я не знаю твоего имени, значит, я есть, а ты вскоре исчезнешь.

…глаза не могли больше видеть, только вспоминать…

Память не раз будет закопана в глубины, едва упокоена, будет вырыта вновь для призрачных толкований.

Но какая это память? Кому она принадлежит? «Третий Сон» не дает прямых ответов и предлагает читатель:ницам поучаствовать в сонбаумбулической игре. Сонное, полуреальное повествование напоминает колыбельную, имеющую, помимо основной — убаюкивающей — функции еще одну — магическую. Но и магическое здесь устроено несколько иначе, чем в текстах магических реалистов, где волшебное проникает в ткань повседневности. В «Третьем Сне» границы между сном и явью не очерчены, концентрировать образов и сюжетных линий требует сосредоточенности, в то время как плавное течение языка усыпляет внимание. Так случается, когда сновидения смешиваются с реальностью, и отделить одно от другого уже не представляется возможным.

— Аня Кузнецова

Третий сон

Чёрное море ничего не отражало, скрытое обрывом, волны методично качались у берега, как и вчера, как и завтра. Их тёмная качка медленно несла подношение скалам — мёртвое тело, замёрзшие глаза не смотрели, но ещё видели. Чудные сны расстилались по мокрым векам — жёсткая степная трава, выжженные белые цветы, позади дышащая, цветущая хора, у глаз прижатые друг к другу белые камни, дома, крыша за крышей к зеленоватому морю. Сгорбленный мужчина, от гордости сгорбленный, невозможно серьёзен, стоит у обрыва. Идти должно быть целую вязкую вечность, однако, в секунду переполненные улицы позади. Жизнь на улицах дрожала от полноты своей, и полумёртвое сердце сжалось от такого яркого, живого – им незнаком ни звон генуэзской монеты, ни кривые татарские крики, они не назовут себя рыбацкой деревней, их гордость — перелитой чашей. И они никогда не узнают. Счастливо ли их неведение, счастливо ли его мёртвое знание? Лицо старика-мужчины заставляет всплыть наружу из горькой глупости.

— Я, Сиракс, известил народ о пришествии Девы, в Херсон едут толпы — задыхаясь, названный Сираксом протянул спящему мраморную таблицу — я посвятил людей в тонкость нашей политической жизни. Знаю, о чём ты думаешь, высокомерен, по-твоему, сплошная горечь в этом, историки сплошь старики, рождаются седыми. Однако кто известит о твоей смерти, кто прольёт собой необходимое горе? Ведь я не знаю твоего имени, значит, я есть, а ты вскоре исчезнешь.

Чёрные волны не издают звуков, их внутренний шум вязнет в опухающей плоти, в глазницах вращается сон — волшебные развалины Мангуп-Кале, некогда гордой столицы, бодрый голос манит и трескается механическим отзвуком — пройдите со мной вдоль дыхания веков. Скажешь ли хуже голоса, но мёртвые ноги не верят ничему, послушно идут. Если дойти до каменного фундамента из крупных глыб, схватиться за него и пролезть вниз, можно спуститься в пещеру, она открывает взгляду обрыв, зашитые зеленью горы переливаются, взгляд задыхается от радости в счастливом падении. Пещера контуром создаёт овал, будто внутри подзорной трубы, если она существует. Слева металлическая табличка, вжитая в камень, о гибели советского журналиста, на кириллице. Мёртвые зрачки не могли прочесть. СССР напоминает римские цифры, больше ничего не ясно, всё в золоте.

Золотые песчинки шли по воде. Третий сон так и не пришёл, глаза не могли больше видеть, только вспоминать, к душе не пробрался третий сон, житие херсонесского святого осталось не изведанным, ресницы не помолились за его страдания. Душа была вынуждена скитаться — отправиться в прошлое, в плотское.

Лес резал его руки, предвещая смерть, спасая от смерти, в степи не было леса – бессмертная едигеева стрела нагнала его у самого обрыва, его, близкого к сизому вечернему облаку, уставшее тело бесшумно упало в воду, волны сохранили его тайну, и плеск был неслышен. На дне погружались в ил его деньги, цена уплачена, тайна жизни стоила две серебряные монеты. Над его плечами полыхал Херсонес, уже давно разрушенный по своей сути, не способный существовать без войны. Тело стало его вековой памятью, синие губы смеялись, вспоминая славную сделку с Хазарским Каганатом против Юстиниана.

Мышцы мёртвого забились от бега, он никогда толком не сражался, его крупнейшая победа была одержана над скумбрией, а сейчас мелкие рыбы кружат вокруг его ног. Три дня назад эти ноги танцевали в свете костров, кем была эта девушка, что повторяла распухшими от счастья губами моё имя?

Плечи Едигея не знали поражений, плечи его несли тысячи мёртвых голосов, его вечных спутников. Ритм скачки не заглушал мыслей, от далёкого звона русской сбруи делалось тошно, привычное предвкушение победы покинуло крупное тело, рассекающее темноту. Ему было известно, смерть наступит иначе. Ливень косыми стенами открывал темницы прошлого — чёрно-рыжие лица в свете сожжённых руин, сабля разбивает последние херсонские плоть и кровь, в умирающих лицах разгорается его собственный гнев, черты Темира-Кутлуга узнаются в шуме резни, такой похожей на него. Хотелось и времени, извечно напоминающему, как и ему, сказать: «Разумей убо яко яз есмь стар пред тобою, а ты млад предо мною, на твоих деньгах литовских моему ордынскому знамени быти» — кричало гордое сердце, в никуда кричало. Некому молиться, душа заранее проходила путь неупокоенного мертвеца.

Третий сон не постигнет беклярбека Едигея, сила мирская оторвёт его от тонкого голоса. Окаянный одержал победу на Ворскле, как и предполагал, распутал узел внутренних интриг, встав в его главе, его отражения, рвущиеся к власти, были мертвы. Злость, направленная к ним, была ледяной.

К тысяча четырёхсот восьмому году в тёмных глазах не осталось гнева, в крепких костях — жизни: за скелетом шлейфом распускались ногайские легенды о непобедимом батыре. Отчего его имя словно моё собственное — задавался вопросом Едигей, еженощно прикладывая голову на широкую смуглую ладонь. В тысяча четырёхсот восьмом году темник Едигей в искусстве злохитрой любви направил Василия на войска литовские, направил, разрастив в его простом сердце вражду. Как просто было сеять в этом сердце: русичи столкнулись с литовцами взмахом руки Едигея, видишь время, как я стар пред тобой. Ослабленная, пустая Москва подверглась ордынским разорениям так легко, в едигеевом мире белокаменный кремль был крошечной фигурой, уставлявшей его спутанный разум. Новые рваные крики проросли в плечах.

Крики чаек рассекают небо, их странная песня проносится вдоль синевы, заживляет глубокие раны жжёной земли. Пустые окна единственного уцелевшего дома чернотой смотрят на горизонт, каменные основания остаются немы. Херсонеса больше нет? Через несколько столетий для мыса отольют колокол в Таганроге, Свято-Владимирский собор будет виден с побережья Круглой бухты, будет гореть на солнце. Труп обглодали, в кости вросла пена, душа рыбачила, не могла вспомнить имени девушки, не могла уснуть, пустой крючок качался внутри воды.

— Скажи мне что-нибудь, рыба, — попросили кости.

— Темник Едигей умер от руки сына бывшего товарища, некогда убиенного им, — сказала рыба с пустыми глазницами и вырванным хвостом, — убит, как и ты, на родной земле.

Херсонес, опустевший в последнем выдохе, видел свой третий сон — в молитве сжались кулаки, избитые палками и камнями. Пещера пахла тухлой водой, соль разъедала кожу мученика. Тонкие губы шептали несвязные отрывки, в их мозаике засыпал Херсонес: «Святоносный день наста, пастырей, епископствовавших светло в Херсоне, среди коих был и я, с ними воспеваем пострадавших за Христовы овцы, прощаем страждущих, отречённых от молитвы. Воспоём к нам, священны отцы, ибо ничего не было известно, кроме даты смерти моей — седьмого марта, и со всякой памятью в глубокой тайне христиане предали меня земле». Память не раз будет закопана в глубины, едва упокоена, будет вырыта вновь для призрачных толкований. Первый журналист Мангупа-Кале, передавший на каменной табличке ход битвы, восстановленное полунамёками письмо Едигея Василию, чужие мысли на полузаснувших словах. Лишь руины ничего не знали, упокоенные молитвой, держали собой тайну земли, их дело было вновь стать простым камнем.