Анна-Мария Альбиак, Клод Руайе-Журну. Любовь среди руин (перевод с французского Кирилла Корчагина)

Анна-Мария Альбиак и Клод Руайе-Журну – ровесники, можно сказать на протяжении нескольких десятилетий они образовывали творческий союз: темы и приемы их поэзии близки друг к другу, они обмениваются ими, размышляют друг о друге. Во французской поэзии они появились в конце шестидесятых, и это был разрыв с предыдущим авангардом – прежде всего, с сюрреализмом, который стал респектабельным и мелкобуржуазным.

Это была небольшая группа поэтов: в нее также входили Эмманюэль Оккар, Мишель Кутюрье и Доминик Фуркад. Они были заворожены политической турбулентностью конца шестидесятых, но искали язык, способный к непрямой реакции. Такой язык был подчеркнуто небуквален, он избегал образов, которыми была отравлена поэзия сюрреализма.

Два стихотворения Альбиак, самые ранние из опубликованных, предшествуют большой поэме «Страна». Поэма – прямой отклик на события мая 1968 года, но отклик небуквальный, стремящийся уловить шум времени вместо того, чтобы репортажно запечатлеть события. Кажется, это то, к чему русская поэзия подобралась только спустя полвека. Книга «Страна» скоро выйдет в издательстве АРГО-РИСК.

Длинная поэма в прозе Руайе-Журну написана позже – на рубеже семидесятых-восьмидесятых. На смену коллективному страданию (захлебнувшейся революции) здесь приходит индивидуальное страдание – переживание смерти матери. Созвучие матери и моря во французском (mére и mer) позволяет поэту «разомкнуть» индивидуальность, частность переживания, выведя его на высоту переживания коллективного. Оно выходит далеко за пределы личного опыта: людское море впервые появляется в поэме Руайе-Журну, посвященной алжирскому восстанию, и возвращается отзвуком в «Любови среди руин», где отношения с матерью становятся прообразом отношений со всем человечеством, с коллективностью как таковой.

И, конечно, эти стихи объединяет общая тема – любовь

Анна-Мария Альбиак

ВНУТРЕННЯЯ ОГРАДА

привкус воспоминания

внутренняя ограда сада

змея жалила высоко между раздвинутых ног

подобно лезвию нашедшему ножны

шипы розово густо ранили взгляд

сок памяти снова эти руки на бедрах

            и его влечение

среди тяжелых цветов

среди дождя

(грусть)

и секундою позже вспышка нового солнца

                        иного огня

чрево маргариток солнечно округлых

стеклянные стебли над пропастью

и увядший лист наученный

                        сопротивляться резвым ногам

пояс

железное тело горя́чее лезвие

свежие травы срезанные на выдохе сухой землей

и сбритая ресница – солнце заходящее у са́мого паха

эта тяжесть пронзающая ее бедра

как будто изогнувшись она подталкивает мир к вечеру

***

            Медлительность огня

страх растворения ущербное

стремление к становлению

сок наслаждения стирает

единство отвоевывая его

Дыхание защищает

Разрыв он говорит

небытие

плотоядных цветов, наших предков

жару́       время

пространство взгляда

нисходящего полета

выделенной кривой

это сон нас защищает

            от потока

                         (в тебе)      (в нас)

меч проницающий нас

опустошенное пространство

щель как ручка для этого сосуда

медлительность цветов

чудо молекул

вода и речь

пространство в него нужно верить

утро

мучительная

двойственность кварца

двойная субстанция ее голоса

Какие-то рубцы закрываются

слоновая кость и бесстрашная ласка

вы словно синий камень

радость спонтанность жестов

высокое согласие      непредвиденное

Я кричу

отражение слепого зеркала

и в звучащем одиночестве

за непроницаемой дверью

Слезы за взглядом

в непрестанных рассказах

Взгляд пребывающий

в ожидании       сквозь движение

обрывающее ветви

Белый голод

            жары́ голод

                            излишества

разум цветов

и спустя тысячу лет земля возвращается к нам

и мы приходим к ней

сквозь разум цветов

Клод Руайе-Журну

ЛЮБОВЬ СРЕДИ РУИН 

По-прежнему всё исчезает. Покидает эту замедленную жару. Мрачная тень. Распространяющаяся. Навстречу пейзажу. От высокой скалы.

Это место недостижимо.

Отбросить медлительность. Преодоление. Снова шум. Настойчивый или достоверный. Множество загадок за нашей спиной. Холод очерчивает покинутое пространство памяти. Животные преследуют воображаемую добычу. Убежище, отдых для тела. Так же и почва, выявляющая, кто есть кто.

Затылком к солнцу.

Угловатая жара замедляет движения. Ничего не видно. Невозможная протяженность времени. Замедление взгляда. Я вижу, как они идут. Как они распадаются под моим взглядом. Разговор вращался вокруг заслуг. Перетекание голосов друг в друга. От одного тела к другому. От одного стола к другому. То, что наполняет помещение, резонирует, повторяется, возобновляется. Расширяйся, чтобы не раствориться в жарких стеклах.

Три цвета: самка. На столе. Холод в руке становится повествованием.

Они вновь увидят то же, что и всегда. Они приближаются к детству. Ничего не происходит. Не начинается. Медлительность и тишина поверхности, по которой он движется. (Указать местонахождение ночи.) Это голоса́? Шаги? Они поднимались. И далее: пустота. Ожидание. Изумляющая протяженность. (Почернение числа и усталости.)

Я совсем не знал очищения слепотой, слепотой от упорства. Пронзающая рука сковывает букву, готовую поделиться с телом легкостью, подходящей для этого путешествия.

Шум. Тихий, равномерный, монотонный. Шум, привлекающий, втягивающий. Обездвиживающий утрату. Сковывающий. Но не вызывающий дрожь. Лишь заставляющий претерпевать…

Черная дамба. Грамматичная география ночи. Вцепившись в воздух и ни о чем не зная. Питая утрату.

Неизвестно, как возникает и проявляется эмоция. Я вижу, как он стоит около своих детей, следя глазами за этой нервной каллиграфией, шепча. И то, что он видит, пронзает его сердце.

Ведь в повторении скрыто то, что может внезапно открыться.

И я снова вижу тебя на фоне сценического драпа, охватывающего самую суть твоей книги. Собирающей тебя, словно на службу, чтобы вернуть театру материальность звука.

Жажда это фабула. История, которую никто больше не расскажет.

В его книгах – неподвижная точка телесной истины. Между сном и фабулой.

Среда образа, питающая собственным пространством.

Движение губ, смягчающее приговор.

Портрет не станет жертвой огня.

Безличная почва.

Нет ничего за пределами моря и матери. Стол как поверхность мира. Как последняя точка опоры. Последнее укрепление. Или же болезнь грамматики.

Цифры выворачивают руки.

Это было некоторое время назад: мы медленно шли по берегу пока горизонт набухал над нами. Раскалывалась земля. Разрывалась реальность… Всё это в линии, разрешавшей нашу загадку. В линии, обрушивавшей море, стиравшей наше вертиго. Утрата равновесия на горизонте. Это было некоторое время назад. Именно так стоит начинать все эти рассказы.

Эта книга не для вас.

Взгляд на грамматику. Она сказала: время слогов. Освободиться от инерции. Как если бы (отсутствующий) центр всегда был подвижен – словно дружеский круг.

Порывистый ветер, переворачивающий всё вокруг. Выдавливающий стёкла. Вообразите его порыв.

Пыль, покрывающая все вещи. Согласие между языками.

Благодаря им появлялись только те цвета, что необходимы огню. Они ждали, охваченные ветром. Подгоняемые им. Всё это кружилось у моего окна – я видел их. За пределами цветов, за пределами ощущений. Схлопывается пейзаж. Они вот-вот исчезнут в углу синевы.

Барочная складка тропы. И я вижу свою голову, увенчивающую скалу, как если бы гора оканчивалась ею.

Для торговли достаточно нескольких слов.

Как если бы в камне была заключена живая рука. Все забытые жесты…

Оставаться на месте, рядом с этим местом. Расширяя яму локтем и запястьем. Затем фигура, лишенная опоры, и бесконечная игра утрат и осадков. Эти краски хотят освободиться от нас.

Он покидает тело, ибо нет необходимости во взгляде, в памяти, совершающей свою непрерывную работу. Его детство – фантазия этой жары.

Рука вперед.

От нарядной смерти, прогуливающейся по городу, к разделанной туше животного: ее перемещают с места на место, словно ящик.

О моих волосах: два моих пальца покрыты кровью.

Пейзаж изливается в открытые ладони. Воздействие цвета на ощущения. Размышление о языке, трепете, неощутимом без обоснования, обманчивой толщине, петлях, которые больше не распустить. По ту сторону моря. Его масса (перевес на ее стороне) овладевает пейзажем. Перекрывающим вход. Просвечивающим сквозь плотный туман. Делая его материальным.

Завораживающая изнанка. Бездна шумов, оставляющая (утром) после себя тело, изъязвленное яростью.

(Нисходит детство, и его образы пропитывают землю).

Моя голова больше не удерживает время. Вспоминается лишь один предмет. В пустоте. Неизвестное. Между десигнатом и немым порядком. Угроза. О краски, распыленные в утрате! Как если бы бесшумно набросить слепое пятно на записанные слова.

Она лишь повторение этой синевы.

Плечи, облаченные в траур.

Перегородка. С другой стороны. Заголовок во сне, поддерживающий дыхание. Доходящий сюда запах земли. Не это ли страх?

Какая-то линия, камень – всё это неразличимо. Взгляд подстерегает чувство, но не может к нему приблизиться.

Он движется, и его охватывает вертиго. Взгляд не останавливается ни на чем. Ничего не удерживает. Пейзаж проскальзывает во взгляд и изливается на тело. Жара нисходит на камни. Безразличная к их силе.

Мускулы, приподнятые ножницами профессионала. Смерть разрезает себя.

Сила безразличия, заключенная в спине. Музыкальная фраза, заставляющая покинуть это пространство, позволяя к нему прикоснуться. Волнение при приближении к центру. Стена воздуха. Фонтанирование алфавита. Этому есть подтверждение. Приподнять конец темноты.

Что-то, невидное глазу. Сжимающее руки. Что-то между утратой и памятью о ней.

Взгляд охватывает вибрацией чувств, не спрашивающих ни о чем. Обжигающее забвение, окружающее. Страхом.

Он и сам скручен в узел. Фигуры не властвуют над ожиданием. Он становится тем, кто переходит черту. Возделывает землю. Распадается. Ничего не остается. Только насилие горизонта.

После полудня тишина уже совсем иная. Пейзаж, опустошенная страсть.

Товары на пристани.

Повторять вплоть до разрыва. Глухая обработка прежнего языка. Память, что уже не вернется. Огонь. В пространстве сло́ва. Почва, которую несут на высоте локтей.

Это больше чем просто вещь. Больше чем память. Он не спит. Я смотрю на него. То, что нисходит, не тревожит его покой. От него мало что осталось, но всё же это он.

Жара, разъединяющая вещи, – потом их снова приводят в порядок. Жара, овладевающая кожей, покрывает всё тело и, кажется, сама впитывает его.

Энергия это своего рода мешок.

Так мало, будто я собрался умереть или жить.

История дана нам для того, чтобы ее повторять.

Новая неловкость, от которой бежит бессмысленный язык. Небо становится чище. Как будто оно удерживается над морем эхом жестоких голосов. Ночь становится мифом.

Негативное дерьмо.

Глаза вылезают из орбит. Неясное горе, легкость, скрытая под бумагой. Разум ошибается при отклонении.

Язык возвращается к утрате. Новый удар. Толчки, невозможное мягкое движение, охватывающее день.

Гвоздь. Колокольчики. Резина. Фотографии. Деньги. Всё это сохраняет память. Комната неизвестного назначения. Одежда. Стена. Ее фактура. Мгновение и следующее за ним интеллектуальное расчленение. Еще мгновение: собирающий себя пазл. Тело на месте.

Сегодня. Пройденный путь. Движение времени. Речь. Они прибывают. Мы ничего не узнаем о неловкости. Небо. Дверь. Захлопнутые книги. Шум, завладевающий нашим вниманием. Он в стороне и ему хватает этого. Отстранения. Того, что голова покоится на бумаге. Мир, заполненный шумом. Рука, касающаяся плеча. Нервы, формирующие стену. Шаги, что невозможно услышать. Увидеть. След (пока еще синий) ожидания. Они заняты преобразованием цифр. Инверсией фикции. Они спускаются с корабля в жару, затопившую бухту. Минутное желание уйти. Это инерция или снова жара. Отсутствие воздуха. Странная складка дыхания, лишенного собственных границ. Тяжесть. Он снова ведет себя по-старому. Говорит нет. Закрывает дверь. Не страшно. Не слышно. Шагов, очерчивающих тень. Шагов… Вибрация памяти. Строк книги, что постоянно напоминают ему о книге жизни, напоминающей о книге жизни. Хватит. Он вернулся к образу. Ее. Он бесцельно идет по дороге. Не смотрит вокруг. Он не двигается – лишь ловит эхо. Пространство повторения, заставляющее цвета опадать. Чтобы повторить за павшим незаписанный текст. Отверстия... И то, что из этого следует. Плотность. Масса, которой нужно обладать. Погружение. Заголовки, переносимые юными ртами. Ожидание. Не было ничего. Только образ. Белых лестниц, спускающихся к морю. Отсутствие даты, раскрывающей вымысел. Взаимодействовать с этой пустотой. Воздействовать на нее. Дать ей слово. Стол. Рука. Предметы другой яркости. По определению. Это для тебя это для меня. Рычаг. Ничего не осталось. Он верит в это, и он закончит! Но только один. Не в одиночестве. В единстве. Там, где мы перемещаемся лишь для того, чтобы встречаться друг с другом. Вдалеке друг от друга. В голосе – проницающем, пропеваемом, поющем. В голосе единства. В голосе. Они уже в порту. Он видит их. Белые массы сквозь створки ставень. Тяжесть фабулы. Этот шум невыносим. Взгляд (будто скомканный) неподвижен. Убегает, пронзает загадочное ложе: взгляд охватывает новую жару и снова теряет ее из виду. Речь о скорости. Нужно остановить того, кто сдерживает действие. Еще одно поражение.

Голос взбивает время. Ударяется о стол. Раскалывается пространство мгновение. Но ничто не заканчивается. Пустотный предмет. Дары.

Перед падением. Не зная, на чем остановиться. Хватая воздух. Более чем прозрачный. Распределяющие движения рук, парящих, ничему не препятствующие. Книга, захлопнутая с настойчивостью. Ускользающая от того, чтобы начать. Локоть, прижатый к этому столу. На секунду. Проткнутый палец. Ничего не утверждающее солнце. Роща и сложность за ее пределами. Эта разделяющая рука. Та, которую не поймают. Снова они. Эта могила. Ничего неизвестно. То, что движется к горизонту. Кафе, губа. Тело, нависающее над поверхностью моря. Посмотрите на это! Колыхания тростника. Израненные ноги. И ожидание леса, склона. Того, что наконец позволит им остаться на земле. Двигатель не останавливается. Он следует вдоль воздуха. Удлиняет его. Скручивает. Растягивает. Ребенок спотыкается на страницах книги. Рассеянный почерк. За пределами стен. Он ничего не знает, следовательно он пишет… Синева. Стол как предмет страсти. Он забывает обо всем, что находится снаружи. Он копирует, смешивая одно с другим и не обращая внимания на границу между ними. Это не касается времени. Всё пустое или всё прошедшее. Всё. Смех, скрытый в стене. Фотографии, поднимающиеся на стену. Гвозди рассеивают синеву стола. Удерживают буквы. Это голос, зовущий сквозь стены. Пространство, освобождающееся от самого себя. Рука, открывающая дорогу неизвестному шуму. Недалеко. Воздух колеблется. Чуть касаясь холма, берега. Она ищет. Она инсценирует несколько простых предметов. Инсценировка – тот же самый рассказ. Абсурдный нерв. Полностью овладевает мною. Сводит пространство к ничтожеству вещи. Взгляд следит за этим перемещением. Предметы прерывают его. Это остановка. Ужас, охватывающий тело. Изображение безразлично к своему месту. Ему достаточно того, что оно здесь. Того, что нужно опасаться прибытия, прогулки. Сладостных жестов труда, пойманных взглядом, услышанных голосов. Ширина отсутствующая или недоступная. Необычный ряд. Имя. Кожа. Проникающая сквозь книги, тетради. Эпохи сна. Потомки камня. Мы опрокинуты в настоящее. Оно оборачивается пустотой. Как можно изобразить настоящую звезду. Я молчу о том, что связывает фабулу с миром. Плечи, согнувшиеся под тяжестью истории. Фраза за фразой. Фраза после фразы. Как будто история. Ноги, свисающие со стула, будто отсечены от тела. Быстрое движение снова позволяет ему появиться на границе стола. Краски сталкиваются друг с другом. Ничто не падает. Всё вертикально. Смысл ответственен за свое появление. Гвозди! Но все-таки не монета… Твое письмо как якорь. Способ везти, хранить, распределять. Подкупать, доводить чувства до пароксизма. Шум воды. Поток бесконечности, текущий рядом с руками. Уже голоса́, сирена, порт, расцвеченный огнями, словно в каком-то романе. И звук этого го́лоса, доносящийся из глубины памяти. Он напоминает о круге, камешках, юности. Он смотрит, чтобы ничего не видеть. Скольжение лодки в окне. Одиночество, проникающее сквозь тело. Опускающаяся тишина. Добавь силы этому пейзажу. Он продолжает рассказывать. Цемент вокруг гвоздя. Он не спит. Время нисходит на него. С ним больше ничего не происходит. Он во власти языка. Нераздельно. Колышется занавеска, бьется. Ничто не кончается. Едва разлинованное море. Сидит мясник. Шумы, не помещающиеся в голову. Погружение в сон подобно погружению в землю. Фраза, предназначенная кому-то. Сон, благоприятствующий остановке. Пейзаж сливается со взглядом. Или с рукой. Забыть об этом. Заставить подняться на широкие плиты, разбросанные в беспорядке насколько хватает взгляда. Если бы здесь были уместны память, игра дат, бесконечные надписи, превращающие тело в жажду. Мы пойдем. Циркулирует забытый голос – в глазах, горле, лице… Голос заблудился. Речь шла о детстве. О том, что еще не исчезло. Незадолго до того, как началась жара. Письмо, что я ему написал, начиналось так: «Это напоминает утрату равновесия». Следующий склон сна. Нет причин для тревоги. Мягкая пустота.

Одежда распределяет буквы по поверхности тела. Это способ погрузиться в воспоминания. Дать ему разрешить загадку. Переместить жару с одного берега на другой. Пойдет ли речь о начале? Или об уходе? Бесконечная поверхность. Сцепление. Между воздухом и водой. Время прикосновения за пределами чувств.

Успокоение. Пространство открывается. Тело скользит в ожидании. Жесты. Появляется пожилая мать. Ее рука больше не знает, что она изгнанница. Пальцы прикасаются к усталым изогнутым ногам. Пейзаж растворен. Забытая грамматика, что больше не скользит по земле. Он подпрыгивает. Мастерство безразличия. Время открыть рот. Но чувствовать слезы. Мельчайший укол бумаги и чувств.

Ожидание. Удалено. Или воссоединение.

В ожидании сосредоточена такая сила, что событие разрушается. Язык непроницаем. Его тело никогда не было обитаемо. И в этом его исток…

Ничего не будет, но тело будет обременено. Оно будет затуманивать сознание. Заставлять его вступать в ошеломительную область, где каждый день заживо сдирают кожу. Может быть, ему лучше задержать дыхание?