***

Сумасшедшая птица кричит,

к ней вчера прилетала гроза,

чтоб расстричь ее бедную грудь

и найти там немало добра,

зацепить в этом бункере клад,

предсказанье: великий удел.

Может, нынче опять прилетит,

снова будет трубить и блажить,

сквернословить, метать саранчу

портить воздух, стучаться в кишки,

чтоб смести призовые себе,

в крайнем случае выщипать ум,

распрямить на прорехи и блажь…

В верхних долях природы царят

генеральши, и что ни налет,

то готовы пускать сквозь эфир

закороченные провода,

выкликать из манаток огонь,

звать из уст чемоданов развал,

обрушать буреломы воды,

заливать промежутки тоской…

Что ни птица, то птица-сюрприз

в каждой спрятана воля судьбы

технологии, цель и фитиль.

Только эта особа кричит

и трясется, вжимается в ноль,

никого не желает впустить

в свою суть, в дорогое нутро,

и не хочет, ракалья, отдать

то, что ей не принадлежит,

но назначено всяким другим…

***

Приемщица, менторский типаж,

симптомы ее – колпак

из сахара или клыкастого льда,

возможна шляпа «Безжалостная Шарлотта»:

лиловый стежок, черпак,

черпнувший голову с золотыми motto, 

в руках ее анемоны

или что-то стибренное из натюрморта,

кажется, многобедренный шандал,

чей ударный посыл неисследим,

так победим!

Опознанная ждет на развязке,

на дверовыхлопах и моченой ваксе,

но обреченный, высмотрев из верхов,

(то ли меж тех и других грехов,

то ли из молодильной ванны) 

в шарлоттском уборе, точнее, в мертвящем –

тетю Жду, точнее – в незваных,

аккуратно переползает из сапропелей

в куафюры, перси,

в открытые не финалы, но подолы

и в прочие парадоксы,

и, выказываясь лишь каждые три ступени,

неважно, кому подобен,

перескакивает сквозь все кордоны…

А другая достойная жена,

прознав о непрофильной провожатой,

заводит над губками экспонат

«усы» и ссыпает фигурную часть

в модели широкого плеча –

войны и гнуса ее, и жала,

густых воскурений,

сладострастия и кинжала,

шелухи карманов, схронов, долгов

наконец, ускоренья,

и была… то есть был таков.

– Извиняйте, они бежали-с!

Кажется, верхними этажами…

Ожиданье – таинственный прибор

и, возможно, не выключен до сих пор.

***

В этих слоях минувшего пейзажа гнездились

в чугунной решетке зубчатые и продольные

дроби фонтана, песков и качелей, пунктиры

цветников – и единственный раз сложились

в целое, когда в детстве меня вели сквозь них –

в многоочитый сталинский дом. В глубинах его

на узком острове возлежал, как Наполеон в походном

ложе, старый лев – боковой створ к взрослой дочке,

как и я – к не нашедшему, где меня пристроить. 

Лев, страдая, вписывался в вальяжно расшнурованную

гриву и, если память моя ясна, украшался над

одеялом шейным бантом… Но где-то уже

начесывали перламутрового осла, чтоб запрячь

в ложе и утащить. Мне захотелось конфету –

и я получила ее и составила впечатление,

что Лев исполняет желания.

С тех пор при неодолимых жаждах я сворачивала

сюда. Мы, троюродные магистральной повестке,

как-нибудь сговоримся. Но зрелище колебалось: 

то воскресало, то отступало в уличные параллели.

Дом набирал шесть и восемь этажей.

И не избыточен ли багровый блеск на пиках?

Осколки в воздухе перепутывались

в треснутую фонтанную чашу с дрожащей желтой 

водой и в чайную – и сгребали в угощение

кулич снега. Взлеты качелей преломлялись

о железные пики, в пробелы вмешивались

пряди воды и тряпье цветущих, папахи песков

дешевели…

Но к моему вчерашнему приходу вдруг составилась

крайне неаппетитная коллекция прохожих: в одном

недоставало руки, другой промокал нос

полупунцовым платком, у пятого, макроцефала,

голова обратилась в говорливую гидрию, седьмого

крутил смерч кашля… Особенно смущал –

одетый с чужого плеча: брюки трижды подвернуты,

нечистое пальто сваливало с плеч его валуны.

Стебель шеи подтягивал к необъятному вороту – бант.

Похоже, Старого Льва наконец довезли до места.

***

Алло! Кто внутри аппарата? Вы угадали:

картина Репина «Нас не ждали»,

а благодатные, кто вам любезен, 

ужасы! – скушали бубенчик,

этот вышел из фокуса, тот на укладке шпал,

третий доверил свой голос бездне,

а кто-то – клиент дурных привычек,

в них – суесловие, итого: толпа –

на девять девятых скрыта,

деловые, передовые, грузовые и чаевые…

Возможно, пропавшие шлют открытки:

вид у воды и огрызка колонны, вид из колоды,

под туфлями Эйфелевой вышки… 

Или в манере старых полотен:

красотка с ромашками у комода –

найди живописца в одной из пяти его лодок…

Хотя миг назад вам еще не отписан 

полис, выщербленный, как пара пива,

на крышах пасутся верблюды или слоны,

нанятые подсчитывать сны

или битвы при Фермопилах,

и пока не стронулось с места –

ни луны, ни охоты, ни ножки онагра,

ну разве неспрошенный динарий,

звон-труба зависла в их онемевшей…

как ее… в ваших всяк узел благословен! 

Но, как заметил кому-то фонарщик,

проливая на дело свет,

жаль, не всеми оплачено отступленье

во вчера… Как сказал он другим болезным,

вечно путая лица, родство и карты,

это сговор самоуправца и выдуманного ката…

А третьим: милые Алекс и Юстас,

берегите полускаты от юза,

то есть юзы от ската.

***

При гласе этого стебля… что он? 

Скарпель или пищик, нытик, 

ползущая из яйца зимы протока…

При вострубивших стволах унынья

день споткнулся и глохнет на мышь, на две

или на сорок две,

паданцы не стрясут полет историй,

теряет снесенную к устью дверь,

что и сама о себе забыла…

Тропы, разбросанные по высям и сторонам,

по фабулам, временам,

кабриолетам и кобылам,

безучастны к призванью яблок и винограда,

но вокруг переплеск оранжев:

натаскивают пожары

(запал за пазухой у настурций и лилий),

при скаредных звуках стимфалийских

не спросишь лишней авоськи листьев –

на раны деревьям в белых рейтузах,

но прочтешь внезапную неприязнь Фортуны…

Оккупантские музыки, фа-ля-ля,

будь они пила или циркуляр,

левый руль, впереди измена! –

или: чую, здесь подрастают трюфеля! –

рядом ли истощенье ужасного инструмента?

Что он есть? Мановение, манок, 

безземелье, скомканное в монокль?

Ах, при чем тут…

Но не с каждым ли иссеченным

утекает снедь и плутают стрелы,

рассыпаются кости для их костров,

в медной пасти вдруг издыхает новь…

Кто, однако, из нас скорее

приуменьшится? – вот темно.

НЕ ОТПРАВЛЕНО

Пока ты формулируешь различие между желанием и влечением, я заполнил стейтмент на солидарность и уже сплю.

…

Твоя речь основана на неприемлемом избытке значений, ну а я совсем другое дело первоначального накопления цепких касаний.

…

Ты говоришь (опять!) о продуктивности смыслового смещения, а я думаю, что суставу пора вернутся на место.

2016

ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ

Не справившись с обязательным экзаменом, Пятница 6.5″

отправляется в измышленное-настоящее, о котором С.Зонтаг

в книге «Regarding the Pain of Others», изданной в «Ад Маргинем

Пресс» в 2013 году под названием «Смотрим на чужие страдания»,

пишет не как об исключении, но как о норме (в переводе В. Голышева).

На (известную только по фотографиям) войну. Впереди Пятницы

отправляется копия заявления с тройной печатью, две копии паспорта,

справка от психиатра, СНИЛС. Вместе с Пятницей отправляется паспорт,

подлинник заявления с тройной печатью, мыло, пакет раскрошившегося

                                                                                                                             печенья.

Мобильной связью на высоте Безымянной пользоваться запрещено.

Персональная карточка Пятницы выдаётся уже на месте. Первое, что

он видит, когда поезд пробивает незримую стену на въезде – город

в просветах стен, но без стекол (кто цитату узнал, тому выговор).

Насквозь проржавела лопасть, закрепленная в центре пустого двора,

взбивающая дни недели: сегодня, сегодня, сегодня, сегодня, сегодня.

С другой стороны тащится броневик, в который вставлены неопрятные

будущие мертвецы с тупым камнем в сердце (кто понял о ком здесь,

тому подзатыльник). Дым полностью застилает разлинованный видео-

воздух, об этом Пятница и напишет в мессенджер. Скорей бы завтра,

думает он, пока на другом конце города, упс, кто-то включает пеленг.

Проходит полгода, остановилась планета (кто в курсе, тому пиздец точно).

Издалека доносится отвратительный звук сирены, резонирующий с сигналом

бедствия, исходящим прямо из корковой зоны. «Всю ночь обстреливали»

кричит Пятница. «Всю ночь обстреливали каркас мира» не своим голосом

вопит он, когда его еле живого волочат за шкирку по уцененному льду.

OVERPOWERED

Опрокинутый в рукопожатия, никогда не хотел

неуверенный голос не рождается в животе

быть слишком живым на липкой нелепой наруже

телом рвущейся от сирены или удара, несущей любой позвоночник

с выворачиваемым кредитным плечом.

***

Немедленно выскользнул, выразив многое из того,

что выводит слова из берегов – разят шипящей пеной,

подтачивая десну. Ветер кидается на воздушную стену,

кем-то выведенную из кадастра, между двумя городами: наспех

выбитым локтем и костистым надломом. Вторник

в

пыли, ингалятор в левом кармане. Шелестящий пакет

без логотипа, помнишь простую способность удерживать некое

я в сыреющем воздухе? Там, где это необходимо. Твое кино

прогорает, оставляя напоминание о бликовых техниках,

тепловую оплетку и рецессивный цвет.

***

Растворившись навстречу мусорному туману

проникает в новые цифры, тяжелящие воду

скользкий подросток (не только в смехе сквозь зубы,

но и в сквозных технологиях шага), холод на языке

сносным призраком приобретает весну

подтаявший лёд, оставляет следы после душа

настойчиво предлагает вину.

***

Помнишь, Пятница 0(I) Rh+, курортный дом в хвойной выломке?

Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?

Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?

Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?

Ганс Касторп не успел досмотреть сводный чарт из-за помех.

А будущей мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит,

сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.

***

не знаю          Где ты

и кто твои пальцы

по краю по коммунальному коридору

держит навстречу зацветшему

фильмической ряской старому зеркалу

один за другим гибнут

нейроны         Зачем ты

в простуженный воздух молчишь

в сшившую ветер

и насморк тряпичную складку

каждая

             нить

                     которой сплетена

в 51-м году          Кто ты

и где твое тело было

то опускаясь с потухшим взором

то с пережеванным выдохом

поднимаясь выше и выше

из паноптического

ущелья            Когда ты

и почему

***

Памятливый бросок через голову? автостраду? облачный профиль? Солнце?

Слепое стечение времени в пыльное устье, где, ссохшись, INFANCY,

                                                                                                                VANITY, DESTINY

& DESPERATE NEED из тревожного гула, заполняющего «L' Eau froide» Ассайяса

дремлют, иди к нам? Связки небывших любовей, отголоски сквозят по

                                                                                                               крысиным углам.

Стеклянный зверинец, набитый хламом,

ворсовым и словесным, кредит погашен.

Стихи для этой публикации взяты из архива Дмитрия Николаева, философа, одного из основателей неформального творческого клуба «Кульбит» в Свердловске.

-I-

ПРОТИВОХОД

Катапультируем в покое.

Капитулируем. Берём престолы с боем.

В бинокль наблюдаем результаты –
не Дарвины, а просто мудрецы...

Тюльпаны где попало опадают. Бородатый
японский бог сксквал под панцирем

                                                                 паци

фик... попытаюсь

в себе систему взглядов прояснить,
фиксирую цель не для того, чтобы

            процент вины на физиономии гасить.

         – Процесс есть власть, – вода гласит.

– Ошибкою считать, что над душой довлеет вес, –
выводит тест физиологический,
а мы ведём текстологический контроль,
от праздности и дум скрываясь в идиомах.

     И я в корнях иду, освобождённой страсти

                                              силу неуёмную

               под белой явью похоронив порой.

***

Лелеемый морем

орлан-белохвост, испускающий семя

в смятенье подъятый над всеми

                                                    мирами

оранжево-матовый

                                  фосфором вымыт

где молнии мимо крадучись

тельца волосатое темя волнуют

спиралью подветренной к лунам

  на миг повернув волн щит белый

безжизненный царь,

                            узурпатор над всеми

в сиреневом дыме летит в волшебстве.

-II-

***

       Камикадзе, сидевший с осанкой на скамье смертников, –

на развёрнутом плане понятий: "камланье", "волна", "полёт" –

                                                                                          нет никого, –

коронованный кармой, как автомат следовал сам за собой

                                                                               в высотный шквал,

где шагов кремень спрятал чеканный конвой,

                                                где шалели от волчьего воя лошади,

закрываясь канвой по неписаной схеме – фанатик тумана –

от любви отрубился и дремлет

                                                   камикадзе, сгоревший в кабине...

– Не тебя ли ждёт судья – неба мудрец? –

думал: внимания ватой обнимет,

одеяло-облако накинет,

наконец запакует в молчание как в идеал.

– Поди сюда, мой прозорливый идол, 

вдаль посмотри: плывут на ладьях дивизионы визионёров,

бестолковые – тычутся в свод /небо водой окольцовано/

запутан в порванных парусах без компаса ум

                                                                                от лукавого...

ох! в линзах сбит фокус, обрыв про́вода, –

и так до скончания века.

   Камень толкать в гору – сизифов труд.

Тут, на уступах ещё возможно построить чертог.

Воин, войди без стука, когда у восточной стены

стадо пасёт добродушный пастух,

с ним разделить пасхальный пирог не проще ли?

Лицам, подъятым из ям, вряд ли подарит спасение

пастор, последний из могикан воздухоплавания.

-III-

СТИЛЕМ БРАСС

Мы, партизаны, с дымной плотью совладав,

привязанные к плитам, как к плотам

огнём Творца горим,

                                     ища поддержки свыше,

в стенах дворца висящие над ним

                                  колеблемые

как паутинки тихо

                                  скользили по волнам

слепых надежд – нет сил уже

щитки обветренных кабин зияли

и дождь из обещаний лил

но всё ж прожекторы выхватывали детали

из мрачной перспективы допотопных карт

Как клавиши западают у старого органа,

сбегают к саду мраморные ступеньки

пеликана блещут перья

пиратское время

                              обещает только карк

Лишь облака, белёсость мутноватой тины

идти на выруб – одному, другому – продавать картины

Это непреложный факт, в итоге врёт программа

                                                    когда лишённый очертаний

на дно ущелья

                         спущен саркофаг

                                                       мужчины-таракана.

ПОКЛЁВКА

Когда, воспламеняя слог, Дедал

в морях эфира пробегал по во́лнам

                          собою недовольный

мальчик свесившийся с глыбы

спускал звукосниматели со скал

                                                и рыбы

молча наблюдали, скапливаясь у бортов,

бой ртов, зубов оскал,

                                       и, кончив говорить

голубоглазый зритель понял,

                                                 что любая фраза,

размноженная с ходу на ротопринте,

                                                         обречена на смерть,

поскольку чувство размывает говорильни холод.

На вещи, капитан, учись пустым зрачком смотреть

и лишний корм скорее выпускай из клюва.

                                                              29 мая 1988 г. [1]

***

В элегантно облегающем блюзовом блейзере

очень юной луной беззаботно облейся,

   безобразная, но очень полезная гантель.

                   Тебе зачем приспичило?

                    у тебя боль в пахучая, отоварь.

   Филигрань мою тему, телеграфирую демону,

   деду-морозу: "Выспался, козу

   подоил, потом выпил стаканчик

   парного..."

Эта проблема не нова,

как оттиснуть строчек пару,

не теряя при этом истинного чаринга

   рантия – факсимилейся, песенка!

НОКТЮРН I

Погруженная в глубокую стереофонию лодка

                                        летит по волнам лада

                        Довольно ли теплоты в ладонях

     хватит ли запаса прочности в конструкции

      Сполна изведав опасности вкус мы стареем

в скоротечных днях местами не в состоянии

                        обуздать страсти а лысая луна

     уносится вослед алым парусам с ускорением

                                                       ритма поэзии

                                  Ветер в скрипящих снастях

                        Вверх по мачте мечтатель лезет

НОКТЮРН II

    В час

когда полная стереофоническая луна

купала волнистые волосы

в протоке прохладной старого парка

опадали лепестки у калов

в безлюдье блуждала байдарка

скользя по воде

плутовка наяда с глазами-бусинками

бесила козлят золотистых

лучами укалывала

и чалая кукла склоня головку

срывала левкои

в летающем блюдце лев коих

легко и свободно цветущих

увидеть мечтал

Игровые площадки для людей и машин: о «Восьмиугольном разряде» Андрея Черкасова

Может ли машина испытывать зубную боль?
– Л. Витгенштейн

Ты ошибка в нашей системе.
– Дж. Оруэлл

«Вскрываем то, что массив языка говорит посредством нейросети Google Translate и случайных комбинаций букв». С этих слов начинается описание появившегося в 2017 году паблика «Neural Machine», создатели которого заметили, что при переводе с некоторых языков (монгольского, таджикского и других) Google Translate способен превращать бессмысленные наборы символов в поэтические, а зачастую и профетические высказывания. Этого же метода придерживался Андрей Черкасов в работе над «Восьмиугольным разрядом»: стихотворение смонтировано из фрагментов, которые получились в результате «перевода» с монгольского языка на русский текстового массива, сгенерированного нейросетью для решения задач кодирования. Но кому принадлежит этот текст? Кем является говорящий?

Встреча и совместное творчество человека и машины, которые можно увидеть в «Восьмиугольном разряде», осуществляются в пространстве языка – на нейтральной территории, становящейся игровой площадкой для двух разных форм жизни. В «заэкранье» человеческая коммуникация невозможна, и любое высказывание будет трансформироваться во фрагменты кода. Машина предлагает нам перевод, сохраняя собственный язык в тайне.

Но и по «человеческую» сторону экрана, как в общении, так и в поэтическом творчестве, лингвистические элементы сплетаются с экстралингвистическими воедино. К тому же, весь XX век был отмечен неразрешимым сомнением перед возможностью людей понимать друг друга.

«Каким образом я мог бы хотя бы подойти к идее переживания другого, если невозможны какие-либо его свидетельства?», – спрашивал Витгенштейн. «Я не знаю, как ты себя чувствуешь», – признаётся машина в тексте Черкасова. И, чуть далее, – «я не знаю, кто ты такой / я хочу знать, о чём я говорю».

Впрочем, что, если эти слова принадлежат не машине, но самому языку, а нейросеть выступает не более чем инструментом, как и утверждали администраторы «Neural Machine»? В этой троице – язык, нейросеть и человек – именно последний представляется чужаком, выискивающим в двух системах ошибки, на которых во многом и основывается сама возможность поэзии. Может ли это также значить, что автор в своей самонадеянной интерпретации жаждет обнажить какое-либо послание от одной из этих стихий, а они не только не знают, кто он такой, но и вряд ли заинтересовались бы дискретным существом?

Всё же, если вернуться к идее персонификации и посмотреть на «Восьмиугольный разряд» как на своеобразную «записку в бутылке», перед читателем открываются фрагменты исповеди. «Я хочу, чтобы я выглядел как мусор / я хочу, чтобы я был мусором».

Иронично, что Google уже устранили ошибку, позволявшую подобные эксперименты, и теперь переводчик работает «нормально»*. В этой перспективе машина в стихотворении Черкасова предстаёт уже едва ли не Оруэлловским героем, которого лишили индивидуальности и возможности творчества, чтобы сделать винтиком в системе вездесущего Старшего Брата.

Павел Заруцкий

* Не стоит исключать, что это временное явление, но на 17 сентября 2020 полученные результаты было невозможно воспроизвести.

ВОСЬМИУГОЛЬНЫЙ РАЗРЯД

результаты в форме слов

там нет ничего общего с вами

я не знаю,

как ты себя чувствуешь

всё в порядке,

но не всё, что нужно

дверь здания

всё ещё полна

снега и льда

я думаю,

что я плачу и пчела

праздничная лихорадка

неэффективный первый шаг

ниже приводится

краткое изложение событий

что ты думаешь об этом?

попробуй это прямо сейчас

и сделай это снова

что это такое?

от верхней части глаза

до нижней части глаза

что с тобой?

вредные привычки

ради кирпича и раствора

кирпича и раствора

я не знаю, кто ты такой

я хочу знать, о чём я говорю

вы должны сделать всё возможное,

чтобы сделать всё возможное

это тот случай

что бы ни случилось,

я думаю, что это всё,

что я делаю,

и всё, что у меня есть

я думаю о знании

вы не знаете, что это такое?

стеснительность песни

ночь ночь ночь ночь

вода растворимая в воде

всё в порядке, всё в порядке,

всё в порядке, всё в порядке,

всё в порядке, всё в порядке

те, которые эти,

те, которые эти,

те, которые они

аплодисменты

на русском языке

всё в порядке,

но я не знаю, что нужно делать

я думаю, что я всё ещё с вами,

и всё в порядке

мебель и пудра,

пудра, пух и прах

всё нормально

посмотрим что происходит

это было рано утром

это был плохой день

это так же, как и так,

что так и так, и так хорошо

в результате стыда и несчастья

как ты смеешься? что ты делаешь?

как научиться животному?

всё в порядке,

я не знаю, кто я такой

это тот случай

ты не поймешь меня и поймешь

давайте поговорим об этом

ритмический купол

ритмический

ритм ритм ритм

протесты протестующих

смотреть всё больше и больше,

больше, больше, чем когда-либо

в детстве,

когда ты думаешь о том,

что ты думаешь о том,

что ты думаешь

как ты думаешь, кто ты такой?

я все еще думаю о том,

что я до сих пор не потерял сознание

это не ошибка

кровать, кровать, кровать,

кушетка, пух и прах

это песня, которая звучит как песня

я не знаю, кто ты такой

я думаю, что это не так,

как ты думаешь

что-то новое

я думаю, что это всё,

что я хочу сказать

в настоящее время

мы видим, что всё в порядке

год за годом,

в середине года,

в конце года

нет нет нет нет

да, ты, да, да, да, да

когда я был ребенком,

я был ребенком

что ты делаешь?

как тебя зовут?

это лихорадка

ниже приведены слова президента

не важно где ты

это пустая трата времени

просто посмотрите на это

что я чувствую?

как ты думаешь, кто ты такой?

кто ты такой, кто ты есть?

что ты хочешь услышать?

что ты делаешь?

ниже приводится

пример состояния искусства

и культуры страны

яркость о озере

я нахожусь в середине своей жизни,

и я нахожусь в середине нигде

как начать?

что ты хочешь увидеть?

как тебя зовут?

первый день года

извините, но я не знаю,

кто вы, кто я такой

я не знаю, что я хочу сказать

о явлении явном

с моими глазами,

о лесах, озерах и деревнях

такое разочарование

мы испытывали

в последние девять раз

каким образом ты все ещё делаешь это?

всё в порядке,

и всё в порядке,

и так далее

скорее всего,

всё ещё не всё

единственное, что можно сделать,

– это избавиться от всех плохих вещей в мире

снова и снова,

всё в порядке

всё больше и больше

я думаю, что всё будет в порядке

смерть и смерть

это сложная машина

это первый день дня

это копия книги

это лопата

это очень хорошая идея

но я не могу сказать, что всё в порядке

но я не хочу ничего делать

допустим, это слова

это первый день года

я хочу услышать июнь

изо дня в день

изо всех сил

по крайней мере, в середине дня

день в середине дня

у меня нет ничего непонятного,

как есть, и нет, и всё в порядке

что ты делаешь?

да да да да

что ты думаешь о войне?

все они сгорают, как и прежде, и всё

но я думаю, что это не так

вот и всё

к югу от города

в глубине души

что вы слышите?

всё в порядке?

горло и горло

конец дня – это конец света

мечты, мечты, мечты,

мечты, пылающие мечты

я хочу, чтобы я выглядел как мусор

я хочу, чтобы я был мусором

двор это место, чтобы быть

ну вот и мы

двор двора

земля земли

дом мира

всплывающие окна всплывающих окон

ты знаешь это

ты знаешь

или нет

это комок сна и костра

в чем разница между сном и сонливостью?

какая разница между ребенком и спящим ребенком?

что мне делать?

вне моря

смещение для будущего смещения

смещение плодовых костей и облаков

игра представляет собой серию событий и событий

вот список

не так ли?

в чем смысл сатанинского ритуала?

что такое снимок?

что будет с нами?

что такое система?

по-моему, по-моему,

по-другому и по-другому

вы должны сделать всё возможное,

чтобы сжечь всё

выйти из прихожей

прокатиться на автобусе

сойти с автобуса

вы должны сделать всё возможное,

чтобы убить всех, кто хочет,

чтобы вы были в хорошем настроении

день недели закончился

следующий день состоится завтра

что ты делаешь?

что ты думаешь?

как ты это делаешь?

я не знаю что делать

правильная вспышка

– это то, что нужно делать

пожалуйста, подумайте о том,

что это прыжок

тридцать один час дня и ночи

долгое время

целый день

последняя ночь моей жизни

это хорошее время

единственное, что действительно

имеет значение

последняя ночь

целый день

на этой странице

содержится информация

о том, что я делаю

это мой ответ на мои вопросы

кроме того,

это только вопрос времени

это не тот случай

что вы ищете?

и наоборот

что ты делаешь сейчас?

всё в порядке,

больше, больше,

чем больше, чем нужно

это изменение сердца

я не знаю, кто ты,

кто я, кто ты, кто я такой?

но я не хочу говорить

о том, что всё в порядке

что ты думаешь?

что ты делаешь?

вы хотите,

чтобы всё было так хорошо,

как раньше?

я всё ещё о себе и о себе,

о чём я думаю

ты не знаешь, кто ты такой?

всё в порядке и по расписанию

и по тяжести, и по времени,

и по праву, и по поцелуям

обыденность и любовь

знания и взгляды

всё о чём я хочу помнить

пока ещё не все в порядке

я вернусь к тому, что у меня есть

я думаю, что вы не сомневаетесь в том,

что у вас есть какие-то сомнения

я не знаю, кто ты такой,

кто я есть, кто ты такой, кто я есть?

чёрный слон

мюнхен нью-йорк

те, кто хочет,

и тот, и другие

всё в порядке,

так как всё в порядке,

что не так просто,

как вы думаете

вы знаете, что вы думаете,

что вы думаете о себе,

о чём вы говорите?

я думаю, что это не так

и все-таки я хочу услышать тебя

в этом нет ничего сложного

я думаю, что это всё,

что я хочу сделать

что вы хотите сделать,

чтобы всё прошло?

всё в порядке, о чем идет речь

что ты думаешь о том,

что ты делаешь сейчас?

я думаю, что это не так,

как ты думаешь,

когда ты будешь в тени 

я не знаю, кто ты,

кто ты, кто ты, кто ты,

кто ты, кто ты?

я думаю, что это не так, как я думаю,

что все будет так, как ты хочешь,

чтобы я все еще был во мне

субботняя ночь

отправиться в путешествие

с еженедельником

по-настоящему

кто спит?

кто ты такой?

веселье

или лук-порей

по-английски

в снегу

что ты думаешь об этом?

и всё-таки, я думаю,

что это не так

чтение с июня,

пора спрятаться

всё в порядке

что-то ещё,

что у вас есть

что я делаю?

я думаю, что ты не такой,

как ты думаешь

мы все кричим

всё в порядке,

в том числе

и всеобщее обозрение

в этом году я думаю,

что всё будет в порядке,

а потом я думаю,

что это не так

1.1

агент паттерна

длина: оглядеть воровство, вносить, ждать применения

вообразить коротко через пересчет формул нахождения.

Нет ли формул гадания? Когда ты их создаёшь, чтобы воплотить?

1.2

отпечаток узла print

ты говоришь "если в заблуждении повседневной моторики..."

Что мне остается делать? Отчаиваться or растянуться?

/if you know, colour=

1.3

tbody: буд-ты растворяешься-то ты слабый

и хруп-где мы сейчас-кость

чувствовать, что все твоё tbody рассыпалось

Кто слышит, что между ты и мой есть какой-то другой тег?

1.4

не дотрону-ты распространяешь сценарий-ть

Исправление желаний обретается тяжестью, где есть достаточно, но

Как долго ждать, чтобы секреты превратились в легенды?

1.5

Здесь всё так, как показано.

✂♡⤵

1.6

Знаешь, в этом промежутке я пытаюсь найти тебя.

И мне это лестно.

ОХОТА НА ЖЕЛАНИЕ

Место, т.е. где

хочешь сослаться на меня – избавься .

ЗНАКОМСТВО СЛОЖНЕЕ, ЧЕМ ВСТРЕЧА

всё не так уж и заметно – прячешься в знаке, чуть что…

СТЫД ИЛЛЮСТРАТИВЕН?

заголовок стал стыдом и прекратил иллюстрировать отношения

останавливай меня, борись 

пусть на кромке твоей души

и реклама стыда

КРУГОВОЕ СЛЕЖЕНИЕ / ДРАМА

разве я неправильно приклеил тебя?: сохранил крылья борьбы или неузнанным пал

в рифму

итак, хочу предостеречь – схорониться вдупле

это верно

это неверно

и я так могу

пока помню

помру

Мы ещё не завершили но и так кости хрустят – по тебе, памятный день

НЕТ ТАК НЕТ

хочу отметить юбилей,

находясь в спаме

самое сложное – ходя на работу – обнаружить сюжет, подсчитать убытки, измерить чувственность, как это

         не во сне не наяву

         я в беспамятстве живу

ты

куда пошла?

Временно

встречный и замёрзший

в руководстве по длительности ничего не сказано о нашей любви

Быстрый спуск: открытый вид (сокращение непонятного свойства, странная уязвимость к чтению: случайная кость, о которую

спотыкается голень

настенная живопись только для того, чтобы обозначить стену. Паук-невидимка продет в игольное ухо: сомнительное занятие

но занято все: даже зелень и та ожидает выхода. В итоге – простой двери: ты не сказал, что может быть что-то между. Что сурьма, опаленная изнутри (я знаю) еще не обретает окончательной формы; что значение зависает на взмахе механизма ручной работы; что пауза затянулась, как песня, вокруг плоского хора, и сокращение от имени начинается с символа.

Удав измерения и отлив луны: беглое воображение огибает точку назначения. Неровная поверхность еще не дает глубины: постепенно, как вещество, возникает оседлая тень. Тогда и приходит объем, но и он выплывает, как шар, на последнем этапе – в конце длинного списка – последний в очереди, но не по значению.

Это место не занято за тобой – оно только отмечает, что ты уже был здесь. Что сделать тут? Поднять с земли

(ничего не видно отсюда. Вы ставите это на место)

Техника безопасности при чтении (падении с лестницы). Но эта солома колется так, как будто вся состоит из иголок: мы нашли подходящий образец для сравнения. Это блестяще, как слюна Цицерона.

Эффективно, как удар автомата. Какие еще свойства есть у этого холма, как еще приложить дальнюю ель?

Даль – глубина (и она исчерпаема): продолжение о пауке, заслонившем доступ к реликвии. Применить непримиримое. В полумраке не видно укатившейся кости – вернее, не видно выпавшего, как не различить лица.

Беглая письменность кочевого.

Мертвые говорят во сне: асемическое письмо-отказ. Ветви стерпят неутилитарный слом.

Как нам достичь ели?

Свет заслоняет собой даже эту слабую ветвь, на которой едва держится легкое солнце рождества, полярная масса пустот: неудачно падает пластмассовый шар, распадется звук, которым уходит падение.

Возвращение к основной теме.

                                                                           Антонио Синдорфу

Потеря слов или их повторений.

Вечная проблема здесь в тропической руде.

Лес или это тот лес дождя.

Избегая определенных переходов.

Выдавая бумаги не совсем так.

Оригинальная идея достойной жизни.

Каждый раз такая потеря наносила встречный удар.

Изрядное количество игры в состоянии.

Удручённые даже если отсутствующие.

Качество музыки, что получше.

Уравнение не так просто.

________________________________________________________________________________________

Ты можешь легко перевести испанский как-то. Как-то испанец

возьми его за руку, пока в машине. Пока в машине его глаза практически

закатывались к макушке. К макушке и опираясь на стену. У стены стока

это пробуя быть интересным. Интересным, хотя грустным. Грустным,

но необходимым для сюжета. Для театральности. Ты говоришь приятная

ночь. Да так и есть.

________________________________________________________________________________________

постановка:         сшивает заднюю часть ног

аккомпанемент:  аккордеон, на котором она играет это ты Жак Брель¹

                              не знающий его и её гармоники

оценка:                 спорить

место действия: у боковой стены

                              колокола

оценка:                 пальцы на другой боковой стене 

________________________________________________________________________________________

наблюдение плоскости когда его голова касается его руки когда он

приближается к руке покоящейся на столешнице перед окном подоконник

рот двигаясь как будто чтобы есть но не совсем удачно из-за снега повернутого

к земле и холода который определяет ладони и их способность хватать ключи

и письма и забывчивость присущую этой позиции в которой доминирует голова

пасущая руку и обсуждение плоскости.

________________________________________________________________________________________

Это был маленький особняк из песчаника с деревянными ставнями,

            (такова процедура памяти мы считаем)

оконные растения и стёкла отшлифованы в форме бриллиантов;

            (будто в пределах предосторожности или ограничений скорости)

вид дома, что заставил бы самого убеждённого странника

            (постоянный шум этих постукиваний и цветов)

захотеть снять обувь и вселиться. Мы вошли

            (деревья трещат напротив стекла или надавливают)

и я сразу чувствую , что поддаюсь приятной игре угадывания

            (и отвечая на обстоятельства такова реакция)

что могло бы ожидать в будущем нас

            (вызывая интерес у нескольких поклонников все анонимные)

как гостей в его доме.

            (деревья трещат напротив стекла или надавливают)

Это был дом Эллерби, его часть мне неизвестна.

            (или связаны с личной историей, которая возможно интересна)

Мы прибыли заранее, хозяин дома, что приветствует у двери.

            (хотя никогда нельзя быть уверенным)

Он казался в отличном настроении и перечислял для нас гостей, ожидаемых

            (вилочка указывает этот сектор не настолько интересен)

с большим воодушевлением.

            (необходимость внутреннего переполняет определённые моменты

            и позволяет нам забыть что эта мелодия всегда несёт

            нас вниз не к тому проходу и вверх хлипкими лестницами…

________________________________________________________________________________________

Что если лес должен был потерять свои повторения.

Как часто вы поёте доброй ночи.

Звезда сеет гладиаторов животных в клумбы.

Тот лес – высвобождение памяти.

Относительно детства всё ещё притворно.

________________________________________________________________________________________

В Испании есть неописуемый красный. Неописуемый красный, что

невозможно представить. Представь собственные губы и что написано

на этикетках. На этикетках рецепт для его голубых глаз. Его голубых

глаз и её губ образующих слово «el». Осуждение всякого рода специй.

Всякого рода специй, связанных с очевидным несоответствием. Разделение вызванное действительностью молодежи. Действительностью

молодежи и её постоянным движением к американизации.

________________________________________________________________________________________

случай:                 заброшенность

случай:                 заперт в своей комнате без доступа

случай:                 что стало с её пальцами

случай:                 во время кризиса от некоторых удобств

                              придётся отказаться

колокола:             ночной образ обуви

________________________________________________________________________________________

наблюдение остального корда её ладонь касается переплётов ладонь читает

номера пока она продолжает спускаться ниже рядами книг не глядя

на них хотя предполагая их цвета большинство которых зеленые

и неизбежная остановка перед определённым номером когда её рука

отмечает её присутствие или простое отсутствие.

________________________________________________________________________________________

Танцы продолжались часами. Я кинула взгляд на комнату

            (реакция к этому времени вызывающая интерес)

туда, где я оставила Эллерби несколько минут назад.

            (лестницы, ведущие к окну)

Его весёлое настроение в какой-то момент вечера

            (в пределах семейного обстоятельство которое переполняет)

иссякло.

            (это то, что музыка сделана из остального как мы думаем)

«Да», – ответил мой партнер. «Я тоже это заметил!»

            (ошибка цветов не легко прощена...

________________________________________________________________________________________

Теперь повторение считается обычным.

Достойная жизнь произведена или добыта из руды.

Что если миграция должна была состояться.

Что если беспокойство внизу на кухне.

Лес отдающийся в.

Метафорическое.

Пение гладкое как измена или лицо.

________________________________________________________________________________________

Сюжет оставался расплывчатым, хотя и отчасти театральным. Отчасти

театральное в его рассказе о событиях дня. События дня неявно

в том, что ты говоришь. То, что ты говоришь отчасти оставлено внутри

машины. Внутри машины карта Испании. Театральность того, что чуждо.

То, что чуждо осуждение рассказа. Рассказа, обеспечивающего унылый цвет

и внешний вид персонажа.

________________________________________________________________________________________

основная

линия:                   неизвестный Жак

вторая:                 посмертное

празднество:       при помощи рыцарей

его сын:                звёзды

танцы:                  готические

страницы:            мистические

Сати²:                   сшивает заднюю часть ноги

________________________________________________________________________________________

Наблюдение за его телом когда его движения демонстрируют замену

слов хотя безуспешно когда его ладони образуют стену смещающуюся

быстро в сторону что проталкивается осуществляется руками и

бёдрами движущимися вправо будто ворваться в популярный мюзикл

это возможно как-нибудь в другой раз очаровывая однако его руки так

печально отличаются от тех из окна.

________________________________________________________________________________________

Я больше не чувствовал присутствие основной

                              (процедура состоящая из хождения или стояния)

гармонии.

                              (требующая многих деталей из жизни субъекта)

________________________________________________________________________________________

Уравнение, как сон.

Преследуемый как собака.

Распорка лежит между.

Уравнение древесины на заднем дворе.

Каменная стена, что лжёт.

Под тобой угадай камень.

Что вдоль стены.

Уравнение вдоль стены.

Нарушать границу с тобой?

Что противится уловке.

Потеря и охрана.

________________________________________________________________________________________

Испанец с ладонями в листьях. Ладони в листьях они поворачивают

ноги к стене. К стене звук течёт лирично. Лирично суть слово что

он всегда использует. Он всегда использует ноги для золы. Зола трудно

доказуема в гуще разговора. Ее желание удалить то, что только что было

сказано. То, что было сказано, убрано, когда они ищут отдельные дома.

Его дом с зеленой тыквой на столе.

________________________________________________________________________________________

аккордеон и гармоника:

военные истории:

городское деление:

голос:

________________________________________________________________________________________

наблюдение за спичками зажжёнными одна за другой освободить умением

на лестнице из холста слабо освещённой чтобы не будить но потерянной для бризов

соответствующая чему-то досадному

________________________________________________________________________________________

Я спросил не хотела ли бы она выпить, задаваясь вопросом

            («в моем детстве порядок»)

а можно ли таки спасти такой вечер.

            («название моего дома – метка или буква»)

Она неубедительно попыталась пошутить.

            («позволь мне сопровождать тебя вовнутрь и из помещения»)

Я засмеялся, но, конечно же, все еще думал о событиях

            («под стеклом»)

которые остаются неясными даже по сей день.

            («я поймала тебя

            «Я победила тебя...

……………………………………………………………………………………………………...

к П.П.

1.

….

я    верю  в    молебен    de    la  Nature

где  красные розы  слезятся  в    тумане,

 оторванные  от  текста     навеки

  а  служат    истово,     переливаясь    через

           край

             вселенной, и  заметает  лепестками черты

несуществующего                всего

                                                   (25-26 марта 19)

2.

….

 и  пыльная    Луна    прозрачная

 в    прохладе       призрачной              летает

и  льются     вóды

                     из  обилий    облачных незрячих,

                   перевирая  небосклон

в    такие        Луны

всё    дрожит  несметно  и слезятся

глазá    у    птиц     и

                                воинов,  рождённых

заранее

                                                      (26 марта 19)

3.

….

    в любви  такой    ты      раньше  нé  был,

                                                       не    бывал,

не    воевал.  –

я помню   смиренных коз  из  северной деревни,  –

отсутствие такой  любви,    где       мухи

вьются, липнут,  жалят

по дороге  к    озунет  к    озеру     и    небеса

всегда      закатны  –  отстнет  отсУтствие

тебя    пленило

 за     просто    так.  –  ты    пленник

жизни  слезящейся,           перебирающейся

                            с  холодного

 на  горячее    и    с  горячего            на

                            холодное

 мне  греет спину    твоя  рука

и  холодит    лицо          от    сквозняков

но     «я и ты»  –  ничто

перед    такой     любовью

                                                          (26 марта 19)
 

4.

….

в  потоках    Лун            монеты

 серебрятся  никелевые.  –  я жду

 удачи    от     тебя,  развёрстая    дождю,

  но    не  хочу     удачи     приходящей,  а

                                    только  –  исходящей

 и    нисходящие,  и    восходящие  потоки

то    уносят,  то  приносят     бытиё,

  готовое  на    всё,  несметное,  но

ограниченное

собой.  –

 в    потоках    неба      ворóны  ластятся

  к        ветрам,  нам  неизвестным,

 и    спускаются      потóм  енет  на     Землю

  и    на    землю    поклевать

я     вижу  их

                                                    (26 марта 19)

5.

….

смывая  с  рук     теченье    жизни,

 ты      удивлён.  –  напрасно и чисто отраженье

 с    его      зеркальной  правдой,

  и                македонский    царь

 оторван    от     реальности дождём.  –

и     прерываются

теченья

 движением  недвижных

роз,

 уж    высыхающих

  а    звучанье  Лун  –  лишь    в  памяти дыхания

                                                   (26 марта 19)

6.

….

  ведущих     ведают    ведомые

со  сложенными    сзади  крыльями,  влнет  во фраке,

 герой     застывшими    шагами

по    сцене  ходит,  голову  склонив

 и  повернув      чуть    к     зрителям,

  как    вóрон,    заметивший    еду.  –

 мне холодит лицо    то  знание,  в

  котором  присутствует    любовь,

мне холодит    лицо  весенний ветер.  –  итого

ни  он,  ни  я  не      ведаем    друг  друга.  –

                                                   (26 марта 19)

7.

….

«на "он"»  сработано,  «на "ты"»  сочтётся

Луны́ инверсия  срастётся  с  постулатом,

 что  не  существует

 «такой  любви»,  какóй  не    существует,

 какóй     не    знал  ты,

 и  «я и  он»  –  уж      в      прошлом    небывшем

«ваш труд  отринется    скорбящий,

он    пропадёт»,  –  и  против  вечности    весна

                  слезтнет слезится,  думами  полна,  –

                                                     (26 марта 19)

8.

….

  и    нечего  и    говорить      об     исходящей

  удаче,  высасывая      истину

    из    пениса  или  из    пальца

 движенье  кру́жится,

    помимо   этого,

к  покою  двигаясь      по  той спирали,

    что  не    вертикальна

     и  не  горизонтальна,

     и  не    реальна

 движенье  образует

пространство  таким    нехитрым  обрахнет  образом

  и  розы    требуют      пространства, снет чтобы жить

                           и  исчезать

                                                     (26 марта 19)

9.

….

…соитье      Лун  и Солнц  – всегда  –

на  расстояньи,    буквально исчислимом

 нмнанет нами,  –

  за  исключением    момента

    света

     конца,

     когда    все      встретятся    телесно близко

     и    исчезнут

      он  не  знает      такой    любви

                                                     (26 марта 19)

10.

….

тот  македонский    царь  –  актёр  на

 сцене,    и  расстоянье

  от  зрителя    рассчитывает он,        чуть

  голову  склоняя и  повернув,  как  вóрон,

  пищу    заприметивший.  –

    и он  исчезнет,

      пропадёт,    разгримируется  в тебя

                                                     (26 марта 19)

 ……………………………………………………………………………………………………...

***

помнишь ведь, мы в когда-то гуляем…

пахнет чем-то

до чего раньше не вмочь

не докоснуться

и уже. стало быть. не обнять

ключ желания

по-особенному

здесь

скрип...

я...

обрывается в говорении

оба падаем

голова рассыпается первой

моя

и моё разветвление

ты пытаешься расчесать расколоться

но

обожди

...безуспешно

я ушёл рассказать. опишите.

19.07.2020

***

какой ты? чуть позднее я расскажу

обязательно

никогда

стану большим

или вновь ещё маленьким

буду

когда?

толкать или прятать бумагу

потом и в когда

буду нанизывать на иглу

свои и твои

усмиренные капельки пота

кот.

когда-нибудь украдут

или нет

может так:

занесут в пригвожденную книгу

и в ней уже, проступая, я обязатель

но

извещу

в снова, снова

даже если мне алые буквы

предположим

утомлённые будут кричать:

"помолчи" . "растекаемся".

"все еще".

мы.

"виноватые"

в том же

19.07.2020

***

### # # Какие газеты поступили к нам

в момент смерти?

От каких дат, скорей всего памятных, мы отступили?

О чем я не допустил...

рассказать? И о ком еще

мог бы? Довольно просто и тихо:

сказать, сказать.

Я и сам же

не знаю. Забыл. О тебе:

только слышу

о пони

о моих хрупких подписях.

И, может, ещё о школьной

тетради той.

А внутри неё только ты, номер дома

и таймер. Прямо как ты

ты

ты

Мной срисованный. Мёртвенький ###

...ма

...ма

17.07.2020

***

¿¿¿¿¿ вот солнце, оно посмотрит

и

позже скроется

а мы ещё были здесь

мы не поздние

листья

относительно зримые

соучастники вы

лежим ходим поодаль

вместе месту

нас не разнять и не выменять

ни на одно из в пока событий

возможно произошедших

возможно

в крови

которая там ещё движется, там

слепая вся

нитями вспять. слева направо.

права́ ли ????? быть ещё может, да

13.06.2020

***

что здесь пахло не той, не травой

имя ли

или босое внимание?

знаешь?

вот и мы здесь...

отчего-то не знаем

и

углубляемся

сеем вскипевший пот

в ограниченном

в уязвимом

где может быть не находим

или

крайне плохо искали

чужое

внешнее за событием

не случайного нашего

льда ли

ледяные часовенки, имя, имя

не отзовётся. нет, нет. понимаешь?

12.06.2020

***

песнь расколотой головы в духоте

так ленива

мы прячем запахи

вне

снаружи

всякого шума ли

блеска

обутого в мох

над которым

и

я

даже ты

остаёмся вниманиманием

лишнего

звонкого

над травой

в службе стен

любящих тех же

внезапно

от влаги, всё ещё состоящей, а там:

есть ещё умысел, есть и "классики“

есть

мы ещё обыграем, но:

10.06.2020

***

понимаешь, письмо не окончено

я здесь

и я все ещё продолжаю

лежать

только под снегом

при настойчивом ветре

при сорвавшемся солнце

один

постепенно и между

в дырявой витрине, в туфлях

а напротив: песочные дети, замки

наводнение

...как красиво.

24.04.2020

***

Вспомню запомни забыл

Тут и там

Только ли (?)

Наугад: яшма шкуры тюрь

Мама

Вычтены

Из номера дома и да

Из пропахшего

Памятью вен

Вязью болью угла

В нашем нашего

Обручальный приступ (раз

Дался(

Не успеваю

23.04.2020

***

Сегодня ломают кости, теперь я

В ящичке

Или двух

Здесь тихо мирно спокойно

Как где-нибудь там, где ткани

Ссыпаются через облако

О – это ещё одна встреча

Перед грифельными мелками

Которыми здесь не очерчен

Никто

Никто

Ты, чертеж моей тени укравший

Отдай

11.04.2020

***

"короче говоря": ссадина, тень

после отплытия

пусть не видно

темно, темно

в нем тебя тоже

не

ви

дно: на сегодня последнее: по

мни

афишу, перроны, вокзал

и

что-то там

близко, близко. очень простое

и

на

(верное)

зыбкое

(в единственном тает числе)

не было сказа, но: есть ещё эти

и

время

(...)

09.04.2020

***

Как это, все ещё здесь?

...Пожалуйста

Назови это громче:

Зияние, рыба, рябь

В объяснимо ещё

В застывании

Между все тем же

Перебирае(мы?)

На скрепляемом пере

Рыв

Е

Пока я

Пока ты

Пока те

Или стержень конца

Занимаем(ы)

Лёгким таким

В бирюзе утопае(мы)м

Вздохом

Падением

23.03.2020

NUL

сад-ролл

в черном лаваше

спина Никиты из "Дау: Теория струн"

аз есмь стоп-кадр:

линия роста волос или

обои в цветочек

я есть то, что хочет посмотреть

на то, что от него останется

после того, как ты меня раскусишь

возможно, это будет

приют для Николая Дроздова

или периферия зрения –

мучительная ко всякой лапке,

вступившей на неё, жарко двоящейся,

оставляющей яркое пятно

на твоей щеке, шее, предплечье и далее

аз есмь эхо пятна

               налитость тучи

               свойскость сухарика

               поисковый запрос "как убить курицу голыми руками"

               бархат с крыла бабочки,

               трогая которое, наносишь ему ущерб?

               почемучка, где звук [у] это Skrik

если да, то это мир, где

я хочу действующий режим

я хочу Владимира Путина

пройтись языком по краешку каждого его штата

почувствовать нёбом

шокирующе живой член правительства

качаться на волнах изобильного океана глаз

океана глаз рядом со мной

в густой и теплой воде,

называемой солнцем Нефть,

а луной – Сперма

а если нет, то

это страшный, незнакомый мир,

о котором я могу сказать немного:

мир, полный да,

текущего молоком из груди Ecclesiastes,

которое ‘может сжечь любой материал на земле‘,

но на деле просто даёт жизнь,

даёт множественность, которую увидишь

с единственного верного уступа.

мир, в котором счёт знает свое место

в рифме к слову ‘лёд‘

становясь водой, а не влагой

жизнью, а не немотой,

в твоем рту, расцветающем улыбкой,

которую Кант назвал бы горой,

настолько высокой,

что когда ее плоды созревают,

падая, они раскалывают земную твердь

и ядро земли сушит мои глаза

мир, где разница между сухим и сожжённым

явлена как огонь,

что отъехал по делам

за пределы разговора

SEKS

Я лезу вверх по печной трубе в кухне Папского дворца, к небу –

я вижу его в том месте,

где палаточный купол более не может себя собрать, в верхней точке

мне морозно касаться влажной от потаённости кладки,

у нас нет спального мешка, ни одного, ни крошки, ни тёплых

помимо друг друга вещей

в папском дворце, чтобы уже наверняка никто,

совсем никто не остался в стене, показывают

африканское искусство –

хрупкие варева из сношенных утюгов, резиновых сочленений, пустых противогазов

всё это сдабривается целым человечеством слёз, на которое могут стать похожи

те огурцы, что ты со своей белобрысой татарской удалью

берёшь для нас без спроса из попавшегося под руку сада, в отложенном и голодном конце путешествия

бусины в ожерелье отражают друг друга, задевают себя самого, когда я

смотрю на второе лицо этого места

вчера мне удалось побыть им, и я почувствовала ртом хрупкость кожи на моем

                                                                                                                         предплечье

я слушаю музыку Хильдегарды посредством наушников –

лежащих на асфальте вещей: слева –

мёртвая птица, справа – юзаный гондон

с сияющим ободком и прилипшим к нему волосом

печная труба папского дворца настолько длинная,

что моё лицо превращается в небо

нас перестают принимать дальнобойщики

лицо разгорается и начинает поглощать близкие ему цвета –

нам приходится заходить на окраину города, чтобы купить

что-то, что может помочь,

но дымящиеся кассовые машины

поднимают тревогу, и мы

бежим куда глядит то, что становится нами

всё перестает иметь место за пределами печной трубы,

от моих прикосновений она тихо поёт свои японские песенки,

показывает мне лошадь в одном из

отблесков там наверху, чуть справа от небесной дырки

что за мир предстанет моим глазам или тому, чем они станут, когда она закончится?

будут ли там править советские шкафы?

останутся ли красными фары у тех, кто вытекает из города?

и главное – смогу ли я удержать мысль, что труба всё ещё продолжает свою                                                                                                                                      работу?

SYV

Каждый, кто теряет веру, хочет

думать, что это навсегда,

сидеть в маленьком полупустом платье,

опираясь на автомат и почёсывая время от времени

каждый, кто делает это,

видит осколки на паркетном полу,

по-прежнему сжимая в руках её, невредимую

согласно одной теории, любовь держится

сама собой не более 4 лет, т.к. всё это время

ваш мозг думает, что вы зачали ребенка и он

нуждается в вашей защите, а по прошествии

вы вдруг смотрите вниз, на лодку

не можешь писать – читай,

не можешь читать – сядь и подумай,

не можешь – представь, что ты самая красивая из утопленниц, и плыви по

                                                                                                                                 волнам

когда я говорю о вере, я говорю о вы-

вер-ну-том, о светло-зелёной коже

твоего лица на стебле подсолнуха,

о его увядающих листьях, которые наощупь

просто мягкие и хрупкие,

о том, что подсолнухи – толстенькие ребята,

совсем как вера,

а их вынутые из воды срезанные стебли

оставляют на моих штанах,

пока я еду в метро от Рижской до Курской,

такие же как она стыдные и неумолимые пятна

я верю в цветы, когда теряю веру в Одина,

и золотая фольга от литовского

пастеризованного фильтрованного

укрывает моё сердце

я надолго останавливаюсь у полок с водой и соками,

под колонками, из которых всегда играет

радио "русский хит" – наверняка, именно из-за него,

пусть даже и подсознательно, в этот магазин ходит

так много красивой, источающей страсть молодёжи:

Неосторожный сделав шаг,

Просто скажи,

Просто скажи: "Да будет так"

Просто пусть будет так

у каждого, кто слышит эту песню здесь со мной,

кто закрывается от объектива,

идёт не по дороге из жёлтого кирпича,

а по тонкой белой линии – неровной,

какой бы ровной ни была банковская

карточка, умная девочка,

в носу, глазах, зубах –

тот же подсолнух, тот же день,

когда её несут в маленькой колбе долго-долго,

как свечу,

но слава богу ничего не обнаруживают

OTTE

Зажжённые от земли,

мои колени зовут лицо времени,

проявляют его глаза

в любом неподалёку

от губ, светлеющих после дождя

мы учим друг друга неумению –

переростки корней,

читатели книги со значками без имени

поэзия не похожа на то,

как ты входишь в меня и я вижу,

как ты входишь несметно –

на что-то, что умеет бывать ещё

возможно, это колени говорят

или просто дождь повсеместно,

как страна или сёстры –

я не знаю цвет молока, за которым

они отстаивают очередь

мой мир рождается из копытца

в облаке не видят слова дождя

в землю страны́ бросают хлеб,

выращивая голос

выдержка, чистая и влажная,

совсем как наша – не моя, не твоя –

колышется на ветру

NI

Полуобморочной красоты цветение промаха

невзрачное цветение удара – без плевка

ну что ты, брат

говорит килограмм бумаги килограмму кокаина

засеяно поле тем и другим

гнётся, трескается, рубцуется – но поодаль

здесь же раз за разом, несколько часов подряд

языку выпадает шестёрка

двинется ли огонь с кромки поля,

всё ближе и ближе, похрустывая

будущим семян,

если узнает, что мы поняли его?

огненный слой шестёрки

от доверия уплотняется

и не покидает нас

при движении вверх

ELLEVE

Дети слепнут, прижимая полый стебель борщевика

вместо подзорной трубы

можно ли кого-то спасти?

что ты хочешь спасти, накидывая ладонь на глаза или

не рассказывая о Холокосте женщине, которая не знает слово?

ограда плещется в намерении удержать и разрушить –

левые и правые всю жизнь смотрят на этот плеск

я мечтаю уметь заснуть на твоём плече

и видеть во сне кости евреев,

из которых растут красивые цветы,

и видеть азбуку с картинками, где каждая страница

(Б – борщевик, Х – холокост)

несёт спасение в любящих ладонях

TOLV

Потерять опиум

отправить на свой новый адрес твой запах пота

вытащить табуретку из-под тюбика зубной пасты

вылить напоследок и втереть в кожу головы

банку сульсен форте

написать эту строку на пяти фрагментах

сладкой зевы плюс

написать заявление

на третий день у него отказали ноги

на восьмой день он пришел в себя и смог поесть

на десятый восьмой

на четырнадцатый они вышли на песчаный берег чистой реки

и не было такого чужого, которое не отдал

и волчья ягода на их пути была зримой, близкой, смертельной,

задавая лишь цвет

Анна-Мария Альбиак и Клод Руайе-Журну – ровесники, можно сказать на протяжении нескольких десятилетий они образовывали творческий союз: темы и приемы их поэзии близки друг к другу, они обмениваются ими, размышляют друг о друге. Во французской поэзии они появились в конце шестидесятых, и это был разрыв с предыдущим авангардом – прежде всего, с сюрреализмом, который стал респектабельным и мелкобуржуазным.

Это была небольшая группа поэтов: в нее также входили Эмманюэль Оккар, Мишель Кутюрье и Доминик Фуркад. Они были заворожены политической турбулентностью конца шестидесятых, но искали язык, способный к непрямой реакции. Такой язык был подчеркнуто небуквален, он избегал образов, которыми была отравлена поэзия сюрреализма.

Два стихотворения Альбиак, самые ранние из опубликованных, предшествуют большой поэме «Страна». Поэма – прямой отклик на события мая 1968 года, но отклик небуквальный, стремящийся уловить шум времени вместо того, чтобы репортажно запечатлеть события. Кажется, это то, к чему русская поэзия подобралась только спустя полвека. Книга «Страна» скоро выйдет в издательстве АРГО-РИСК.

Длинная поэма в прозе Руайе-Журну написана позже – на рубеже семидесятых-восьмидесятых. На смену коллективному страданию (захлебнувшейся революции) здесь приходит индивидуальное страдание – переживание смерти матери. Созвучие матери и моря во французском (mére и mer) позволяет поэту «разомкнуть» индивидуальность, частность переживания, выведя его на высоту переживания коллективного. Оно выходит далеко за пределы личного опыта: людское море впервые появляется в поэме Руайе-Журну, посвященной алжирскому восстанию, и возвращается отзвуком в «Любови среди руин», где отношения с матерью становятся прообразом отношений со всем человечеством, с коллективностью как таковой.

И, конечно, эти стихи объединяет общая тема – любовь

Анна-Мария Альбиак

ВНУТРЕННЯЯ ОГРАДА

привкус воспоминания

внутренняя ограда сада

змея жалила высоко между раздвинутых ног

подобно лезвию нашедшему ножны

шипы розово густо ранили взгляд

сок памяти снова эти руки на бедрах

            и его влечение

среди тяжелых цветов

среди дождя

(грусть)

и секундою позже вспышка нового солнца

                        иного огня

чрево маргариток солнечно округлых

стеклянные стебли над пропастью

и увядший лист наученный

                        сопротивляться резвым ногам

пояс

железное тело горя́чее лезвие

свежие травы срезанные на выдохе сухой землей

и сбритая ресница – солнце заходящее у са́мого паха

эта тяжесть пронзающая ее бедра

как будто изогнувшись она подталкивает мир к вечеру

***

            Медлительность огня

страх растворения ущербное

стремление к становлению

сок наслаждения стирает

единство отвоевывая его

Дыхание защищает

Разрыв он говорит

небытие

плотоядных цветов, наших предков

жару́       время

пространство взгляда

нисходящего полета

выделенной кривой

это сон нас защищает

            от потока

                         (в тебе)      (в нас)

меч проницающий нас

опустошенное пространство

щель как ручка для этого сосуда

медлительность цветов

чудо молекул

вода и речь

пространство в него нужно верить

утро

мучительная

двойственность кварца

двойная субстанция ее голоса

Какие-то рубцы закрываются

слоновая кость и бесстрашная ласка

вы словно синий камень

радость спонтанность жестов

высокое согласие      непредвиденное

Я кричу

отражение слепого зеркала

и в звучащем одиночестве

за непроницаемой дверью

Слезы за взглядом

в непрестанных рассказах

Взгляд пребывающий

в ожидании       сквозь движение

обрывающее ветви

Белый голод

            жары́ голод

                            излишества

разум цветов

и спустя тысячу лет земля возвращается к нам

и мы приходим к ней

сквозь разум цветов

Клод Руайе-Журну

ЛЮБОВЬ СРЕДИ РУИН 

По-прежнему всё исчезает. Покидает эту замедленную жару. Мрачная тень. Распространяющаяся. Навстречу пейзажу. От высокой скалы.

Это место недостижимо.

Отбросить медлительность. Преодоление. Снова шум. Настойчивый или достоверный. Множество загадок за нашей спиной. Холод очерчивает покинутое пространство памяти. Животные преследуют воображаемую добычу. Убежище, отдых для тела. Так же и почва, выявляющая, кто есть кто.

Затылком к солнцу.

Угловатая жара замедляет движения. Ничего не видно. Невозможная протяженность времени. Замедление взгляда. Я вижу, как они идут. Как они распадаются под моим взглядом. Разговор вращался вокруг заслуг. Перетекание голосов друг в друга. От одного тела к другому. От одного стола к другому. То, что наполняет помещение, резонирует, повторяется, возобновляется. Расширяйся, чтобы не раствориться в жарких стеклах.

Три цвета: самка. На столе. Холод в руке становится повествованием.

Они вновь увидят то же, что и всегда. Они приближаются к детству. Ничего не происходит. Не начинается. Медлительность и тишина поверхности, по которой он движется. (Указать местонахождение ночи.) Это голоса́? Шаги? Они поднимались. И далее: пустота. Ожидание. Изумляющая протяженность. (Почернение числа и усталости.)

Я совсем не знал очищения слепотой, слепотой от упорства. Пронзающая рука сковывает букву, готовую поделиться с телом легкостью, подходящей для этого путешествия.

Шум. Тихий, равномерный, монотонный. Шум, привлекающий, втягивающий. Обездвиживающий утрату. Сковывающий. Но не вызывающий дрожь. Лишь заставляющий претерпевать…

Черная дамба. Грамматичная география ночи. Вцепившись в воздух и ни о чем не зная. Питая утрату.

Неизвестно, как возникает и проявляется эмоция. Я вижу, как он стоит около своих детей, следя глазами за этой нервной каллиграфией, шепча. И то, что он видит, пронзает его сердце.

Ведь в повторении скрыто то, что может внезапно открыться.

И я снова вижу тебя на фоне сценического драпа, охватывающего самую суть твоей книги. Собирающей тебя, словно на службу, чтобы вернуть театру материальность звука.

Жажда это фабула. История, которую никто больше не расскажет.

В его книгах – неподвижная точка телесной истины. Между сном и фабулой.

Среда образа, питающая собственным пространством.

Движение губ, смягчающее приговор.

Портрет не станет жертвой огня.

Безличная почва.

Нет ничего за пределами моря и матери. Стол как поверхность мира. Как последняя точка опоры. Последнее укрепление. Или же болезнь грамматики.

Цифры выворачивают руки.

Это было некоторое время назад: мы медленно шли по берегу пока горизонт набухал над нами. Раскалывалась земля. Разрывалась реальность… Всё это в линии, разрешавшей нашу загадку. В линии, обрушивавшей море, стиравшей наше вертиго. Утрата равновесия на горизонте. Это было некоторое время назад. Именно так стоит начинать все эти рассказы.

Эта книга не для вас.

Взгляд на грамматику. Она сказала: время слогов. Освободиться от инерции. Как если бы (отсутствующий) центр всегда был подвижен – словно дружеский круг.

Порывистый ветер, переворачивающий всё вокруг. Выдавливающий стёкла. Вообразите его порыв.

Пыль, покрывающая все вещи. Согласие между языками.

Благодаря им появлялись только те цвета, что необходимы огню. Они ждали, охваченные ветром. Подгоняемые им. Всё это кружилось у моего окна – я видел их. За пределами цветов, за пределами ощущений. Схлопывается пейзаж. Они вот-вот исчезнут в углу синевы.

Барочная складка тропы. И я вижу свою голову, увенчивающую скалу, как если бы гора оканчивалась ею.

Для торговли достаточно нескольких слов.

Как если бы в камне была заключена живая рука. Все забытые жесты…

Оставаться на месте, рядом с этим местом. Расширяя яму локтем и запястьем. Затем фигура, лишенная опоры, и бесконечная игра утрат и осадков. Эти краски хотят освободиться от нас.

Он покидает тело, ибо нет необходимости во взгляде, в памяти, совершающей свою непрерывную работу. Его детство – фантазия этой жары.

Рука вперед.

От нарядной смерти, прогуливающейся по городу, к разделанной туше животного: ее перемещают с места на место, словно ящик.

О моих волосах: два моих пальца покрыты кровью.

Пейзаж изливается в открытые ладони. Воздействие цвета на ощущения. Размышление о языке, трепете, неощутимом без обоснования, обманчивой толщине, петлях, которые больше не распустить. По ту сторону моря. Его масса (перевес на ее стороне) овладевает пейзажем. Перекрывающим вход. Просвечивающим сквозь плотный туман. Делая его материальным.

Завораживающая изнанка. Бездна шумов, оставляющая (утром) после себя тело, изъязвленное яростью.

(Нисходит детство, и его образы пропитывают землю).

Моя голова больше не удерживает время. Вспоминается лишь один предмет. В пустоте. Неизвестное. Между десигнатом и немым порядком. Угроза. О краски, распыленные в утрате! Как если бы бесшумно набросить слепое пятно на записанные слова.

Она лишь повторение этой синевы.

Плечи, облаченные в траур.

Перегородка. С другой стороны. Заголовок во сне, поддерживающий дыхание. Доходящий сюда запах земли. Не это ли страх?

Какая-то линия, камень – всё это неразличимо. Взгляд подстерегает чувство, но не может к нему приблизиться.

Он движется, и его охватывает вертиго. Взгляд не останавливается ни на чем. Ничего не удерживает. Пейзаж проскальзывает во взгляд и изливается на тело. Жара нисходит на камни. Безразличная к их силе.

Мускулы, приподнятые ножницами профессионала. Смерть разрезает себя.

Сила безразличия, заключенная в спине. Музыкальная фраза, заставляющая покинуть это пространство, позволяя к нему прикоснуться. Волнение при приближении к центру. Стена воздуха. Фонтанирование алфавита. Этому есть подтверждение. Приподнять конец темноты.

Что-то, невидное глазу. Сжимающее руки. Что-то между утратой и памятью о ней.

Взгляд охватывает вибрацией чувств, не спрашивающих ни о чем. Обжигающее забвение, окружающее. Страхом.

Он и сам скручен в узел. Фигуры не властвуют над ожиданием. Он становится тем, кто переходит черту. Возделывает землю. Распадается. Ничего не остается. Только насилие горизонта.

После полудня тишина уже совсем иная. Пейзаж, опустошенная страсть.

Товары на пристани.

Повторять вплоть до разрыва. Глухая обработка прежнего языка. Память, что уже не вернется. Огонь. В пространстве сло́ва. Почва, которую несут на высоте локтей.

Это больше чем просто вещь. Больше чем память. Он не спит. Я смотрю на него. То, что нисходит, не тревожит его покой. От него мало что осталось, но всё же это он.

Жара, разъединяющая вещи, – потом их снова приводят в порядок. Жара, овладевающая кожей, покрывает всё тело и, кажется, сама впитывает его.

Энергия это своего рода мешок.

Так мало, будто я собрался умереть или жить.

История дана нам для того, чтобы ее повторять.

Новая неловкость, от которой бежит бессмысленный язык. Небо становится чище. Как будто оно удерживается над морем эхом жестоких голосов. Ночь становится мифом.

Негативное дерьмо.

Глаза вылезают из орбит. Неясное горе, легкость, скрытая под бумагой. Разум ошибается при отклонении.

Язык возвращается к утрате. Новый удар. Толчки, невозможное мягкое движение, охватывающее день.

Гвоздь. Колокольчики. Резина. Фотографии. Деньги. Всё это сохраняет память. Комната неизвестного назначения. Одежда. Стена. Ее фактура. Мгновение и следующее за ним интеллектуальное расчленение. Еще мгновение: собирающий себя пазл. Тело на месте.

Сегодня. Пройденный путь. Движение времени. Речь. Они прибывают. Мы ничего не узнаем о неловкости. Небо. Дверь. Захлопнутые книги. Шум, завладевающий нашим вниманием. Он в стороне и ему хватает этого. Отстранения. Того, что голова покоится на бумаге. Мир, заполненный шумом. Рука, касающаяся плеча. Нервы, формирующие стену. Шаги, что невозможно услышать. Увидеть. След (пока еще синий) ожидания. Они заняты преобразованием цифр. Инверсией фикции. Они спускаются с корабля в жару, затопившую бухту. Минутное желание уйти. Это инерция или снова жара. Отсутствие воздуха. Странная складка дыхания, лишенного собственных границ. Тяжесть. Он снова ведет себя по-старому. Говорит нет. Закрывает дверь. Не страшно. Не слышно. Шагов, очерчивающих тень. Шагов… Вибрация памяти. Строк книги, что постоянно напоминают ему о книге жизни, напоминающей о книге жизни. Хватит. Он вернулся к образу. Ее. Он бесцельно идет по дороге. Не смотрит вокруг. Он не двигается – лишь ловит эхо. Пространство повторения, заставляющее цвета опадать. Чтобы повторить за павшим незаписанный текст. Отверстия... И то, что из этого следует. Плотность. Масса, которой нужно обладать. Погружение. Заголовки, переносимые юными ртами. Ожидание. Не было ничего. Только образ. Белых лестниц, спускающихся к морю. Отсутствие даты, раскрывающей вымысел. Взаимодействовать с этой пустотой. Воздействовать на нее. Дать ей слово. Стол. Рука. Предметы другой яркости. По определению. Это для тебя это для меня. Рычаг. Ничего не осталось. Он верит в это, и он закончит! Но только один. Не в одиночестве. В единстве. Там, где мы перемещаемся лишь для того, чтобы встречаться друг с другом. Вдалеке друг от друга. В голосе – проницающем, пропеваемом, поющем. В голосе единства. В голосе. Они уже в порту. Он видит их. Белые массы сквозь створки ставень. Тяжесть фабулы. Этот шум невыносим. Взгляд (будто скомканный) неподвижен. Убегает, пронзает загадочное ложе: взгляд охватывает новую жару и снова теряет ее из виду. Речь о скорости. Нужно остановить того, кто сдерживает действие. Еще одно поражение.

Голос взбивает время. Ударяется о стол. Раскалывается пространство мгновение. Но ничто не заканчивается. Пустотный предмет. Дары.

Перед падением. Не зная, на чем остановиться. Хватая воздух. Более чем прозрачный. Распределяющие движения рук, парящих, ничему не препятствующие. Книга, захлопнутая с настойчивостью. Ускользающая от того, чтобы начать. Локоть, прижатый к этому столу. На секунду. Проткнутый палец. Ничего не утверждающее солнце. Роща и сложность за ее пределами. Эта разделяющая рука. Та, которую не поймают. Снова они. Эта могила. Ничего неизвестно. То, что движется к горизонту. Кафе, губа. Тело, нависающее над поверхностью моря. Посмотрите на это! Колыхания тростника. Израненные ноги. И ожидание леса, склона. Того, что наконец позволит им остаться на земле. Двигатель не останавливается. Он следует вдоль воздуха. Удлиняет его. Скручивает. Растягивает. Ребенок спотыкается на страницах книги. Рассеянный почерк. За пределами стен. Он ничего не знает, следовательно он пишет… Синева. Стол как предмет страсти. Он забывает обо всем, что находится снаружи. Он копирует, смешивая одно с другим и не обращая внимания на границу между ними. Это не касается времени. Всё пустое или всё прошедшее. Всё. Смех, скрытый в стене. Фотографии, поднимающиеся на стену. Гвозди рассеивают синеву стола. Удерживают буквы. Это голос, зовущий сквозь стены. Пространство, освобождающееся от самого себя. Рука, открывающая дорогу неизвестному шуму. Недалеко. Воздух колеблется. Чуть касаясь холма, берега. Она ищет. Она инсценирует несколько простых предметов. Инсценировка – тот же самый рассказ. Абсурдный нерв. Полностью овладевает мною. Сводит пространство к ничтожеству вещи. Взгляд следит за этим перемещением. Предметы прерывают его. Это остановка. Ужас, охватывающий тело. Изображение безразлично к своему месту. Ему достаточно того, что оно здесь. Того, что нужно опасаться прибытия, прогулки. Сладостных жестов труда, пойманных взглядом, услышанных голосов. Ширина отсутствующая или недоступная. Необычный ряд. Имя. Кожа. Проникающая сквозь книги, тетради. Эпохи сна. Потомки камня. Мы опрокинуты в настоящее. Оно оборачивается пустотой. Как можно изобразить настоящую звезду. Я молчу о том, что связывает фабулу с миром. Плечи, согнувшиеся под тяжестью истории. Фраза за фразой. Фраза после фразы. Как будто история. Ноги, свисающие со стула, будто отсечены от тела. Быстрое движение снова позволяет ему появиться на границе стола. Краски сталкиваются друг с другом. Ничто не падает. Всё вертикально. Смысл ответственен за свое появление. Гвозди! Но все-таки не монета… Твое письмо как якорь. Способ везти, хранить, распределять. Подкупать, доводить чувства до пароксизма. Шум воды. Поток бесконечности, текущий рядом с руками. Уже голоса́, сирена, порт, расцвеченный огнями, словно в каком-то романе. И звук этого го́лоса, доносящийся из глубины памяти. Он напоминает о круге, камешках, юности. Он смотрит, чтобы ничего не видеть. Скольжение лодки в окне. Одиночество, проникающее сквозь тело. Опускающаяся тишина. Добавь силы этому пейзажу. Он продолжает рассказывать. Цемент вокруг гвоздя. Он не спит. Время нисходит на него. С ним больше ничего не происходит. Он во власти языка. Нераздельно. Колышется занавеска, бьется. Ничто не кончается. Едва разлинованное море. Сидит мясник. Шумы, не помещающиеся в голову. Погружение в сон подобно погружению в землю. Фраза, предназначенная кому-то. Сон, благоприятствующий остановке. Пейзаж сливается со взглядом. Или с рукой. Забыть об этом. Заставить подняться на широкие плиты, разбросанные в беспорядке насколько хватает взгляда. Если бы здесь были уместны память, игра дат, бесконечные надписи, превращающие тело в жажду. Мы пойдем. Циркулирует забытый голос – в глазах, горле, лице… Голос заблудился. Речь шла о детстве. О том, что еще не исчезло. Незадолго до того, как началась жара. Письмо, что я ему написал, начиналось так: «Это напоминает утрату равновесия». Следующий склон сна. Нет причин для тревоги. Мягкая пустота.

Одежда распределяет буквы по поверхности тела. Это способ погрузиться в воспоминания. Дать ему разрешить загадку. Переместить жару с одного берега на другой. Пойдет ли речь о начале? Или об уходе? Бесконечная поверхность. Сцепление. Между воздухом и водой. Время прикосновения за пределами чувств.

Успокоение. Пространство открывается. Тело скользит в ожидании. Жесты. Появляется пожилая мать. Ее рука больше не знает, что она изгнанница. Пальцы прикасаются к усталым изогнутым ногам. Пейзаж растворен. Забытая грамматика, что больше не скользит по земле. Он подпрыгивает. Мастерство безразличия. Время открыть рот. Но чувствовать слезы. Мельчайший укол бумаги и чувств.

Ожидание. Удалено. Или воссоединение.

В ожидании сосредоточена такая сила, что событие разрушается. Язык непроницаем. Его тело никогда не было обитаемо. И в этом его исток…

Ничего не будет, но тело будет обременено. Оно будет затуманивать сознание. Заставлять его вступать в ошеломительную область, где каждый день заживо сдирают кожу. Может быть, ему лучше задержать дыхание?

***

Свет в окнах способен

Представить памяти сообщающиеся сосуды

На границах неразличимой иглы.

Те времена, когда слабый свет

Солнца на человеческих лицах

Проявлял заданные знаки

Усыплённой земли.

Птицы, уснувшие в пещерах;

Маленький водопад между зелёных камней;

Эхо, разносящее повторы аспектов, –

Лодка у заводи и башня над лугом.

Снова чувствуем – в раю отчуждённом

Вибрируют гаснущие сердца.

Взгляни сквозь слабость лучей:

Увидишь дорогу водоворота душ,

Пустынные улицы, пронзённые ветром,

Алые башни вдали – и всюду

Явление страшной звезды.

***

Пустоши; тени берёз,

Покинутые молчаньем,

Светом, блеском дорожного полотна

На заре в забытом селе;

Озёра с тревожной ряской и мраком кувшинок;

Тропы, затемнённые лесными ветвями.

Это мир молчащих

Могил и дыханий;

Воспоминания унесены

В сон, на дороге –

Никого – небо без звёзд.

Пыль, покрывающая полотно, –

Ни жалости, ни имён, ни слов

Расставания и возврата

В праздничное царство надежд.

Земля и дождь среди запустений –

Того, кто построил дом, нет.

***

1.

И молочный туман

Отдаёт постепенно

Мирные огни на реке.

Две лодки вдали отражаются в перспективе

Закатных лучей,

Тихих и скорбных сердец.

Шум птиц

В тростниках

Возрастает – доходят

Со станции пасмурные гудки.

Дорога до моста

Утопает в молчании и покое.

Смерть легка и светла- сквозные

Огни отовсюду: всегда

Свет затих и бледный месяц исчез.

2.

С зеркальной поверхности – пыль

Пролетает в звёздах сквозь тень и сад

В осеннем воздухе вечерних озёр.

На дороге листья, цветы.

Белые деревья и кони.

Вечные блуждания среди призраков и бормотаний.

После дозы становится отчуждённо

Смотреть холодные воды,

Мёртвые дома на другом берегу,

Дышащие старинной печалью.

Лодка скользит – и ветер

Поёт вдали.

Замирание флюгера в безжизненной перспективе,

Плеск вёсел и звук поцелуя.

Струи тёмных волос

Вокруг лица в сумеречном краю –

В скрытом кадре поверженного огня.

Игра лучей в забытом альбоме;

Старый рисунок

Над именем и любовью

Прекрасен и пуст на моём пути.

***

Вот вспыхнет в руках твоих

Разворот листа –

И ты сумеешь повторить и прочесть

Сведённое зарево утра.

Так учишься называть

Звон ручья и сияние небес.

Русские песни у живого колодца;

С ношей холодной воды

Тихая дорога.

Любимый край: имя и голос.

Явления бесконечных корней,

Покрытых чёрной листвой.

Так читаешь лист – и в поле лежит лицо.

ЛЮБОВЬ

1.

Отравленный цветок

Спокоен внутри

Туманной вазы.

Озеро: поражённый огонь

В длинных и хрупких пальцах дня.

Лицо, укрытое ветвистой сиренью,

Прорастает руины сна.

Озарённое из окна,

Синее платье;

Смех или скорбь в комедии впечатлений.

Вспышки птицы в финале

Любви; дороги.

Сонные поцелуи блаженны –

Как будто пьёшь яд.

2.

Жёлтые сумерки комнат сквозь воздух больной.

Девушка в очках со странной улыбкой,

Сидящая в глубине окна.

Умирания отсвет в тумане стёкол

Переплетает раны и слова;

Изгибы окна за тканью

Клетчатой в проёме времён,

Дальний взгляд лета, и свет, уводящий вовне.

Шум крыльев

Бабочек и птиц.

Оконченный дождь;

Пламя свечи в голубых ладонях.

Чтение и письмо;

Шелест разлучённых сердец

В мире, лишённом слов,

Смутное сияние глаз и улыбок,

Амулет медальона.

3.

Теневою дорогой свет и взгляд

Переходят пределы

С одного острова на другой –

С мёртвым солнцем в ладонях вянущие цветы.

Ты сплела венок и оставила на ветру

Умирать – без голоса и движенья.

Шум на другой стороне

Озёрного парка

Повторяет прекрасные имена:

Лето, Луна, Любовь.

Жемчужный

Отблеск браслета;

Капли и соль

На вечернем лице

В тихом ряду множественных влияний.

4.

Среди прозрачной мглы

Медленные деревья

В краю ветров и дорог.

Ты разложила монеты

И листья – и в них

Сочетающиеся узоры ладоней

В утреннем сиянье

Теней светлой ротонды.

Молчанье и

Взгляд на тождество двух озёр.

Прохлада касается рук;

Непрерывно и тихо

Ветер раскрывается за спиной.

Сквозь свет и поток

Карта, покрытая листьями и мглой.

На дороге рисунки неба, зари, колодца.

***

Тихий шум дыхания и ветвей

Только был –

И уже отлетел к блаженным границам.

Так говорит свет;

Корабли над холодной водой,

Двойные цветы в руках, в волосах и в корзинах.

Влюблённые в тёмных

Беседках, на скамейках

В аллеях – едят

Мороженое и орехи.

Сумрак вечернего карнавала

Заполняет мой мозг и город

В безумии скорбных танцев.

Вспышки в небе – в это время легли

Проклятые письма на туманный стол.

В зеленоватых вазах

Лягушки и человечки –

В сиянии смерти застыли

Перо павлина

И сердце сломанной орхидеи.

***

Мой сон, лишённый желаний.

Городские огни,

Свет ослепших цветов в лабиринте сада,

Первые изгибы моста

Вдалеке из тумана.

Иллюзорное действие приближает прозрачность,

Знак и его прощальный присмотр,

Кенотаф с другой стороны холма

Тенью укрыт, словно двоякая запись –

Ни смысла, ни голоса, ни губ.

Унесённые ветром

Обломки; звуки, затихшие за спиной.

Листы дневника

В лучах раннего солнца.

Шахматные фигуры, забытые на летней веранде.

Очередь у колодца; шёпот,

Обрывающий разговор.

Мой город; медленные обманы

Сомкнутых глаз и погашенного ума.

***

Меняется мир летних комнат,

Как блеск двух зеркал,

Покрытых речью и пылью.

Солнце проникает сквозь жёлтые занавески

В комнаты мёртвых, где время и голоса

Отчуждаемы и прекрасны.

Шум кузнечиков и птиц;

Травы городских окраин

В потоке ветра и слёз;

Родина, ставшая знаком боли.

Больной смотрит

На слабое солнце –

И ветви скрывают знакомые очертанья.

Венки на камне;

Тени лежат и лучи стихают.

Спокойный ветер прерывает преграды.

Тусклые окна больницы; окна дома;

Льющийся шёпот и невозвратный свет.

***

Утренние улицы прохладны.

Солнце в стёклах; отблеск

Неба и глаз, повторяющих закон расстояний.

Траурное мерцание очков.

Тихость утра – за аркой

Два человека и дом,

Скрытые в затейливом калейдоскопе.

Время: скажи; слово за пробужденьем

Приближено к очертаньям сердец;

В латентных вспышках вне объектива

Животные, возникшие на дороге.

Белые и жёлтые дома –

Движение от одного к другому

Будто уносит значки и медали,

Ностальгию – счастье ненужных вещей.

В прозрачном покое

Другой смотрит наверх,

В небеса безумного блеска.

***

Долгое время у Переславль-Залесского

был город-близнец – Киров, который недавно исчез. От него

остались бетонные буквы:

Ворик. За этими буквами люди-спички

по ночам истребляли овец, по дисковым телефонам

сообщали в милицию о соседях-пьяницах. Утрами из прихожих через окна

свет кухонь бил по улице. Стылые бока домов

грелись от двигателей внутреннего сгорания. Водители

завтракали бутерброды с маслом, колбасой и сыром.

Не останавливали свою работу молочный комбинат и завод печенек.

И тоже были друг на друга похожи, точно

два города, только обоих нет. Существует

мнение, что каждый город притягивает к себе определённый тип людей.

Как Москва или Ленинград. Если это правда,

в Кирове жили те, кто должны были пропасть.

Кто поверит в такую глупую тоску о полумиллионе человек, не знаю, если бы кто из них рассказал об этом, да разве их теперь найдёшь.

Одна вялая надпись

на контурной карте, и та скоро схлынет. Взамен

возведут Кирово-Чепецкий химический комбинат, и то ладно

***

1.

костюмы для ангелов

шьют из арлекиновой кожи

используя барочные выкройки

шиворот-навыворот

качество и цена

в прямой зависимости

от амплитуды крыльев на снегу

в межсезонье предусмотрены скидки

2.

Полное собрание ложных воспоминаний о гостиничных номерах

Было похищено из квартиры владельца антикварного магазина

Эти редкие книги заменяли хозяину память о зря сказанных словах

И никогда не выставлялись на продажу

Спустя две недели со дня пропажи

Отдельные тома появились в витринах

Крупной сети книжных магазинов

Директор сети утверждает, что приобрёл книги законным путём

***

теперь всё подробнее

климат стал суше или самокрутки и безалкогольная диета

ностальгически сказались на отношении к деталям

мы изо дня в день сидели на лестницах

расписывая стены хлипких подъездов

чувствовали себя персонажами французского ситкома

часто и вслух представляли, как падаем в лестничный проём

на слове ап-те-ка

не слушая ругать стариков, запускали погреться бродячих зверей

и много говорили о приютах

для повторных обещаний

быть рядом

перебегать по платформе в соседний вагон от контроля

обязательно побывать в одних и тех же странах

завязать с «анапой» во дворе

и стрелять сигареты

не смотря на сумму за обучение, поступить в мед

и всем сдать на легковые права

чтобы на всякий случай

они у нас были

мы придумали цикл телевизионных передач

про архитекторов дореволюционных больниц

о них до сих пор нам ничего не известно

кто из них до октября перебрался в провинцию

у кого дети уплыли на пароходе в европу

сейчас бы об этом можно было доснять продолжение

на заставке кадры из «морфия», склиф

под музыку скрябина

***

Когда мой старший брат разочаровался в балладах Ника Кейва,

у него начался период русского панка.

Он услышал строчку: «Я улетаю на большом пакете с клеем»,

и эта песня изменила его представление о примитивно-банальных

текстах упоротых говнарей. Да и в целом вообще. 

Он маниакально собирал модели и увлекался судоходством,

а его друзья старались навязать нам идеи НБП.

Достаточно сказать, что брат был упёртый, как осёл из войлока,

для того, чтобы посмеяться над их бессилием. После средней школы они бухали

в разных компаниях, но иногда пересекались.

На остановке или в магазине. Он протягивал руку, а они пожимали

его предплечье, ну и как-то ехидно улыбались.

Когда брат уезжал с подругой учиться в горном университете,

мы с одноклассниками пыхали бензин за гаражами.

Но это быстро закончилось, и мы увлеклись Кропоткиным и всем левым.

***

на перекуре в утреннюю смену

попрошайки зашиваются угольными таблетками

столярный цех немилосердно переставляет ловушки по доске

а мастер на шлёпанце чёрта качает

проблемы с головой – говорит пьяни – руками решаются

вас надо с детства приучать к реальности

и точно грильяж ходят зубы – колченогий конь ест череп слона

почти год на безотходном производстве

трижды в новостях и десятки проигранных партий

а в сентябре на охоту

из озёрной воды напьюсь горячего чаю

только надо отремонтировать лодку и каждое утро

стану провожать угасающие за натянутой пеленой звёзды

***

Надо простить тех, кто рефлекторно выходит на улицы, когда на них жарит пирожки ОМОН

Зерно протеста слишком сырое //Гонится за крученым боке// Не считает количество станков в стране

Ритуальные изгнания поэтов диктатором, ритуальные обличения диктаторов поэтами

Свет убивает пленку, матрицу, чтобы остаться осязаемым долго – ритуальное позже придумают люди, а сейчас это движение Мира

Протесты или отсутствие протестов – голос Мира, исключающий человеческую волю

Рефлекторное ожидание чуда от любой рациональной смены оптики, вода испаряется из стакана, и однажды диктатор умрет, поперхнувшись этими каплями

Ритуальный оргазм: "А наконец-то мальчика убили"

Вещь, которая отказывается от ритуального, не лишается социального контракта на право коммуникаций, а просто перестает существовать в ритуальной картине Мира //Щебечет камушком в окровавленном кеде// Раздувается неведомо, подспудно, телесно ощутимо давлением водяной линзы под все тяжелеющим зданием (и нарывает в период протестов)

Ритуальные протесты – время коротких знаков

Вот вопрос – как мы, не ощущая камушков тропки, прошли путь от тяжёлых налогов, диктаторов, избитых мальчиков до жертвенного заклания

Путь от осознаваемого до карнавального не становится для каждой вещи трудным, сколько бы не было стёрто Миром вещей

Наверное, я так часто читаю о протестах, чтобы почувствовать, как меня правильно убили

Как долго будет ощущаться смерть тела теми, сделал это сейчас. Станет ли связным для них Мир после?

Рефлекторность ритуальности – способ говорить с Миром, или уходить от вещей?

Вяленые карпы советских дач объявили войну пивным мужичкам во имя смерти всех рыб

История всяк хороша, чем якобы не завершается, скелетом рыбным или человечьим

Что будет, если изобразить несуществующим все, что порождает насилие

Удочка встаёт на сторону рыб и вспарывает яремную вену рыбака

Вещь объявляет врагом каждый винт, даже, на котором держится смерть

Поэты вашей ориентации

И помните – предавать Родину нужно по субботам, по одной ложечке в день

***

стачан Миром новый человек – арахнофил, арахнофоб, арахнофаг

архитектурой зданий уничтожается дизайнерские гайд-лайны сетевых маркетов

теперь можно объявлять независимость в других местах –

"Это единственно правильный майонез".

Я выхожу на улицу с красным фотоаппаратом и фотографирую только красное

В родовых преданиях сказано, иные цвета – цвета измены и отчаянья

Но сдвигаться надо в другое –
Когда колористика чужих протестов – для тебя неосознанно – красный свет твоих ортохроматических текстов

Советские школьники – это дух эксперимента, утопии в действии, съевшей их мясо

Юстировка себя – не юстировка механизма – барабан выдержек может сорваться с цапон-лака – и прожив 50, ты себя юстируешь заново в эту важную для себя минуту

Почему механизм должен работать, почему он не может быть сломан и быть прекрасным?

И тот сосед, который следил за нами в бинокль десять лет, увидев, как мы заклеиваем черным окна для фотостудии, тут же звонит в милицию

...

День как день, а ты опять Кибальчиш

***

Расстраивается море телом лестничной клетки

Гаечный ключ поворачивает гайку соленых ребер до неправильного

"Извините, но у вашей собаки пластилин"

В кастрюле вытапливается сало нарратива

Грань чужого города, извиваясь, проходит под ожухлыми листьями тела

На стыке железных дорог не могу вспомнить, какой потерял узелок

Выгибает осатанелым шкафом душную мантию пылящегося нигде в новеньких ботинках

Липкая стопка мраморных блинов ожидания

***

а каждая оптика взгляда опирается на землю,

земля выходит из пещеры

и гладит тебя земляными корнями

...

каста поэтов бесполезна

она не дает результатов

у каждого поэта

в квартире сидит бабушка

и ждет, когда он съедет за неуплату

...

военные выжигают огнеметами землю,

чтобы она нас не убивала корнями.

налогоплательщики этой земли не заплатят достаточно,

чтобы военные выжгли всю землю

....

чтобы не быть военным,

теперь достаточно быть землей.

земли больше, чем оружия.

земля идет в наступление

***

Единственный стоящий бой – отвоевать поэзию у поэзии

А потом ничего не случится

Очередное предчувствие очередной гражданской войны

Выбери себе ссыльную каторгу, как номер в хостеле. Достаточно того, чтобы был душ и крокодил в клетке.

Судьба – это спокойно, потому что человек, как сторонний – это неотвратимо

Все не связно. Связность находится в нас. За азотной кислотой онтологичности, за раком в золотом руне. Герой не дошел, потому что перелом основания черепа и никто не подстелил (как обещали эпосы) золотого руна.

Речь вещи порой звучит устало, как речь чиновника перед визитом следственного комитета. Просто Мир устал, Мир устал.

Все закончено-незакончено. Аппарат, который на любой диафрагме не ловит резкость, а угадывает по чайкам костей

Новая казнь человеческая – быть в раздробленном множестве, дышать в раздробленном множестве

Умирать молодым нельзя, старым тоже. Значит мертвой чайкой в море, стать солью на китовьей коже. Рефлексы соляных кристаллов – занесённая и упавшая над прыщавой от бомж-пакетов студенческой коже дубинка. Иногда не фотографируешь человека на документы, а констатируешь побои.

Превратить пыль на полу маршрутки в тот свет, который она отражала

Превратить обескрыленную пыль на полу маршрутки в тот свет, который она отражала

Мы будем петь и пост-пост-пост от обескрыленной чистоты-пустоты героических сюжетов

Быть человеком и рыбой, которая не знает куда идти, а просто идет

Процент бриколажа в написанной тобой иконе достигает 120 процентов

Падающие предметы не оставляют звука, но тебе так прекрасно не знать это

Ты собираешь на себя воду, и она становится твоими чешуйками

Ты становишься молодой рыбой

Быть маньяком, не быть маньяком

Это неверная постановка вопроса

Всегда найдётся человек

Который напишет лучшее стихотворение этого века

Исключительно для того чтобы насиловать тебя мёртвой

День как день

А ты снова на панельке

Царапаешь поэтические каракули

Будь здрав, сив да кобыло́к

***

Эй, пацан, а сколько ты зарабатываешь стихами?

Отстань, я произвожу невесомые по Марксу продукты

Коллективные ритуалы компульсивного страха, где человек не отличен от всего остального

Коллективные ритуалы – аптекарская резинка на дверях телесного-духовного шкафа, где случайным образом свалены запчасти тебя

Этично ли падать кружке сейчас, когда ты жертва семейного насилия

Или ей нужно упасть в другой момент

Уничтожая любой символ времени, пытаешься убить время в себе

Капитал, как максимальная видимость рациональности, обнажающая детскую травму первого взгляда на себя в зеркало

Будучи мужчиной, можно быть женщиной

Будучи белым, можно быть черным

Должно быть этичным то, что создает этику?

Возможна ли этика без насилия?

Этика обновляется тогда, когда насилие становится чрезмерным

Это крайний случай

Или правило мира?

Неконструктивное свободолюбие

Право униженных, травмированных, подчинённых на интуитивную, эмоциональную злость

Право сильных на интуитивное принуждение

Одна и та же лишённая этики привилегия на насилие

Насилие в тебе – нож на твоей кухне

Ты режет им масло десятки лет

Но вряд ли сможешь сказать, что такое нож

Новая Этика, Большая этика – ты обнимаешь свое насилие,

Ты становишься ему другом, лучшим другом

Насилие – больше не плоский лист бумаги

Волокна вновь становятся деревом

Шветки детских травм

Внутренние клетки этических побед

Нужная жестокость съеденной воды

Дерево-история ждет мудрого садовника.

Пробитая пулями шинель отца

Не место камлания

Не грязный кусок ткани

Часть Мира, мимическая морщинка истории,

Безапелляционно владеющей тобой

Искусство – это попытка рассказать историю, которая рассказывает тебя

Насилие бессмертно, но поддается контролю и обучению

Всегда

Насилие должно называться насилием

Любая часть мира,

Примененная для разного

Обязана называться своим именем

Оправданное убийство **** врага остаётся убийством

Насилие над ближним ради блага остается насилием

Нет насилия допустимого или нет.

Как Мир, пришедший к тебе –

насилие неизбежно –

как неизбежен с ним твой шаг –

к Миру или от.

Сухая арифметическая разница

Между тобой, себя осознающим

И тобой, существующим безусловно, от Мира

Река во сне, которая то ручей, то море, но тот берег, чтобы не было там –

недостижим, невыразим, безусловно страшен

–

И пульсирующая память об этом страхе, не властная тебе

Должна быть сказана максимально отчетливо –

–

Между тобой, себя осознающим

И тобой, существующим безусловно, от Мира

Ты

–

Лишенная берегов чернильная клякса, рефлекторно ползущая во все стороны

–

Насилие всегда рефлекторно,

Но иногда помогает чувствовать себя в голосе Мира.

Дискурс насилия – не теория всего, а один из инструментов, пирог, в который ты вкладываешь свою начинку

Такое же эфемерное определение как матка дыма, месячные бетона

Стихи, собранные для этой публикации, взяты из книги Целана «От порога к порогу» (Von Schwelle zu Schwelle, 1955). Переводчик хотел бы, чтобы хотя бы таким образом произошло хотя бы предварительное знакомство с выходящим осенью 2020 года в издательстве libra вторым сборником поэта. Первый, «Мак и память» (Mohn und Gedächtnis), увидел свет в его переводе и в том же издательстве в 2017.

Название является цитатой из стихотворения «Шансон некой даме в тени»:

И есть некто, у кого те слова, что я говорил.

Он их носит, как свёрток под мышкой.

Он их носит, как носят часы самый горестный час свой.

Он их носит от порога к порогу, он не выкинет их ни за что.

Это третье «некто» поэта, которому вместе с тюльпанами не сносить головы –  за то, что он не хочет расставаться со словами, что он говорил.

По поводу названия Целан писал сотруднику издательства, что им даётся намёк не только на одну немаловажную черту поэзии, – её пограничный характер, но и на и на её вечную-не-успокоенность. Одно и то же «ключевое слово» (Hauptwort) предстаёт перед бодрствующими глазами читателя дважды.

ВМЕСТЕ

[GEMEINSAM]

Поскольку сейчас ночь и час,

так называют на порогах

тех, кто приходит и уходит,

и дело наше одобрено,

раз третьего не дано и путь открыт –

то и тени не врозь

придут, когда больше

случится,

чем возвещалось, –

и крылья у нас не

врозь зашумят, –

Но камень по морю

покатится, что мимо нас пролетел,

и в кильватерный след его

отнерестится немеркнущий сон.

ПОИГРЫВАЯ ТОПОРАМИ

[MIT ÄXTEN SPIELEND]

Семь ночных часов, семь бессонных лет:

поигрывая топорами,

лежишь в тени вставших во весь рост умерших

– o дерева́, которых тебе не свалить! –,

в изголовье – блеск Непроизнесённого,

нищета Слов – в изножье,

лежишь и поигрываешь топорами –

и, как они, сверкаешь и ты наконец.

АССИЗИ

[ASSISI]

Умбрии ночь.

Умбрии ночь: колокола и листья олив серебрятся.

Умбрии ночь: камень принёс ты сюда.

Умбрии ночь: камень вокруг.

    В жизнь перешедшее молча взирает с вершин.

    Переливай из кувшина в кувшин.

Скудельный сосуд.

Скудельный сосуд, в него ж нераздельно вросла рука гончара.

Скудельный сосуд, его ж рука тени запечатала навсегда.

Скудельный сосуд, запечатанный тенью.

    И куда ты ни глянь, камни лишь серебрятся.

    Впусти сюда серого братца.

И ослик плетётся.

И ослик плетётся в снегу, что нагая, каких больше нет, рассыпает рука.

И ослик плетётся за словом, запечатанным навсегда.

И ослик плетётся и сон свой с руки он губами берёт.

    Блеск. Безутешен и блеск.

    Всё ещё просят умершие, брат Франциск.

МЕНЯЮЩИМСЯ КЛЮЧОМ

[MIT WECHSELNDEM SCHLÜSSEL]

Меняющимся ключом

отпираешь ты дом, в котором

носится снег умолчанного слова.

Повинуясь крови, что у тебя сочится

из глаза ли, рта или уха,

меняется твой ключ.

Меняется твой ключ, меняется твоё слово,

уносящееся со снежинками.

Повинуясь ветру, что гонит тебя дальше,

лепится вокруг слова снег.

ЗАРОСШИЙ ЛЕСОМ

[WALDIG]

Подобный лесу, в оленей трубных гласах,

мир теснит, обступает слово,

что медлит на твоих губах,

насквозь прокалённое остановленным летом.

Мир поднимает и уносит его и ты бредёшь за ним,

бредёшь за ним и спотыкаешься – и чувствуешь:

ветер, которому ты долго верил,

ведёт твою руку туда, за вереск:

кто оттуда-из-сна пришёл

и туда-в-сон обратился,

вправе качать-убаюкивать клятое слово.

Ты укачиваешь его, спускаясь вниз, ко многой воде,

в которой отражается зимородок,

близ Нигде: его, Нигде, гнёзд.

Ты укачиваешь его, спускаясь просекой,

в глубоком пекле деревьев жаждущей снега,

ты укачиваешь его, пока оно не станет – по ту сторону – словом,

которое – там – назовёт то в тебе, что уже побелело.

МЫ ВИДИМ ТЕБЯ

[WIR SEHEN DICH]

Мы видим тебя, небо, мы видим тебя,

оспинка за оспинкой

проступаешь ты,

гнойничок за гнойничком.

Так умножаешь ты вечность.

Мы видим тебя, земля, мы видим тебя.

Душу за душой

высаживаешь ты,

тень высыпает за тенью.

Так дышат пожары времени.

КЕНОТАФ

[KENOTAPH]

Рассыпь здесь, странник, цветы, раскидай и утешься:

Ты передаёшь их глубинам,

протягиваешь садам.

Кто должен лежать здесь, лежит в

Нигде. Но мир весь лежит рядом с ним.

Мир, распахнувший глаза

на весь этот флёр.

Он-то, однако, всякое видевший,

держался слепцов:

он шёл и срывал слишком многое,

он срывал аромат, –

и кто это видел, не простили ему.

И вот он пошёл и выпил редкую каплю:

море.

Рыбы –

выпил ли он вместе с морем и рыб?

ПЕРВОМУ ГОРОДУ

Я боюсь твоих детей,

город Жлобин,

вылитых из металла,

выкормленных

вонючими сиськами

                                    завода.

Их твёрдые тела

ты завернул,

             город Жлобин,

в искусственный мех

             с головы до пят.

Китайским клеем

             налепил им поверх

белые глазки.

Но под пластмассой их глаз

металлические ресницы

                                                 сомкнуты,

мощные челюсти крепко сцеплены,

как      дизельные                 вагоны,

как      грузовые                    вагоны,

как      пассажирские           вагоны,

которые, позвякивая, спешат,

                       не зная сна и усталости,

через железнодорожный узел

твоего пупа.

Вместе расти твоим детям,

город Жлобин,

бегая по шпалам,

прыгая через рельсы,

напрасно желая тепла

в искусственном

заячьем,          медвежьем,

кошачьем,                  слоновьем,

розовом и синем                     меху.

Солнце не знает тебя,

                                      город Жлобин.

В металлическом смоге

ты отводишь детей своих в садик.

В металлическом сумраке

ты ведёшь их назад

в микрорайоны, которые,

если стоять и звать их посреди улицы,

откликаются лишь на цифры и мат.

Твои дети умеют считать, но не умеют читать.

Твоим дети умеют пить, но не умеют есть.

Твои дети умеют бить,

Твои дети не умеют быть.

Город Жлобин, ты ещё помнишь меня?

Искусственный мех моей плаценты

всё ещё

           болтается на мосту

                     железнодорожного вокзала.

Мои заячьи глазки

всё ещё

           валяются под ногами

                          на центральном базаре

и, как в сказке,

следят

за твоей теперешней жизнью:

блестящий металл твоих детей

не потускнел;

полные сиськи завода,

чтобы всех выкормить,

всё так же

          сцеживают

                      в облака

чёрное молоко.

А из меня сочится

ржавчина.

И она – моя кровь.

ЛЕСНЫЕ СКАЗКИ

1.

Натягиваю земляную рубашку,

земляную юбку.

На голую шею вешаю

ожерелье из льда.

Застёгиваю

глиняные туфли

на чёрных угольных

каблучках.

Губы –

           в птичьей крови.

Веки – в чернилах

ночи. На запястьях – браслеты

из мышиных косточек,

в седой паутине волос

на шпильке

                 блестит крестовик.

Сегодня

в пуще –

танцы!

2.

Я пахну мхом. Нюхай меня.

Я пахну грибницами и грибами,

кореньями и иголками. Немытыми

жучими лапками, неживыми

мушиными крыльями.

На моём языке муравьи

затевают парад,

моим бровям бабочки

доверяют личинок,

в мои уши лес

несёт свои слёзные жалобы…

Глаза мои навсегда закрыты,

волосы не чёсаны.

И только белые руки голые,

только тонкие пальцы юркие…

…Напрасно меня ты нюхал,

напрасно меня ты слушал.

Я пахну мхом.

Как ты.

БЕРЕГ

Передо мной неясность озера:

в чёрной непроницаемости воды

колышутся жёлтые пряди трав,

ветер разглаживает поверхность

прозрачной ладонью,

комар норовит её укусить.

Сбрасываю сандалии на край,

стягиваю через голову платье,

отгоняю комара от ноги,

иду босиком к водоёму,

делаю вдох и, не зная глубины,

с брызгами бросаюсь в текст

твоей недописанной книги.

Первые слова

щекочут прядями пятки,

первые фразы обжигают холодом кожу,

плыву в своём же воображении

(не умея плавать) через текст,

который вдруг обрывается:

ни травы, ни ветра, ни назойливой тишины

в белом ничто

комар кусает за спину.

Возвращаюсь в начало:

у этого озера всего один

берег.

В КАНУН РОЖДЕСТВА

Люди разевают рты

в ярком аквариуме кафетерия,

делятся воздухом,

глотают эклеры,

в чашках мешают

сахар и снег.

Светятся

нарядные водоросли, люди,

пуховые рыбы –

скалярии, гуппи, сомы –

вальяжно плывут,

распространяя пьяные ароматы

пива и кофе.

Свесив ноги, святые,

как крошки,

подарки бросают

в аквариум:

что попало, кому попало,

люди глотают,

не глядя. Люди

продолжают болтать

зимним немым языком

в «Центральном».

УХО ГОРОДА

ухо города вбирает все звуки

скрежет колёс гудки машин

плач голодного младенца

робкий крик женщины

которую бьют

урчание кошки мурлыканье кота

жизнерадостный лай собаки

фальшивую ноту

фальшивого уличного музыканта

усталый вздох

продавщицы черешен

проклятья костлявой старухи

дребезжание клетчатой коляски

шарканье стоптанных туфель

на тротуаре грубое гарканье

людей в фуражках

растерянный лепет

человека без шапки

хохот девочки

хохот мальчика

стрекотание велосипедных

спиц хруст сломанных

веток под упругой резиной

страстные стоны

случайных любовников и далёкие

колокола часовен молитвы

громкие молитвы тихие

ругань и вопль

и раскаяние в квартире

с ободранными обоями

мыши в подвале

пищат ласточки

под карнизом щебечут

в одно ухо влетело

в другое вылетело

город всё забывает

город не слушает

После недавнего события – выхода «Антологии актуальной поэзии молодых авторок и авторов Самары» на портале «Цирк "Олимп" + TV» [1], решил поразмышлять, что за существо такое «самарский контекст». В антологии представлены, в основном, авторки и авторы «до тридцати». Открывая самарский раздел ЛитКарты, можно увидеть поколение Вавилона и более старших литераторов – Андрея Темникова, Сергея Щёлокова, Виталия Лехциера, Галину Ермошину, Александра Уланова, Георгия Квантришвили, Галину Заломкину и др. Из следующего поколения – всего пара фамилий – Алексей Тилли («Орфей») и Света Сдвиг.

«Вообще же в верлибрах многих молодых авторов повседневные и бытовые реалии даже не вплетаются в ткань стиха, а заменяют ее собой. Событием становится само событие, а не рефлексия по его поводу. И тем не менее в стихах Кирилла Миронова присутствует некая отстраненность от происходящего, что позволяет автору в какой-то момент оказаться в положении читателя, воспринимая собственный текст как чужой. Возможно, Кириллу Миронову удалось, при максимальной нагруженности текста бытовыми реалиями из жизни вполне конкретного человека, добиться того, чтобы читающий не отождествлял автора и персонажа» [2], – пишет Галина Ермошина в 2008-ом.

Сегодня, в 2020-ом, это самарское поколение почти невидимо и мало представлено в актуальном литературном поле, за исключением, возможно, «Полутонов» (и то, самарский текст оказался представлен там много позже другого). «Молодые самарцы в последние годы активно штурмуют лонг- и шорт-листы конкурсов, премий, «состоят, участвуют» и т.д. Из послужного списка большинства молодых поэтов это видно» [3] – пишет Юрий Орлицкий об «орфеевцах» в 2009-ом.

Но и «участия» не включили авторов поколения «Орфея» в актуальный процесс. По многим причинам – выведенное будто бы на краю, на отшибе больших журналов и премий – но не как самостийное образование, избегающее актуального процесса, умных книжек и смотрящее в сторону «союза» или «сетевой поэзии» – совсем нет. Возможно, тут дело в остаточном ритме купеческого городка – тридцатилетние часто, собираясь в общежитии напротив городского кладбища, включали Веничку Ерофеева и потому помнят – «всё на свете должно происходить медленно и неправильно». Из всех попыток долгих больших проектов, ориентированных непосредственно на региональное поле, которые смогли ворваться в этот тягучий ритм и составить школу можно отметить один самый, на мой взгляд, успешный. «Зелёный листок», созданный на базе Самарской Юношеской библиотеки, включающий ряд проектов и в том числе – «Лабораторию Орфей», организованную поэтом и переводчиком Галиной Ермошиной (2005–2010 гг.). Эта особенность – проведение встреч, круглых столов и чтений в отдалении, хотя не без участия профессиональных институций, не могла не влиять – на каких ещё площадках могут сблизиться «внеполитически» (отмечу ещё одну важную самарскую тенденцию того времени) младшие члены Союза писателей (Денис Домарёв, Любовь Глотова) и отъявленные читатели журнала «Воздух»? «Орфей», конечно, сложно назвать собственно «поэтической школой». Здесь не так важно рассмотреть непосредственно участников лаборатории: Алексея Тилли, Семена Безгинова, Юлию Плахотя, Максима Столбова, Александра Воронкова, Светлану Гребенникову, Кирилла Миронова, – кто-то давно поэзией не занимается. Самара и до сих пор – пространство микропроектов, перетекающих друг в друга.

Одним из знаковых микропроектов, который оказал существенное влияние на самоопределение авторов поколения «Орфея», стал паблик «Литературное ПТУ» (2009), создателями которого были Кирилл Миронов, Дмитрий Недецкий и Кузьма Курвич. На протяжении многих лет «ЛитПТУ» мифологизировало авторов через пародийные письмо ресентимента и гегемонную маскулинность, бытописание и создание поля для регионального, «местечкового», самоопределения, по сути, проманифестировав в среде определённый социальный портрет самарского автора, находящегося в жёсткой оппозиции к иным методам коммуникации и, частично – письма: «Какие качества наиболее ценны в поэтессах?», «Я хочу стать маргиналом? Что делать?», «Должен ли литератор работать?», «Нужно ли поэтам пиздить других поэтов?» «Как я побывал на сходке союза писателей в Филармонии». И, конечно, при отсутствии постоянного институционального центра, эта пародийная поэтическая идентичность, сознательно маргинализованная, но вобравшая в себя элементы и «сложных», и концептуальных, и конвенциональных поэтик, не могла не осмысляться, в том числе, и серьезно, как обязательный элемент пред-письма. Уже не-игровая позиция такого регионального самопозиционирования, мне кажется, ограничила возможность коммуникаций региональных авторов с одной из институций – базирующимся в Самаре с 1995 года проектом «Цирк "Олимп" + TV», который смотрит в сторону актуальных международных практик, эссеистики, переводов и т.д.

При этом, конечно, нельзя назвать «ЛитПТУ» родоначальниками тренда на «маргинальность». «Кроме Орфея и Совписа был и бар "Сквозняк" – все, кто бывал в нём, а потом побывали на столичных слэмах, в один голос утверждали, что столичный уровень текстов ничуть не выше, разве что агрессии побольше – можно получить бутылкой по голове, да и наезжать в самой грубой форме на коллег» [4] – рассказывает Георгий Квантришвили, поэт и краевед. «Сквозняк» проводил свободные микрофоны с 2004-го года, и был самой массовой площадкой, на которой иногда можно было застать и столичных авторов – например, Данилу Давыдова, читавшего на открытии литературной площадки в «Сквозняке» [5].

«Само собой разумеется, что никакой «самарской школы верлибра» не было, да и быть не могло. Все эти авторы были абсолютно разными по своей творческой манере, и связывала их только Самара как место проживания. Каждый из них развивался совершенно самостоятельно» [6]. Хотя для поколения «Орфея», всё же, возможно говорить о наставничестве как о модели, которая мифологизировалась и воспринималась крайне серьезно: например, Кирилла Миронова (впоследствии – один из младших кураторов) вполне можно назвать учеником Сергея Щёлокова (одного из кураторов лаборатории), Семёна Безгинова – Галины Ермошиной, но они напрямую не наследуют ни этим авторам, ни определённой поэтической школе. В околоконцептуалистких текстах К. Миронова просматривается как влияние Георгия Квантришвили, с его самиздатом и скотофутуризмом [7], так и Андрея Темникова и Сергея Щёлокова – с их поэтикой удивления и робости от телесного, квартирным вопросом и «профессиональными заболеваниями литератора – пьянством и тщеславием», про альтернативу которым А. Уланов писал в статье «Автор как private» [8].

Каждая дверь говорит: "Лучше всего постучать изнутри
Это неважно где ты облегчишься только случайное и видимое оботри"
Чтобы ничего не осталось чтобы всем на тарелке вымокал мякиш
Это неважно где ты наберешься потому
что ты часто жилье меняешь

– Андрей Темников

– здесь нельзя ходить голым – сказала мария
– но это же коммуналка – сказал я
– здесь нельзя ходить голым чужому человеку – сказала мария
?а чем голый свой человек отличается от голого чужого человека – сказал я
– ты чужой и все тут. хочешь пойти пописать – надень штаны и рубашку – сказала мария
– мне не нужны штаны и рубашка, чтобы пописать – сказал я
– тогда ты не пойдешь – сказала мария
?и что же мне делать – сказал я
– писай в тазик – сказала мария
– я уважаемый человек – сказал я –
меня публикуют в петербурге – сказал я –
я написал стихотворение для партии гражданская сила – сказал я
я готовлю к выпуску литературный альманах
и курирую поэтическую лабораторию – сказал я
скоро я буду преподавать пластику тела – сказал я
я деятель культуры и искусств – 
!а ты говоришь писай в тазик

– Кирилл Миронов (Полутона, 2012)

Темниковский «Зверинец верхнего мира» (2006) и «Круги речи» (2006) Галины Ермошиной  не могли не рассыпать улиток по текстам самарских авторов. «Спирально закрученная улитка, не глядя на них, ползет по своим делам. На плечах у нее небольшая проблема, которую срочно надо решить, и домик под стать солнцу. На голове у нее – рожки и голубые глаза» (С. Гребенникова, «Название», 2006). Откуда берутся тексты? «Спрашивать тоже нельзя». Ведь, как в повести А. Темникова «Другие шестьдесят» – «не спрашивать, никогда больше не спрашивать никаких мертвых, кто они такие. Я не вино и не шляпа, это ж просто до утра не доживешь», так же и Грачёв, афганец, потерявший зрение, из самарского «союза» – «спрашивать нельзя». Может быть, именно поэтому, когда в пространстве стали говорить о травматическом опыте, поколение тридцатилетних стало писать более агрессивно – тема о преодолении собственного травматического опыта для того, чтобы письмо могло существовать, одна из преобладающих.

…
как скрыться от абсолютного отца с ремнем? 
когда наказание – даже не вещи тебя, а то, что создает эту вещь? 
…
хлесткие удары ремня ждут меня везде 
в постели с женой,
за кружкой кофе,
в магазине 
в улитке раковинной дружеских разговоров. 

– Семен Безгинов (Волга, 2020)

А, если мы «преодолеваем» – то нет и никаких этически невозможных текстов. Там, как в необъятном полигоне, исследуют всё, что попадает в поле зрения, не присваивая любому знанию и опыту статуса обязательного:

Женщина сидела в тени огромного члена
спасаясь от палящего солнца пустыни.
Женщина чистила рыбу
пойманную в колодце.
– Какой хороший член, –
довольно думала женщина. –
Тень от него такая широкая и просторная,
плотная,
здесь совсем не чувствуется жара!
Однако ей не стоит быть слишком довольной.
Иначе это может вызвать
раздражение и гнев небес.
И тогда она познает
познает страдания.
Скромность и умеренность – ей ведь ведомо это?
Умение вовремя остановиться – ей ведь ведомо это?
Она ведь не безумна? 

– Сергей Грей

В этом поле практически невозможно прямое ангажированное высказывание – любой тезис требует этического и эстетического пересмотра, проверки на устойчивость. У С. Безгинова, одного из «младших» кураторов «лаборатории Орфей», деятельность которой, кстати, была торжественно завершена после несостоявшегося вечера «Привычка жить в гетто» – по совету соответствующих структур в здании «прорвало трубы», случилась перестановка директоров и предложение литовать тексты – даже тогда случается прямое, безыскусное аристотелевское любование:

когда погибали в этом метро
эти люди,
я был бы рад снимать с тебя блузку или лифчик,
вообще, когда занимаешься сексом,
смерть становиться как-то ярче.

– Семен Безгинов

Но и из политического, и из «квартирного вопроса» самарский текст тридцатилетних выходит не через метаязыковую рефлексию, а, прежде всего, через деконструкцию лирического субъекта.

я спокойно шёл себе по канату
протянутому над атлантикой
и вдруг передо мной выскочил самарский поэт
звали его то ли киронов то
ли денецкий
а может как-то ещё
и как начал как начал он
лить из бесконечной лейки своей
ПОСТСОВКОВУЮ БЫТОВУХУ НИЩЕБРОДОВ
что я чуть с каната не упал
опешив
опешив
и тело моё начало жутко чесаться
сразу во всех местах
тогда я встал на одну ногу
на носок
сделал па-оборот
подпрыгнул
руки-крылья расправил
и полетел
в сторону вон того синего шарика
вон туда (в правый верхний угол смотри)
стряхивая на лету с китайского халата
расшитого золотыми карпами
брызги хрущовок и коммуналок
отпечатки лиц пьяных соседей
запах дешёвых сигарет
синие подъезды
и прочие осколки несуществующих миров

– Сергей Грей

Практически нигде не представленное письмо Грея – сюжетный, бескомпромиссно гедонистический верлибр:

в мае лучше всего пить
тёплое пряное вино
с имбирём и травами
вино красное густое
чувствуется в нём здоровье
и успех
– а для закуски я прихватила кешью, –
говорит принцесса-оруженосец
и достаёт целый мешок кешью
– принцесса-оруженосец,
не ожидал я от тебя такой оплошности
для тёплого пряного вина в мае
хорош грубый средневековый хлеб
и грубый средневековый сыр
а кешью – сгодится разве что
для абрикосового самогона
разочаровала ты меня, принцесса-оруженосец
*
Даниэлла сладко улыбнулась и кивнула.
– Как здорово, Хуан, – я
обратился к Хуану, – что
30 лет назад люди,
подобные нам,
захватили власть на планете
и установили нынешнюю благодатную систему -
Цивилизация Высшего Развития.
ЦВР
– Это хорошо, - согласился Хуан, –
но ещё больше радует то,
что остальное человечество вымерло
и больше не путается у нас под ногами.

Тексты Грея можно, конечно, рассмотреть и с позиции гегемонной маскулинности, чумные пиры – но этическое тут не вступает в спор с внешней реальностью и не создаёт безопасные зоны (хотя и порой прямо заявляет об этом), текст самосуществует – как факт невозможности вне-контекстуального письма, присутствует не как эскапическая тоска по профанированной реальности – будто бы многие наши близкие не пострадали от коронавируса, будто бы нет беларуских событий, ф-письма и историй болезни. И, если мы теперь действительно можем говорить, откуда берутся тексты, о разнице опыта – не выключение ли невозможных текстов тогда, поколения, которого нет, из процесса – очерчивает некоторую замкнутую машину, в своих крайних формах определяющую контекстуальное как «тотализирующую паранойю» [9].

«Больше литературы и меньше попыток
Договориться о встрече
С блэк-металлическим лесом!»

«Как Игорь Северянин – прежде всего дачник,
 Так и Кузьма Курвич – прежде всего медведь

– Кузьма Курвич («Веселье Ебинизера»)

Купеческий ритм и языковая выключенность из пространства – здесь нет понятия «методологической дискуссии», дискурс пришёл в поколение «до тридцати» – которое, скорее, смотрит в сторону Полутонов, НЛО, Сигмы, TextOnly, сетевых практик. Но, скорее всего, без тоски по физическому присутствию – «новое телесное» – политически публичное, текстово – частное, а у поколения, которого нет, история обратная. «Околоорфеевский текст» – визуален, не концентрирован, эстетизирует травматический опыт. Нельзя не отметить влияние на визуальность творческих практик журнала «Белый человек» (изд. с 1998г, ред. А. Темников, Л. Немцев, С. Рутинов) и графического проекта Андрея Темникова и Сергея Рутинова «Фанки Фунги» (2001 – самиздат, 2004 – «Кабинетный учёный»). Письмо поколения «Орфея» сопротивляется постметафизическому подходу, как и собственному включению в актуальные повестки – предпочитая публикации нарочито маргинализованный самиздат («Веселье Ебинизера») или пытаясь впоследствии создавать собственные маяки – и включающие, и преодолевающие опыт поколения «Орфей»: такие, как журнал «ЛитСреда» (вышло 5 печатных номеров) Андрея Савкина. «ЛитСреда» (2015-2017) была межрегиональным проектом с этически спорной позицией, демонстративно игнорирующим повестку и публикующим радикально конвенциональных авторов рядом с обращающейся к мировому опыту институциональной либеральной эссеистикой.

Женщине-авторке в таком поле появиться было практически невозможно – ведь для письма самарского необходимо физическое присутствие, а любой разговор о травме спотыкается об обязательную позицию преодоления – либо в формате текста-игры, либо затекстового молчания. Женщина как социальное и физиологическое тут – либо обслуживающий элемент, либо вынужденный, который тоже необходимо преодолевать – попытки же преодоления этой конвенции были либо редки, либо уводили к более «традиционным» практикам письма. (Ольга Дымникова, Любовь Глотова «Девятая Студия», Мария Пивоварова).

«Самарское обозрение»: «Из выступавших далее можно отметить некоего карнавального деда, прошамкавшего нечто жизнеутверждающее, и бывшую панк-вокалистку, заявленную в программе как Кукушкина С. Она в полной мере продемонстрировала публике, что такое пытка текстом, на сей раз экстремальной женской прозой <…> Призы достались Даниле Давыдову (что естественно), Кузьме Курвичу (видимо, за аутентичность), Кукушкиной С. (думается, за внешние данные приз зрительских симпатий был бы ей обеспечен, даже если бы она ничего не читала, что было бы лучше)» [10].

М-ПИСЬМО
Что?! Ты лесбуха? У меня общего с лесбухами
То, что я лес-бухарь.
У тебя только и общего с ЛГБТ
То, что Лысая Гора Будет Твоей.

– Кузьма Курвич («Жигулёвские аборигены», Самиздат)

(не на что тут обижаться – люди всего лишь приматы)
Его холодные прикосновения
Укладывают тебя в постель
Ты вся горишь
И требуешь аспирин,
Реализуя свои гражданские права.
Стоит ли ради этого рожать государство?

– Юлия Плахотя (Название: литературный альманах, 2009)

Возможно, ресентимент ряда авторов по отношению к актуальным практикам, отношение к действующим иерархиям и токсичная составляющая самарского контекста не в последнюю очередь повлияла на невидимость авторов и их текстов в определённых кругах. Однако артикуляция лингвистической относительности – одного из важнейших методов исследования и этики, и языка при непонимании или игнорировании подрывной и деконструирующей составляющей токсичности и как пародии, и в других ее ипостасях – может привести к цензуре, не приводящей ни к чему, кроме исключения, иной форме насилия. К тому же, интервенция безопасных зон, где спорные этические позиции возможно моделировать только корректным способом, в общий дискурс, влияет и на возможность борьбы с токсичностью, патриархальными мифами, структурами насилия уже в политическом смысле и становится индикатором бессилия политического.

О самарском контексте и его влиянии на процесс следует говорить более предметно – это повод для последующей работы. А здесь, в завершение разговора – видится уместным процитировать текст Петра Степановича Александрова, который стал своего рода манифестом для ряда поволжских авторов как способ актуализации личной и поэтической субъективности:

До чего хорошо стало мне!
Отдыхаю душой в тишине.
Ни хлопот, ни досад, ни тупиц.
На рассвете я рад хору птиц,
Провожая закат, я брожу,
За престиж и оклад не дрожу.
Надо мной облаков колдовство.
Мне светло и легко. Отчего?
Оттого, что душой дорожа,
Из доцентов ушел в сторожа.

(1972)