***

Сумасшедшая птица кричит,

к ней вчера прилетала гроза,

чтоб расстричь ее бедную грудь

и найти там немало добра,

зацепить в этом бункере клад,

предсказанье: великий удел.

Может, нынче опять прилетит,

снова будет трубить и блажить,

сквернословить, метать саранчу

портить воздух, стучаться в кишки,

чтоб смести призовые себе,

в крайнем случае выщипать ум,

распрямить на прорехи и блажь…

В верхних долях природы царят

генеральши, и что ни налет,

то готовы пускать сквозь эфир

закороченные провода,

выкликать из манаток огонь,

звать из уст чемоданов развал,

обрушать буреломы воды,

заливать промежутки тоской…

Что ни птица, то птица-сюрприз

в каждой спрятана воля судьбы

технологии, цель и фитиль.

Только эта особа кричит

и трясется, вжимается в ноль,

никого не желает впустить

в свою суть, в дорогое нутро,

и не хочет, ракалья, отдать

то, что ей не принадлежит,

но назначено всяким другим…

***

Приемщица, менторский типаж,

симптомы ее – колпак

из сахара или клыкастого льда,

возможна шляпа «Безжалостная Шарлотта»:

лиловый стежок, черпак,

черпнувший голову с золотыми motto, 

в руках ее анемоны

или что-то стибренное из натюрморта,

кажется, многобедренный шандал,

чей ударный посыл неисследим,

так победим!

Опознанная ждет на развязке,

на дверовыхлопах и моченой ваксе,

но обреченный, высмотрев из верхов,

(то ли меж тех и других грехов,

то ли из молодильной ванны) 

в шарлоттском уборе, точнее, в мертвящем –

тетю Жду, точнее – в незваных,

аккуратно переползает из сапропелей

в куафюры, перси,

в открытые не финалы, но подолы

и в прочие парадоксы,

и, выказываясь лишь каждые три ступени,

неважно, кому подобен,

перескакивает сквозь все кордоны…

А другая достойная жена,

прознав о непрофильной провожатой,

заводит над губками экспонат

«усы» и ссыпает фигурную часть

в модели широкого плеча –

войны и гнуса ее, и жала,

густых воскурений,

сладострастия и кинжала,

шелухи карманов, схронов, долгов

наконец, ускоренья,

и была… то есть был таков.

– Извиняйте, они бежали-с!

Кажется, верхними этажами…

Ожиданье – таинственный прибор

и, возможно, не выключен до сих пор.

***

В этих слоях минувшего пейзажа гнездились

в чугунной решетке зубчатые и продольные

дроби фонтана, песков и качелей, пунктиры

цветников – и единственный раз сложились

в целое, когда в детстве меня вели сквозь них –

в многоочитый сталинский дом. В глубинах его

на узком острове возлежал, как Наполеон в походном

ложе, старый лев – боковой створ к взрослой дочке,

как и я – к не нашедшему, где меня пристроить. 

Лев, страдая, вписывался в вальяжно расшнурованную

гриву и, если память моя ясна, украшался над

одеялом шейным бантом… Но где-то уже

начесывали перламутрового осла, чтоб запрячь

в ложе и утащить. Мне захотелось конфету –

и я получила ее и составила впечатление,

что Лев исполняет желания.

С тех пор при неодолимых жаждах я сворачивала

сюда. Мы, троюродные магистральной повестке,

как-нибудь сговоримся. Но зрелище колебалось: 

то воскресало, то отступало в уличные параллели.

Дом набирал шесть и восемь этажей.

И не избыточен ли багровый блеск на пиках?

Осколки в воздухе перепутывались

в треснутую фонтанную чашу с дрожащей желтой 

водой и в чайную – и сгребали в угощение

кулич снега. Взлеты качелей преломлялись

о железные пики, в пробелы вмешивались

пряди воды и тряпье цветущих, папахи песков

дешевели…

Но к моему вчерашнему приходу вдруг составилась

крайне неаппетитная коллекция прохожих: в одном

недоставало руки, другой промокал нос

полупунцовым платком, у пятого, макроцефала,

голова обратилась в говорливую гидрию, седьмого

крутил смерч кашля… Особенно смущал –

одетый с чужого плеча: брюки трижды подвернуты,

нечистое пальто сваливало с плеч его валуны.

Стебель шеи подтягивал к необъятному вороту – бант.

Похоже, Старого Льва наконец довезли до места.

***

Алло! Кто внутри аппарата? Вы угадали:

картина Репина «Нас не ждали»,

а благодатные, кто вам любезен, 

ужасы! – скушали бубенчик,

этот вышел из фокуса, тот на укладке шпал,

третий доверил свой голос бездне,

а кто-то – клиент дурных привычек,

в них – суесловие, итого: толпа –

на девять девятых скрыта,

деловые, передовые, грузовые и чаевые…

Возможно, пропавшие шлют открытки:

вид у воды и огрызка колонны, вид из колоды,

под туфлями Эйфелевой вышки… 

Или в манере старых полотен:

красотка с ромашками у комода –

найди живописца в одной из пяти его лодок…

Хотя миг назад вам еще не отписан 

полис, выщербленный, как пара пива,

на крышах пасутся верблюды или слоны,

нанятые подсчитывать сны

или битвы при Фермопилах,

и пока не стронулось с места –

ни луны, ни охоты, ни ножки онагра,

ну разве неспрошенный динарий,

звон-труба зависла в их онемевшей…

как ее… в ваших всяк узел благословен! 

Но, как заметил кому-то фонарщик,

проливая на дело свет,

жаль, не всеми оплачено отступленье

во вчера… Как сказал он другим болезным,

вечно путая лица, родство и карты,

это сговор самоуправца и выдуманного ката…

А третьим: милые Алекс и Юстас,

берегите полускаты от юза,

то есть юзы от ската.

***

При гласе этого стебля… что он? 

Скарпель или пищик, нытик, 

ползущая из яйца зимы протока…

При вострубивших стволах унынья

день споткнулся и глохнет на мышь, на две

или на сорок две,

паданцы не стрясут полет историй,

теряет снесенную к устью дверь,

что и сама о себе забыла…

Тропы, разбросанные по высям и сторонам,

по фабулам, временам,

кабриолетам и кобылам,

безучастны к призванью яблок и винограда,

но вокруг переплеск оранжев:

натаскивают пожары

(запал за пазухой у настурций и лилий),

при скаредных звуках стимфалийских

не спросишь лишней авоськи листьев –

на раны деревьям в белых рейтузах,

но прочтешь внезапную неприязнь Фортуны…

Оккупантские музыки, фа-ля-ля,

будь они пила или циркуляр,

левый руль, впереди измена! –

или: чую, здесь подрастают трюфеля! –

рядом ли истощенье ужасного инструмента?

Что он есть? Мановение, манок, 

безземелье, скомканное в монокль?

Ах, при чем тут…

Но не с каждым ли иссеченным

утекает снедь и плутают стрелы,

рассыпаются кости для их костров,

в медной пасти вдруг издыхает новь…

Кто, однако, из нас скорее

приуменьшится? – вот темно.

НЕ ОТПРАВЛЕНО

Пока ты формулируешь различие между желанием и влечением, я заполнил стейтмент на солидарность и уже сплю.

…

Твоя речь основана на неприемлемом избытке значений, ну а я совсем другое дело первоначального накопления цепких касаний.

…

Ты говоришь (опять!) о продуктивности смыслового смещения, а я думаю, что суставу пора вернутся на место.

2016

ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ

Не справившись с обязательным экзаменом, Пятница 6.5″

отправляется в измышленное-настоящее, о котором С.Зонтаг

в книге «Regarding the Pain of Others», изданной в «Ад Маргинем

Пресс» в 2013 году под названием «Смотрим на чужие страдания»,

пишет не как об исключении, но как о норме (в переводе В. Голышева).

На (известную только по фотографиям) войну. Впереди Пятницы

отправляется копия заявления с тройной печатью, две копии паспорта,

справка от психиатра, СНИЛС. Вместе с Пятницей отправляется паспорт,

подлинник заявления с тройной печатью, мыло, пакет раскрошившегося

                                                                                                                             печенья.

Мобильной связью на высоте Безымянной пользоваться запрещено.

Персональная карточка Пятницы выдаётся уже на месте. Первое, что

он видит, когда поезд пробивает незримую стену на въезде – город

в просветах стен, но без стекол (кто цитату узнал, тому выговор).

Насквозь проржавела лопасть, закрепленная в центре пустого двора,

взбивающая дни недели: сегодня, сегодня, сегодня, сегодня, сегодня.

С другой стороны тащится броневик, в который вставлены неопрятные

будущие мертвецы с тупым камнем в сердце (кто понял о ком здесь,

тому подзатыльник). Дым полностью застилает разлинованный видео-

воздух, об этом Пятница и напишет в мессенджер. Скорей бы завтра,

думает он, пока на другом конце города, упс, кто-то включает пеленг.

Проходит полгода, остановилась планета (кто в курсе, тому пиздец точно).

Издалека доносится отвратительный звук сирены, резонирующий с сигналом

бедствия, исходящим прямо из корковой зоны. «Всю ночь обстреливали»

кричит Пятница. «Всю ночь обстреливали каркас мира» не своим голосом

вопит он, когда его еле живого волочат за шкирку по уцененному льду.

OVERPOWERED

Опрокинутый в рукопожатия, никогда не хотел

неуверенный голос не рождается в животе

быть слишком живым на липкой нелепой наруже

телом рвущейся от сирены или удара, несущей любой позвоночник

с выворачиваемым кредитным плечом.

***

Немедленно выскользнул, выразив многое из того,

что выводит слова из берегов – разят шипящей пеной,

подтачивая десну. Ветер кидается на воздушную стену,

кем-то выведенную из кадастра, между двумя городами: наспех

выбитым локтем и костистым надломом. Вторник

в

пыли, ингалятор в левом кармане. Шелестящий пакет

без логотипа, помнишь простую способность удерживать некое

я в сыреющем воздухе? Там, где это необходимо. Твое кино

прогорает, оставляя напоминание о бликовых техниках,

тепловую оплетку и рецессивный цвет.

***

Растворившись навстречу мусорному туману

проникает в новые цифры, тяжелящие воду

скользкий подросток (не только в смехе сквозь зубы,

но и в сквозных технологиях шага), холод на языке

сносным призраком приобретает весну

подтаявший лёд, оставляет следы после душа

настойчиво предлагает вину.

***

Помнишь, Пятница 0(I) Rh+, курортный дом в хвойной выломке?

Смолистый минус между октябрем и автовокзалом?

Пыльные скачки навигации в тисках перспективы, мускульный строй?

Или пробоину в снежном пламени, неостановимую слабину?

Ганс Касторп не успел досмотреть сводный чарт из-за помех.

А будущей мертвый в памятливом меду «могу говорить» говорит,

сжимая 1999 в подболевающей левой ладони.

***

не знаю          Где ты

и кто твои пальцы

по краю по коммунальному коридору

держит навстречу зацветшему

фильмической ряской старому зеркалу

один за другим гибнут

нейроны         Зачем ты

в простуженный воздух молчишь

в сшившую ветер

и насморк тряпичную складку

каждая

             нить

                     которой сплетена

в 51-м году          Кто ты

и где твое тело было

то опускаясь с потухшим взором

то с пережеванным выдохом

поднимаясь выше и выше

из паноптического

ущелья            Когда ты

и почему

***

Памятливый бросок через голову? автостраду? облачный профиль? Солнце?

Слепое стечение времени в пыльное устье, где, ссохшись, INFANCY,

                                                                                                                VANITY, DESTINY

& DESPERATE NEED из тревожного гула, заполняющего «L' Eau froide» Ассайяса

дремлют, иди к нам? Связки небывших любовей, отголоски сквозят по

                                                                                                               крысиным углам.

Стеклянный зверинец, набитый хламом,

ворсовым и словесным, кредит погашен.

Стихи для этой публикации взяты из архива Дмитрия Николаева, философа, одного из основателей неформального творческого клуба «Кульбит» в Свердловске.

-I-

ПРОТИВОХОД

Катапультируем в покое.

Капитулируем. Берём престолы с боем.

В бинокль наблюдаем результаты –
не Дарвины, а просто мудрецы...

Тюльпаны где попало опадают. Бородатый
японский бог сксквал под панцирем

                                                                 паци

фик... попытаюсь

в себ�