Рене Шар. Разговор со своими (перевод с французского Кирилла Корчагина)

Густав Курбе. Дробильщики камня (1849)

КУРБЕ: ДРОБИЛЬЩИКИ КАМНЯ

Тихая жизнь соломы песка вино не разобьется

И голубей перья они пожинают

До горловин жадны их языки

И держат девичьи пальцы

И проницают их хризалиды

Отстрадавшая кровь близка к анекдоту она легковесна

Чуму серого пламени в гальку мы искрошим

Пока слухи ползут по деревне

И опять по дорогам разрушенным и это лучше всего

Там томаты садов нам в сумерках воздух приносит

И мы забываем о женах об их подступающей злобе

О хрупкости жажды свернувшейся на коленях

Парень этой ночью наши пыльные работы

Станут заметны в небе

Свинцовое масло уже оживает.

РАЗГОВОР СО СВОИМИ

Твои кости растут Ты вежливо осведомляешься у этих тиранов тыла о причине их недовольства

Они осуждают твою гибкую спину предписывают разбрасывать сор языка в точке сцепления спермы и образа

Они деловито грузят твое лицо ускользнувшее от виселицы пьедестала

Под предлогом рассмотрения твоей незанятости

Они превращают тебя в церковь

Рядом с мясными рядами

Брат у тебя новейшие технологии навозные слёзы на румяной крыше оранжереи

Ты пообедал дрожжами они тебя не опьянили

Ты невольно касаешься ветви того ледника где отчаяние обретает свою пылающую зелень

Уклон твоей крови отталкивает рабство умеренное благодарностью

Когда ты запираешься в своей ночи чтобы подсчитывать рифы о непогрешимый

Присоски парома подражают бездонному килю

Мечтатель свыкшийся с чудесами земли

Вопреки многоликому уюту небытия

Твое чувство стремится к цели что распадается на ветра́ качающие антенну

Кусочком кожи твоей я оживлю парашюты захвачу этих стрекоз у которых тела мясников свежующих космос

Соединю роковую двусмысленность и бедные краски

Тревога трефовая спутница равная мне

Я знаю что бремя солнца сокрыто в тебе

Когда оно несет меня неодолимо к жизни

Я восхищаюсь как смотришь ты не уставая в гущу леса в руках моих продолговатых обращаясь в песок

Пот в зеркале нашей любви гудит электрически словно бы в первый день

ЧАРЫ ЛИСЬЕЙ НОРЫ

Ты мне знаком, гранат-раскольник, рассвет, разворачивающий удовольствие как пример: твой облик таков ли он, как всегда – столь свободный, что от трения с ним сминалась аура воздуха, приоткрываясь для встречи со мной, облачала меня в богатые кварталы твоего воображения. Я жил там и не знал сам себя – в твоей солнечной мельнице, торжествуя в ряду сердечных богатств, сокрушивших свои же тиски. Поверх нашего удовольствия тянулась влиятельная нежность огромного колеса, поедаемого движением (как это будет в их классовых терминах?). Никто не замечал, что упрощение красоты для этого облика не было только лишь строгой экономией. Мы были точны в особенном – в том, что одно умело подчеркивать иноприродность мистерии жизни. С тех пор, как пути воспоминаний укрылись роковой лепрой монстров, я нашел убежище в невинности – там, где не стареет спящий. Но мог ли я обязать тебя к жизни? Я, что в этой Песне о Тебе, выставляю себя самым непохожим из своих двойников?

LOUIS CUREL DE LA SORGUE

 Сорг, твой поток, укрытый пологом потрескивающих бабочек, серп верного старейшины у тебя в руке, и ка́зни шнурок на шее, – всё то, без чего не кончиться странствию людскому, – когда же я проснусь, чтобы радостно прислушаться к ритму, рожденному этой блаженной рожью?

Сорг, твои плечи как открытая книга призывают вчитаться. Дитя, ты был помолвлен с этим цветком на дороге, проложенной в скалах и улетающей шершнем… Сгорбленный, ты следишь за агонией преследователя, извлекшего из почвы магнит, за жестокостью бесчисленных муравьев, чтобы бросить ее миллионам убийц – всех твоих и твоей надежды…

Есть и сейчас человек на ногах, человек посреди по́ля ржаного, по́ля, подобного расстрелянному хору, по́ля спасенного.

ПЕСНЕЙ КОЗОДОЯ

Дети, вы, изрешетившие оливками солнце, погруженное в морские леса, дети, рогатки пшеницы, от вас отворачиваются иностранцы, отворачиваются от вашей измученной крови, отворачиваются от этой воды слишком чистой, лимонноглазые дети, дети, для которых поет сама соль, как решиться не быть ослепленным дружбою с вами? Небо, вы говорите с ним пухом, Дева, ее желание вы предаете, молния вас оледенила.

Возмездия! Возмездия!

ХИЖИНА ИСТОРИКА

Пирамида мучеников осаждает землю.

Одиннадцатую зиму подряд ты отказываешься от календарной надежды, от дыхания красной стали, в невыносимых душевных спектаклях. Комета, убитая влет, ты, кровоточа, запираешь ночь нашей эпохи. Запрет на веру охватывает страницу, на которой ты брал разбег, чтобы спастись от чудовищного терновника, от оглушительного оцепенения, от разговоров убийц.

Ничтожность мурены! Зеркало рвоты! Жижа плоского огня, разведенного врагом!

Ты упрям и поэтому ты любишь всё больше то, до чего раньше только касался под оливой еще молодой.

МИССИЯ И ОТКАЗ

Рядом с разрушающим богом, незавершенным в своем опыте, рядом с шаткими перспективами его алхимии я вижу вас, одаренные жизнью формы, – всё неслыханное и всё случайное, –  я спрашиваю вас: «Что это – внутренний приказ? Поражение всего, что снаружи?» Земля выплескивается из своих небуквальных скобок. Солнце и ночь, сливаясь в золоте, протекают, обсуждая духопространство и стеноплоть. Обморок се́рдца… Твой ответ, знание, – это лишь смерть, прерывистый университет.

КАНИКУЛЫ НА ВЕТРУ

Деревня и склоны холмов – там, на полях, бивуаки свои выставляют мимозы. Бывает, сбор урожая от дома вдали, и вот встреча с девушкой, невероятный запах – весь день ее руки в хрупких ветвях. Она словно лампа и светлый пахучий ее ореол – уходит спиной к заходящему солнцу.

Кощунственно к ней обратиться.

Туфля, приминающая траву, – уступи́те ей след на дороге. Может, поймаете вы на губах ночную химеру влаги?

ПЕСНЯ ОТКАЗА

Рождение партизана

Поэта вернули – ради долгих лет, проведенных в отцовском небытии.

Не думайте о разговоре с ним – вы, все те, кто его любят.

Забудьте об этом счастье, если он сходен с вами настолько, что ласточкино крыло освободилось от земной ловушки.

Выпекающие хлеб дыхания, вы невидимы в вашей алеющей летаргии.

Истина и красота как залог вашего существования, о бесконечные дары, подносимые залпам освобождения!

КАРТА 8 НОЯБРЯ

Гвозди в груди, наши кости, продрогшие от слепоты, кто предлагает им подчиниться? Неофиты стареющей церкви, потоки Христа, не меньше места у вас в темнице нашего горя, чем у прочерка птицы на воздушном карнизе. Вера! От поцелуя его распятие новое в ужасе отшатнется. Как его рука, демонтировавшая нашу голову, тебя удержала бы? Ведь он тот, кто живет, отлученный плодами от ближнего, от милосердия неточных замко́в. Невероятное отвращение – к тем, для кого сама смерть готова лишиться последней завесы, – удаляется в одеждах властителя.

Дом состарится в наше отсутствие, сохранивший мгновения нашей любви, покоящейся нетронутой в траншее единственного воспоминания.

Неявный трибунал, живительный циклон, ты нас оставляешь в покое после конца и обеда, где первым блюдом был голод! Я сегодня подобен собаке, разъяренной, привязанной к дереву, полному смехом, листвой.

СКЛАДЧАТОСТЬ

Он был чистым, отец мой, местоблюститель моего провала, – я слышу твои рыдания, брань. О жизнь, переписывающая простор материнской соли! И этот человек с зубами хорька, увлажняющий зенит в подвальной земле, человек полицейского цвета, раздувающий возлюбленную красоту. Старая гнутая кровь, повелитель мой, мы выжидали, пока лунный ужас оттепельной тошноты не охватил нас. Мы, оглушенные диким терпением, и эта лампа – нам незнакомая, нам недоступная – на вершине мира, неусыпно владеет упорством и тишиной.

И вот к границе твоей, о смиренная жизнь, я шагаю уверенно, понимая, что истина не всегда предшествует действию. Безумная сестра моей речи, моя запечатанная госпожа, я спасу тебя из прибежища щебня.

Бубонный песок сочится сквозь монструозные руки, и время исходит из выражения.

О ЖЕСТОКОСТЯХ

Фонарь загорался. И тюремный двор стягивался вокруг него. Он заполнялся ловцами угрей, и они железками прощупывали редкие травы, чтобы добыть из них то, что их линии приманило. Здесь убежище нужды, и в нем обретается вся пенная шваль. И каждую ночь всё было так же – сцена: я был ее безымянным свидетелем, жертвой. Я стремился к безвестности и заточению.

Звезда предназначения. Я приоткрываю калитку в сад мертвецов, и вокруг меня собираются рабские цветы – спутники человечества, уши Создателя.

DONNERBACH MÜHLE

Мглистый ноябрь, ты слышишь звон колокольни на последней тропе, проницающий вечер и исчезающий,

Ты слышишь ветра далекий обет, отделяющий новые тюрьмы от пустоты проходящей?

Это пора мирных животных, беззлобных девушек, – вы обладаете силами, что силе моей противоречат; у вас глаза как у моего имени – того имени, что меня принуждают забыть.

Грустный колокол слишком любимого мира, я слышу монстров, что топчут землю без малейшей усмешки. Сестра моя алая вся в испарине. Сестра моя яростная призывает к оружию.

Озерная луна ступает на берег, где летних трав нежный огонь нисходит во мглу, устремленную к ложу глубокой золы.

Рассеченный пушками,

– живи, необъятный предел –

Светится дом среди леса:

Мельница, гром, ручей.