Жертвы принесены

С.

1.

так случается, только что устоится тепло:

день безвиден, а ночь так подробна:

дом становится тоньше, и невыносимо восходят

натяжение тополя, пение турника

говорят: только тьма и бывает такой молодой

куртка, которая думал уже никогда

не застегнётся, застёгивается как надо,

можно выйти без маски, как четырнадцать лет назад

у твоих стариков всё погашено каждый раз

как впервые, нечего даже туда смотреть

2.

в это странное время я называю вслух

имена, доставшиеся уже мне одному,

силясь преломить этот дар:

николай бердяев, луи-фердинанд селин,

алексей герман-старший, микеланджело антониони,

лигети, шостакович, the national, interpol

(с оговоркой про первые два с половиной альбома),

кете кольвиц, василий чекрыгин,

adriana chechik, asa akira, jynx maze

иногда я пытаюсь ещё читать наизусть

то, чего бы никто другой тебе не прочёл

так, как если бы я пытался что-то вернуть

этим маленьким звёздам, подпрыгнув выше травы

3.

утром выслушав сводки, я прихожу к окну

ради облистания лжи:

неужели, я думаю, все они не умрут:

отпущенцы училищ, наёмники с полуподземных

производств, ошалевшие от безнаказанности старики,

люди, которым мешает моя собака

устроители скважин, отцы шиномонтажа

однокурсники, организаторы фестивалей

вся racaille из парижских предместий

пуганые обсоски, роющиеся в лесу

ни вины, ни победы за ними нет никакой,

но в самом продолжении их до текущей минуты

так, как будто они никогда не глотали какую-то дрянь

в моровых городах вроде лакинска и костерёва,

есть тупая загвоздка, мешающая уму,

и поветрие, ныне стремящееся на нас,

вряд ли справится разрешить её до конца

4.

не хватает халатов, ни проволоки, ни ремней,

ни стреляющих ангелов над колокольнями; словом,

мы мечтали не о таком

не покажут ни опрокинутых поездов,

ни детей развороченных в чёрных постелях

так же тошно с врачей, отдающих всё, как с чиновников, сливших всё,

невозможно их различать,

ураган в девяносто восьмом был быстрей, но честней

только после пожара в больнице и скажешь: ок,

это как-то похоже ещё на видение пономаря,

но какой наблюдатель поручится наконец,

что скудельницы не возьмутся потом пусты

сквозь любой эфир просыпается на поля

шелуха сулакадзева, велесова крупа

даже самый провал, разделяющий нас,

кажется преодолим с одного щелчка

ЭНДИ КАРТРАЙТ, МЁРТВЫЙ РЭПЕР

видел эти пакеты и даже читал состав

вместе с питерскими друзьями, которым

как известно, не привыкать;

разумеется, лучше бы это был рэпер замай.

впрочем, это не наша война, не моя:

в том же твиттере всё пошутили задолго

до того, как мы тоже туда зашли;

нужно ли продолжать за них.

мёртвый рэпер не может почти ничего,

разве кроме отложенных записей, но и наши

преимущества не очевидны; разве какой

политолог с госсайта ещё обоснует,

в чём нам, собственно, повезло.

с самых первых хоть сколько-то понятых похорон

я не так волновался о том, куда делся покойник,

как о том, где остался я сам,

как назвать это место и чем его очертить.

выгребая из летнего клуба после кино

в общем вялом потоке на выход, я ждал каждый раз,

что открыли запасный по левую руку, но тот

оставался всегда запрещён.

вероятно, его отмыкали тогда по ночам

ради выродочной дискотеки: оттуда

поднимались они на этаж, и туда же сливались к утру,

так никем и не названные до конца.

клуб давно уничтожен, но если бы, думаю я,

мне случилось бы выйти сегодня в ту самую дверь,

то с другой её стороны

меня встретил бы энди картрайт, весь пересотворённый,

как якутский шаман, но с таким же тяжёлым лицом.

не восторг, но чего ещё стоило ждать

от рабочего клуба в текстильном посёлке, где дети

не могли выбрать клей в магазине, а я

остаюсь до сих пор.

***

так давно, когда я ещё отвечал на звонки с чужих городских,

состоялся наш единственный разговор:

собирался очередной межрайонный том,

и ответственный за ногинск инвалид

нагрузил тебя разузнать, интересно ли мне.

я замялся, ты продиктовала мне телефон,

я не стал набирать его; инвалид, говорят, был взбешён,

и меня мучил страх, что он тебе навредит.

но ты всё выходила в свой вечерний эфир,

по всей видимости, с тобой всё было хорошо.

все, кто только могли, заявились к тебе за стол,

чтобы ответить в концовке на коронный вопрос,

почему искусство поэзии требует слов.

в паузах между этими интервью

ты выкладывала стихи.

мы с женой приходили читать вдвоём:

на ужин ты хочешь голень,

а голень тебя не хочет.

голень хочет быть птицей,

гуляя средь сочных трав.

через несколько лет ты заделала свой журнал,

свой creative writing-кружок,

на твои вечера добираются из других городов,

тебе верят здесь как немного кому ещё.

когда ты выводишь своих учениц почитать для всех остальных,

земляная тяжесть сковывает мой живот.

я заглядываю к тебе на страницу вк

чаще, чем к человеку, который меня любил.

у тебя получилось, о чём я мечтал щенком:

жить без лишней оглядки, так,

словно нет никакой москвы, никакой войны,

ни журнала воздух, ни премии АТД,

тебе в голову не придёт сказать о себе

"авторка" или заслаться на полутона.

ты не знаешь по-настоящему страшных людей:

имена "игорь бобырев", "александр скидан"

ничего тебе не говорят.

кажется, ты свободнее всех живых,

только я один и не могу тебя отпустить.

***

несшиваемая эта часть, вскинутая звонком,

примыкает к хозяйке, пока младшие дети спят,

замереть под её рукой.

обращается лечь в одном месте хотя бы с кем

из приехавших тоже, но уже перегорев

засыпает где скажут, в тревоге и чистоте.

превратившись в комок,

слушает свист растений в чёрном саду.

утром не попрощавшись выкатывается домой,

чтобы тот, кто остался там, не проснулся один.

к ночи их уже трое, и жертвы принесены.

тьма обнимает их как своих родных,

и весь дом как коробку с игрушками, не даёт

посмотреть, что с юга пишет семья.

так, что страшно подумать вдруг,

что никто не любил твои тексты, а только тебя, тебя.