«Держать дитя над мертвою толпой»: о книге Дмитрия Гаричева «Сказки для мёртвых детей»

Дмитрий Гаричев. Сказки для мёртвых детей. – СПб.: Князев и Мисюк, 2020. – 161 с.

«Я с трудом верю в прошлое и практически не воспринимаю модальность будущего» [1]

– Дмитрий Гаричев, из интервью.

Название второй книги прозы Дмитрия Гаричева «Сказки для мёртвых детей» напускает на читателя целый сонм ассоциаций, одна из которых – короткий цикл стихов Анны Горенко «Песни мёртвых детей». «В адских детских снах» – такая фраза звучит в одной из «Песен…», и, кажется, органически ложится на сборник рассказов Гаричева воображаемым эпиграфом: смутный ужас воспоминаний окутывает их героев, повисающих над бездной катарсиса и временами неизбежно срывающихся. Ад «Сказок…» – и горящие улицы («Египет»), и разгоняемая паникой политика («Амнистия»), и криминальные разборки под конвоем фантомов исторических катастроф («Цветение печали»). «Сырые нищие кошмары» – ещё одна пульсирующая мёртвой кровью строка из цикла Горенко – вот реальность, выводящая под объективы героев Гаричева, покрывающих это тотально неуютное, пропитанное Unheimlichkeit пространство пунктирными траекториями эскапизма – может, именно этот ветер предчувствия иного заставляет их обнаруживать себя в машинах и поездах, тащиться в направлении неизвестных адресов, приводить себя в постоянное движение, реализуя известную метафору «экзистенциальной бездомности». Воображение, порывающееся спасти от чужеродной действительности, нередко обретает форму текста – это и «заново переписываемые длинные стихи» героя «Цветения печали», оставившего читателя на месте несвершённой расправы, и ввёрнутая им же перед исчезновением друга мандельштамовская цитата, и книги В. А. из «Амнистии», ненавидящего литературу за непреодолимую инерцию, и плохие стихи провинциальных поэтов-любителей, окружающие Наташу из рассказа «Охота»: трагедии, прорастающие из почвы этих текстов обнажают бессилие самой этой потенции.

Рецензенты, реагировавшие на повесть «Мальчики», принесшую Гаричеву Премию Андрея Белого, неизменно фиксировались на языке – густом и горючем, встающем стеной подожжённой нефти на пути бдительного читателя, стремящегося разгадать, неизменно расчленив, этот военно-руинный сеттинг. «Сказки для мёртвых детей» словно внятнее – жуткие логики нарратива наращивают на нём то модернистские зеркальные мозаики (как в открывающем книгу рассказе «Le surveillant»), то цепкую каталогизирующую оптику стекленеющего взгляда умирающего («Египет»), но враждебная самой идее препарации фабулы тьма, разлитая в ста тридцати шести страницах «Мальчиков», здесь отмерена по-аптекарски – ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы воспитанная НацБест-бэйтами публика обошла «Сказки для мёртвых детей» как раненого зверя. Меньше всего хочется применять к этим рассказам штамп «проза поэта», но язык не находит иных средств охарактеризовать то, что происходит на наших глазах – и краны, из которых «может быть, льётся песок, или соль, или уксус», и «хлопающие крылья дождевика», и «змеящиеся зелёные и бордовые язвы» – слегка декадентское высиживание ночей над деталью, которая приводит текст в спиритуальное движение, неизменно производя эффект заглядывания в бездну.

Наконец, ещё одна важная тема при разговоре о «Сказках…» – это отношения их героев с историей. Здесь вновь напрашивается сравнение с «Мальчиками», представлявшими собой гротескную эссенцию настоящего – прожекты юных гуманитаристов и канцероген идентичностной балканазации, словом, некоторую молнию антиутопии, вонзающуюся не только в последние события геополитической повестки, но и в душные дискуссии о государстве фантазии, то и дело проносящиеся в интеллектуальном пространстве облаком прошловековых контркультурных духов (примером пусть послужит недавно выпущенный издательствами «Асебия» и «common place» анархистский манифест «Конституция Метароссии»); мир «Мальчиков» – мир, продуваемый насквозь вихрями насилия, сметающими многочисленные обломки оставленного за кадром Армагеддона. Не то «Сказки…» – их скорбные пространства распяты под грозовым небом истории, то и дело разражающимся вспышками – и в этих вспышках реальность героев, их принадлежность себе и знакомому миру, сминается и плавится, однако подлинный великий распад лишь предугадывается – сменяют друг друга «безвидное небо над лесопильней», «ненадёжное небо, высосанное до последней белизны ещё не перегорающим вечером» и другие апокалиптические неба, пока лишь силящиеся опрокинуть безвременье в бездну ещё темнее и страшнее. Нарратив держит своих заложников над постсоветским папье-маше – рыхлым уже и отслаивающимся, словно «дитя над мёртвою толпой» из вынесенной в заглавие цитаты Горенко, знакомя их с Великой фабрикой аффекта – самой историей.