Стёртые поверхности (с автокомментарием)

Когда я задумываюсь о методах своего письма, мне приходит на ум выражение «свободная импровизация». В первую очередь оно связано с музыкальным ответвлением free jazz, которое берёт своё начало в середине XX века. Его специфика заключается в полном отказе от каких-либо рамок: на первый план выходит звук как самостоятельная, самодостаточная единица, и вариации его характеристик – высота, длительность, громкость, пульсация и т.д.

Вся музыкальная ткань в свободной импровизации строится на случае – первый извлечённый звук порождает последующей; каждый новый шаг – бросок костей, как у Малларме. Это музыка мгновения, существующая лишь в момент её исполнения. Абсолют настоящего.

Тишина между двумя звуками работает, как пространство белого листа в стихотворениях с пространственной графикой. Тишина и пробел равнозначны звуку и слову в звуковых и текстовых скульптурах. Они – то, что отсекает скульптор, чтобы добыть фигуру из глыбы. Это – фон, делающий звук – звуком, слово – словом.

Те, кто повлиял на моё письмо, кто мастерски уме(л)ет пользоваться вышеуказанными элементами. Это Кларк Кулидж – американский, экспериментальный поэт, яркий представитель Language school, джазовый барабанщик; Дерек Бейли – один из родоначальников free improvisation, создатель концепции «неидиоматической импровизации»; Джексон Поллок  – американский художник, представитель абстрактного импрессионизма.

Текст «Стёртые поверхности» строится по сходным принципам. Я писал его, гуляя по улицам, всматриваясь в предметы, игру света на различных поверхностях, танец красок, вслушиваясь в потоки звуков. Всё это переплеталось, завязывалось в узлы, которые я фиксировал последовательно, преломляя сквозь своё ассоциативное поле.

Этот поэтический текст в прозе постоянно пульсирует, движется. Есть зоны, едва схватываемые – туманности – а есть что-то вроде ясных полян в лесу, или того состояния, когда музыкант замедляется, давая возможность слушателям различить грани вспыхивающих фигур в музыкальной плазме.

Всё полотно этого текста – свободная импровизация ассоциаций, где каждое слово предопределяет последующее, чаще всего разворачиваясь для этого одной из самых отдаленных сторон.

«Стёртые поверхности» – это тотальное сращивание с миром, когда он говорит, а я отбираю из этого то, на что хватает глубины восприятия и понимания.

«Стёртые поверхности» – это стирание привычных смыслов, надписей с граней предметов, возрастание пробелов между словами, попытка с помощью языка посмотреть за горизонт, проникнуть в необитаемые пространства.

«Стёртые поверхности» – это то же, что и абстрактные картины или пассажи свободной импровизации, где всё перетекает во всё.

– Александр Фролов


СТЁРТЫЕ ПОВЕРХНОСТИ

 

Танец – слайды, цепь спокойствий, снимки стрелы, нависшей над огненным кольцом, Радиопомехи, радионочь. Заведённый никогда не звонивший будильник. Волосок падает на чашку, и она трескается. Подносишь указательный палец к тексту, как к губам, чтобы он замолчал. Литература - лить на Терра, льющаяся литерра - льёшься раскалённый язык в формы букв.

Целлулоидное небо. Весна в лето кусается. Что это за тёмным контуром? Чёрная бабочка соломенных свастик. Вернисаж цвета, цветов, цв... Чайник – кухонный император. Овсянка чавкает, будто сценарист комкает забракованный сценарий. В огне голода сабледышащие молнии роятся. Научить мелодию бить плёткой. Старые книги пахнут лучше тюльпанов. Кипящая вода – мотыльки вокруг лампы. Они серые собиратели пыльцы квартир – пыли. Стиральная машина – вечное возвращение. Рики-тики-тает. Время на излом. Его локоть? Перекрёстки муравьёв.

Разрез лицевого рентгена. Свалки, чтобы видеть. Велосипедное колесо вращается – быстро палочкой по металлофону. Дым сигарет. Где-то здесь я потерял слово. Лёгкое перо оттенков. Льдинки хлеба на асфальте, как " кому" без референта. Вытоптанная тропинка отражает свет лучше зеркала. Порой " знакомое" – щит – не пускает ясность. Чёрная битумная вена поперёк структуры. Принтер царапается. Или его нервная (неровная) сеть, вспухающая перед смертью.

Когда умирает невидимка, он становится видимым. Видимое – мёртвое ничто. Вечноцветущие щиты для рекламы – клумбы нового века. Иногда звонить – подставлять стул. Водить песок. Кресло во фруктах – садись, сахар. Ветер во рту полощет тени неподвижных фигур. Скорость – течение за. Автомобиль, что помещается между двух граней кристалла. Птицы развешивают терракотовые зонтики полёта. Синие почтовые ящики, цветок, охраняющий туман.

Стену, как плакат вешаешь на каждое прозрачное. Пирамида для бинтов. В очередном разломе света. Кубики, парикмахерская, поле в руку дышит питомцем. Всегда собака, иногда просёлочная. Собиратели горчичных молний у правого полушария разбились в палатки. Безъязыкие свечи учат огонь. На слух – пух, на запах – перезревшая баранина. Щелчок ножниц – третья нога времени. Силуэты пустеют. Глиняные человечки тают на холоде. Греческие вазы, медальоны – песочное печенье. Сегодня чай, как наизнанку уголёк. Чтения петь мясо. Мартовские цепи. Вода клянчится гравитацией. Droplets. Мы ходим вокруг по району, восхищаясь своими следами. Подошвы – гимну хвойных побережий. В их свете можно плыть без указательных местоимений. В антропоморфном монозвуке – безручном. Если с ними – стерео. Обволакивает, хватает, обнимает – воронка «б» – сверху. Струна моста.

Пренебрежение. Особая волна участия. Медальоны помнят вес руки. Тетрадь постоянно иная. Немая.

Облако в вазе. Слоёное. Ватные рёбра болта. Мягкий перебор вечера. Считаешься замещением – движущимся кратером. Твоя луна в ванной срезает с себя вены. Коммуницирующие диссонансы. Подворотни, пряничные псы, архипелаги мускулатуры. Там кто-то чтением не здесь. Кем-то мел стал. Круги рисуют камень, летящий в бросок. Поезд-уроборос. Пятки – многое ног. Вино танцует между пальцев. Диакритика. Зелень твоего платья мне – кустарник, Вавилон, закладка. Марля – небо – все, что от него осталось. От него – меня ниппель. Из шара в шар. Отполированные метроном мочки ушей. Сшитая из сорняков книга. Бездействует. Разведённое. В огне реки. Ты плечо своё. Чужое в корзине с пирожками. Облако без названия над мениском площади. Городской циферблат. Эхолот зерна. Мы пишем истории с изнанки пшеничного поля. Почему? Инстинкт. Крепости пали под крепостью чая. Отчаявшийся эфир. Картавый зефир. Кварц, цапля, аллигатор. На берегу Дона штата Юты. Волосы асфальта. Укладка трещин. Коты – уличные ночники. Вопрос в плавниках ветра. Зелёный остров воспоминания. Мы вернёмся в Ейск? Я хочу больше узнать о той прохладе в пластике. Коктейли из молок. На берегу волос шипит язык. Межзубные галька и раковина. Твоё тело – всё море, расселённое нами по фотографиям.

Освежёванное наспех небо. Малиновые прослойки – кровавая вата над уколом. В полосках огонь просыпается. Винные капельницы. Дальше – сальный день, цвета слоновой кости после полудня, вечер речного перламутра. Но кровяные прожилки невидимыми струйками просачиваются сквозь мастодонта дня. Авоська доверху кефиром. В этой лепнине – пустотелое мы. Ночью – гранатовые кристаллики в белом неводе жил дня. Так – если с той стороны двойником. Люди уходят, а тени остаются. Растёки нефти на воде. Тишина, разбитая знаками. Их тишиной. Геометрия вакуума. Чёрные коты – куски траура, выгоревшие пиксели жизни. Ожившие куски мрамора.

Считаю скамейки. После первой – забываю – заново. Воробьев. Стало меньше. Синего. В. Белом. Ом. Омск – город ассиметричных йогов. Обезглавленные и четвертованные стволы – обрубки старых деревьев во дворе – восстанавливающийся храм Артемиды.

Говяжий воздух. Каракатица осваивает Эрмитаж. Жёлтое кимоно сквозь немощь. Следующая остановка, ключи у меня, спасибо. Я не устаю смотреть, как тени взрываются цветением в этом марте. Разрезаю нити над собой, и рука сжирает хозяина. Битое стекло – не состоявшийся взгляд.

Там где была дыра – скальп цвета. Мои ладони – шахматные рыбы: влекомые сахаром и пересчетом. Ты часто спрашиваешь, но незнание... катакомбы, оранжевые волосы, труп птицы. По городу идти легче пера с металлическими шариками в карманах. Тошнит – морская звезда без-конечностей. Массы цвета отекают. Тело легче на туда и обратно.

Второй день озноб американских горок. Моё включение в поток обрывается с перерезанной пуповиной. Волосы, как пружины, отшвыривают подушку. За мольбертом всегда окно. Слушали Бетховена, разбрызгивая краски на кишечник комнаты, думали – партитура – багровый луч сквозь любое предложение – оракул-тарантул – как не слушай – огибает. До утра – латте: цветочный Будда, до ночи – генезис.

Квартира в мехах. Лето выросло в улицу из центрального отопления, потом в лото. Деревья обмениваются цветением внутри Антарктиды, как карточками игроки. Обесцвечивать альбиноса. Калькулятор и молоко: созвездия понедельника. Я мою руки только в проливных тенях. Моё выздоровление согласно движению поездов. Почему так получается, что моя грудь – кульминация розы ветров? Откуда такая уверенность в погрешности в миграции малинового и сухости рук? Такой вывод уместен при сложившихся карточных домиках. Рубашкой кверху плывет тихое тело внутри времени. Молния – электрическая нитка, фотовспышка нервной системы воздуха, капилляры разряда. Какой у тебя в боулинг? Есть такое? Не поверишь – лучше – приваривать эхинацею к в дверному сквозняку. Моя скво. Сквоттеры. Общая идея боится любой поверхности, поэтому она гниёт с корня (сухой гром, кашляющий треск). Меня не отпускает брод через сумасшествие, впаянное в правила игры, как пальцы – розетка или язык – металлическая трубка качелей. На сегодня наши проспекты – надписи на освежителях. Биодобавки, иллюминация, слабительное. Красители всегда предусмотрены.

Переваренный домом в том пыли. Машинерия скрытой улыбки. Ребенок сам себе зашивает рот отцовской шелковой нитью. Коленчатая пуповина. Зигзаги крыш принимают больных и мертвых птиц, а также сиюминутное желание вырезать в воздухе форточку. Впоследствии уровень гемоглобина приближается к высоте Эвереста. Спрячемся в этом закате человека? Рука рисуется рукой, нарисованной ветром и солнцем. В тебе много велосипедных спиц. Загляните на костерок к самоходному вторнику – его кокон принимается за выходной. Мысли из гранита. Ворс игл. Метеостанция вращается пластинкой. Говори с дождём на они. Вымолвить нечитаемого. Тусклое освещение – одноклеточный прибой. Нырнуть в его вату. Назад – дюймовочка из пепла. Водоворот кофеина точит ложное представление. Моя квартира – чья-то память. Рысь заводит часы в тупик. Созвездия углов. Резаться? Кто вывешивает прогнозы погоды на окнах? Мои ключи – их губы. Мы познакомились, когда небо ещё было только чертежом. Стрижи в Риге. Рожь режет слух. Донецкий кряж – мои ребра и осень. Мне в таком свете больно думать. Треть жизни – кувырки и ползание в угольной пыли. Ты пробовал играть на фортепиано, у которого все клавиши – чёрные? Это как волоском пытаться разрезать бритву.

Орехи делают воду умнее. Столько листьев, а книга сырая. Столько Киева в клейкой слезе. Хрустальная палата – куда ещё тоньше? Хватать первое слово бессмысленно – оно всегда занято. Центр занятости, как точка тишины или пупок. Кто не состоял, тот не знает, как резать привычное. Ножом на столе – «ножом». От повторения слова становятся легче. Вс. Некрасов, как аптекарские весы с ними. Роман из нескольких строк. Дай той воды, что ближе всего была ко дну. Проживать жизни, словно язык утопить в смоле или бросить в улей. Их мёд из нефти. Лайковые перчатки за доллар. Самоварная свалка

Ночь здесь на голову старше твоей. Мы рассчитывали на что-то большое под этим винтовым небом. Красная спираль. Облака – ленты Мёбиуса. Моё горло несколько дней – вулканический остров. Бахрома искусственного освещения не жалит. Возьми мазок ожога. Улитка закручивает время вовнутрь. Мне было десять, когда я узнал о делении. Цыганский табор идёт на посадку. Лук, чеснок, ячмень, глазной камень, кристаллы видят пальцы их держащие. Мёртвое море на крыле дельтаплана. Поэт раскладывает себя на ночь по секретным ящичкам. Смола подводит глаза, часовщик – мне руки: правую – часовую и левую – минутную. Тело – 1. Тело – секунда. Песчинка в моторе. Вариации на тему грибов, гербов или гробов. Ярмарка начинается без тебя. Тебе это снится каждую ночь. Бесконечный деревянный забор, мышеловка, засуха места от разнообразия интерпретаций его появления и значения. Он поёт сквозь вращение. Закольцованное железо. Ликует таблица.

Несу лицо как вымпел, армию, мотор. Она идёт, словно на клавиши наступает – музыка льётся. Ноги – хвост ласточки. Стоокий солдатик с зелёной строки. Маргарин кусает маргаритку. Мастер осложнен наледью навыка. Чему может научить тот, кто достиг конца? Мои руки связаны стеблями слов. Глаза – бутоны вспышек смыслов. Кода рябит зеброй – идти пальцам и губам. Равнобедренный фантазм. Его пятая пантера надевает онемение на каждого встречного. Движение приостановлено. Погасите дальний свет. Люстра – иллюстрация парализованного авто. Сегодня небо дном эмалированной кастрюли. Соленья детских площадок. Видеоигры пустырей. Мокнет мякиш макинтоша. Твой МакБук – Макбет. На площадях побеждает плесень. Солнечное драже. Самая красивая буква для меня это – Ж: Женщина, Жажда, Желание, Жара, Жало... Не перестаёт во мне улей. С самого детства это внутренний з(ж)уд. Кого ты ждёшь? Цветник и рассказов. Ну, так вспомни основное. В том-то и дело, что то письмо – прогулка по периферии. Как хвататься за край зрения или шляпы. Возвести там шахматного короля в ладье или на коне с офицером. Не пассивная ноша. Сергей Соловьев в «Amort» пробует индийскую защиту.

Второй слон – пока мал, но почти достиг просветления. Просвет тления? Рядом с нашим домом есть Цыганское озеро, сплошь и рядом усеянное геометрией наших теней. Это было единственное место, где мы оставались наедине с нашими голосами. Позапрошлой весной я тебя записывал на диктофон, но это было не там, а в Соловьиный роще. Перед тем как туда дойти, мы долго шли по железной дороге на дне искусственного рва. Я смотрел на твои ноги, которые как карандаши чертили передо мной ребристое полотно. Было много грязи, сырого бетона (возможно прошёл дождь ночью, и солнце ещё не настолько грело, чтобы подсушить поверхности), безлюдья, сухой травы (есть фотографии того дня – я пробовал что-то найти интересное в этом: развалины, железка, извивы троп, кора...). Несколько человек в спортивных костюмах потихоньку приближались. Мы не спешили. Перемешались больше петлями, восьмёрками, двойками иногда четверками. Других цифр не помню. Они представились работниками органов (внутренней секреции?) и спрашивали, что мы, и кто тут делаем. Также интересовались закладками – наверное, из общества книголюбов – вышли на природе почитать и в карманах у них, скорее всего книги. Просили хоть что-то вложить между страниц вместо пальца, чтобы не потерять где остановились. У одного луноликого было такое выражение, будто он держал указательный палец на 226 странице – самый начитанный из юношей – инспекторов культурного досуга. Их слова падали на меня с таким звуком, какой издает мокрый снег, разбивающийся о лобовое стекло шнурующего ночь автомобиля. Когда они ушли, не найдя у нас вспомогательных средств читателям, звуковое окружение сменило режим – много шипения, жужжания, словно рядом занимались английской фонетикой, предварительно отшлифовывая русские шипящие, чавкающие (ботинки в непроходимой слякоти, что показалась сначала мелкой лужицей), мямлящие в кабинете у логопеда.

Дальше – брошенные морфемы: канализационный люк, стоящий вертикально, на ребре, как уснувшая стоя монета, и дерево сухое или по-зимнему – не помню. Я пытался их слепить кадром в композицию, скульптуру света. Ты меня подгоняла, тем, что не ждала. Где-то это хранится на жёстком диске. Потом мы шли вдоль гаражей, и я увидел яму, как будто бетонный параллелепипед пробил землю, от удара потеряв одну грань.

Осматриваешь окрестности, предметы, связи между ними – сочленения, узлы, тупики, сочетания (по-разному буквы организуют материю, когда в слепках), как кистью ведёт художник или реставратор возвращает ничто в нечто. Поэтому иду глазами только после твоего взгляда – украдкой, без дыхания, на цыпочках, с подвязки на подвязку перескакивая – не вымазаться в своё – подкожно-талое: кое-как добрели до парка: узкая рана реки – непромытая, заражённая, но наша – на двоих ударение солнцем – ты на моих коленях, закрыв глаза – пьёшь день, впитываешь, как губка – диктофон для всех пяти чувств. Я что-то пробую ещё писать или фотографировать.

Красный куб слева от шелестящих рваных овалов листьев, когда газ – выхлопной хлеб. «Иииии» – поёт ось. Ватные клубни горизонтально земле. Раздавленный окурок, как прогулять урок. Иногда припевает «сссссь» О. Хрипящий пропеллер вскользь разворот листа. Несколько решёток сверху, будто робот вдавлен в потолок. Некоторые мерцают. Светодиодный джаз. Чёрные ромбы вдоль молодой крепкой икры.

Позади красного и зелёного хрустов (круглых) – стук каблуков. Белая простынь вертикально – лечь? – краска ещё не высохла. Глянец мышечного шоколада сросся со стеклом. Арнольд, каков на вкус твоё письмо железом? Пшеничные плитки кирпичей – фрагментарны. Расслабленные языки тюльпанов. Растительный фонтан.

Слышишь, как десять сверчков в струйке воды лопаются? Стена из стеклянных ядер обретает меридиан. Соловьи полны решимости лаять. Сверло – свирель шума. Вращается чугунная тарелка. Постирай доспехи.

Чёрные рукава угля. Постирай выцветшие флаги. Марля и подсолнух танцуют танго.

Где-то посередине ночи протаптываю тропу к неизученному муравейнику, но так сильно надоевшему. С собой компас и лук. Небо седой бородой. Выныривающие пальцы леса хватают за стекло, и оптика изнашивается быстрее, чем двигатель воздуха. Правое в левосторонних переломах. Гигантская листва. Шаровые дети мыслят разрешение у воды. Проходят сквозь стены. Электрические клубни. Клубника жара – отрицательное пространство – проход намагниченным белка́м.

Строковые бе́лки мерцают вокруг строк – увязывают в снопы. Ты пробовал спать на мотках стальной проволоки. Как на камнях? Холоднее. Как лоб мертвеца? Как подбородок.

Актеон. Октановое число. Денотационная стойкость.

Проспекты горды широтой. Твоя мысль у́же разреза лезвием. Не пролезть свисту. Не глазам корейца. Эти барабанные палочки сохрани, как основу для серных головок. В этой сырости ты надеешься на искру? На камни. Холод иногда обжигает сильнее жара. Искусство – посередине – нейтральная скорость – мы летим в свободном падении, раскачиваемся на нити маятника. Влево-право, вперёд-назад. Так в детстве зачеркивают двойку в дневнике или рисуют взрыв.

Подол твоего платья запутался в терновнике, фраза – в чернов(н)ике. Кто-то всю жизнь не может выехать из своего до-мозолей-района. Топь рутины, кульминация серости. Здесь тишина – решето – глазницы постоянно бодрствующих ртов – кричат о гладкой плоскости отутюженного белья, залепленной пластилином дырке в миске, шелковой нити, снующей между губ. Рука мастера боится. Калеки, просящие подаяние у паперти или вокзала. Снайпер, подумал он, если бы руки...

Если ты попытаешься затеряться в толпе, то тебя все равно вынесен куда-то к берегу, как бутылку с письмом, раковину или труп. Этой зимой невыносимая жара – разбитая бутылка, камень, живой. В этом рецепте только три ингредиента? Четыре – не забывай про повара.

Память не вмещается в октаву. В семь нот. Ну а для чего другие? Какие? Те, что ты изобрел во сне. Это крылья. Но ведь они звучат, когда разрезают ветер. Это он кричит – разделенный на два слоя: язык рептилии. Когда выходили – держались за руки, а где-то к середине поняли, что говорим на разных языках. Он один, это вы разучились договариваться со своими тенями.

Мелодия жара. Некоторые поверхности блестят только под углом. Отражённый ими сумрак оседает на зрачки, делая их матовыми. Чем бы мы не оборачивали зеркала, нам не склеить своих следов.

Душистые живые треугольники стянуты резиновыми кольцами. Чешуя цветочного дракона. Земля показывает ресницы, чтобы смягчить нас запахами. Языки зелёного пламени.

Когда ломается скорлупа, белые косы увлекаются спиралью кипятка. Череп автобуса – красный – делает «рядом» змеёй. Сливочные отроги масел. Через воду горя́чее медленнее, чем напрямую. Стеклянные лепестки вспотели. Один эллипс открыт больше другого, но то, что внутри – плотнее, чем у второго. В перспективу длится заваривающийся чай. Звук серебра записан на магнит, а поперёк железо несётся самосвалом.

Свет разжалован, окно разбивается потоком пыли. Муравьи – асинхронны. Маковые шестерни дрожат в синкопированном восковом времени – зуб на зуб не попадает – крошатся – сахарные – жёлтые от чая и бредящего луча.

Дети гаснут раньше свечи и нарастают с луной. Серебро вместо крови в венах. Кувшины всегда полны вина. Гранатовый сок в озёрах. Глиняные берега земли. Прости, и ты уже – прошедшее. Из окон на месте лиц – белые шторы. Двух-или-трёх-комнатные-палаты. Трехмерная тетрадь в клетку. Я пишущим шариком сквозь один, два или три. Остальное – заполненное другими телами чернил. Там и тут время прячется, растаявшие клочья тумана в банке – солить, но не увидеть – разграничения, графики, сетки, календарные гетто – чем обвести массив без цифр? Чья-то спина закрывает обзор. На ней остаются следы от пунктуации стула. Его голос скрипит громче спинки. Мы в списках на опись. Утиль, пена марта – в ней языками стаптываемся под пяткой цветения, в которое нас не пустят ещё долго: ключи у солнца спросить? Кто останется с нами в этой пурпурной бездне, кто выдержит её ре-минор, раздирающий зрачок по краям, изнашивающий черничные блюдца слуха? Твой рояль седеет быстрее тени февраля, но они утверждают её фрагмент, иное в электричестве мокнет.

Мой рассказ – препятствие почти каждому представлению. Барьер для множеств. Я играю с одиночками. В муравейнике всегда есть белые пятна. Цвет мундира определяет скорость высыхания. Износ поверхности. Остаётся пряжа отражённого. Нами пишет огонь рутины. Нами чешется озноб улиц.

Лев каменеет от близости старческих сухих складок дуба. За решеткой его грива кажется ледяным водопадом. Вздувшиеся вены теней от веток на асфальте. В этой сети наши шаги – мел в воде. В последние дни я много думаю о бумаге. О её возможностях перевоплощаться, принимать и отдавать. Так я смог связать в пучок потоки, разрывающие мою голову.  Раскрытая книга освещает улицу. За следующим поворотом – аорта. Карта улиц – кровеносная система моего последнего тела. Меняю их, как пижаму или рубашки. Туши на выход. Души на вход. Музыка – то, чем она пишется. Грохот автомагистралей расширяет. Шум – дополнительное измерение. Прослойка в городском. Полосы на флагах или погонах. Почему ты уподобляешь шум ровной линии? Две трассы не под знаком ровно. Одна рука всегда чуть длиннее. Как твой вчерашний рассказ о текстах-препятствиях, Припяти и о колючих коконах. Яйцо каштана. Град с яйцо с шипами. Ёж вируса выпрыснул щупальца во все шестнадцать времён. Семь небес пронзают лечебные спицы Илизарова, как спички торчат из куска пластилина.

Метро запоминает потёртости в себе от нашего учащенного дыхания. Могу ли я сказать дыхания во множественном числе? Или оно общее. Мы арендуем его по щепотке. Воздушная крупа. Видел такое? Прозрачные точки? Зёрна кислорода – коллективного бессознательного. Изморось – мурашки – когда мир представляет себя. Ливень – когда увидел в зеркале своё отражение.

Я увидел – завтра, стянутое мясными жилами, в проливном огне раскрывающееся до пепла, до буквы антрацитового крика в бетонированных клише снов. Я пытаюсь отзываться на любое из молчаний. Не ввязываясь в другие сочетания цветов, клавиш, цифр, капель пота на жёлтом конверте. Конверте пустыни, куда помещается столько слов, сколько может унести лист блокнота. Куски стёкол поверх стёкол и камней, строка на строке – выстроить палимпсест истории – падаем в неё – облаками в небо – звуками в нёбо – сгущается взгляд кого-то сверху – я на дне кофейной чашки соринкой – рассмотрел кто-то? – разводом, который не учитывают при гадании – удаленной бровью грязевого засохшего ребра, что не лопается под нажатием ноги – как далеко мы зайдём на этот раз? – я просил тебя выбросить все карты, дабы стереть все границы, так как мы должны заново учиться тому, что привычно, и тогда оно раскроется как бутон от жара нашей страсти к поиску новых проекцией.

Ищи меня среди самого поиска. В его центре – острие раскалённого семени, разъедающего любую поверхность, вычитающего её точкой боли, что растягивается линией – незаживающим шрамом на смысле. Закрасить чёрным линзу с той стороны – разрывам зарубцеваться. Как стены, двери и окна, чтобы внутреннее заговорило на языке огня. Обломки стульев и всё, что нужно для этого. Вырывается из темноты его забинтованное лицо, как проблески её разума из толщи агонизирующего бреда. Были письма, рецепты, инструкции, признания. Но это уводило от чего-то главного. В её голосе была трещина, через которую пробивался приглушённый свет. В его ореоле я посещаю два бесшумных крика – красный и масляный. Для остального нет места. Эти всплески тишины я назову для себя рождением и смертью. Альфа и омега. Верёвочный мост между полюсами жизни провис надорванным голосом. Солнце не устаёт вставать и садиться за ним. Нагревая его раны, обрывки мыслей, которым движется тело этого текста, пересечения пены и раствора. Ты сказал, что хочешь на море надеть дом. Стены из стеклянного ветра, крыша из воска, окна из дыма горящих лестниц – на землю. Теперь – одна, как пещера в целой скале и больше не единого пролома. Камни раздуваются костром до того места, где мы можем их спросить о взятом в кольцо вихре, что принадлежал нам, а сейчас, у каждого на стене есть фотография с ним. Когда находишься у кого-то дома из них, не следует слишком углубляться в причины того, что произошло. Нужно остановиться, как это сделали камни с ними. Потому что границы есть и тут. Если вдруг возникнет желание прикоснуться к изображению, то этого следует избегать. Их зрение острее, чем у обычных людей. Обезвихренные видят набухание желания. Это некие формы, в которых расширяется во все стороны мысль, назойливая мысль, как муха. Вспомни пространство, которое наполнено её жужжанием. Это точка кипения. Лабиринт, в котором Минотавр – буква Ж – клякса-паук-осьминог, не дающая спать, от которой вспоминаешь о газетах. Не имитируя подзорную трубу или тоннель, скручиваешь новости, чтобы отгадать интервалы от белого каления.

Ветка дыма змеится – нить вишнёвого цвета. Снег идёт поломанной лошадью. Хромает. Трёхногий. Пролистывает версии утра правым веком. Двадцать первым. Мы – семь миллиардов ресниц. Трель, трещотка синицы. Небо – канареечное. Лимон, не дающий подробно живот. Кислотные слёзы полудня. Кислый свет в чае. Глотка́ хватает, чтобы все маски рухнули на пол. Мгновенный диалог фарфора с кафелем. Камня со стеклом или головой. Десяти килограммовая мысль – не выдержал короб кости (звезда, упавшая в себя) – падает в цитрусовый эллипс. Или в панцирь светлячка, что под микроскопом.

Тем не менее, меня провоцирует бумага на отказ от лёгкости, толкает на лишнее. Она, безусловно, – простынь на удобной кровати – рука, как в облаке, плещется вокруг оси – постоянно смещающийся центр, гравитация, неустойчивость, непредсказуемо, ленты одного ветра, бьющие с разных сторон крыльями – лебединые шеи, закрученные в косу или змеиный клубок – хоть вяжи полотенце из яда – не расслышал – из ядра? – возможно – даже из семени вырастет зона отчуждения, только поливайте водой, нагретой до оранжевого. Нагретой дугой неба или ребром ладони Адама – эта женщина начинается с бедра? – она бесконечность, разбитый экран, хватающийся за изображение, изображённое, бродить и избранным, из образа в образ – ищешь её по изгибу ноги, остроте того лунного луча, зато́ченного в свой же блеск на её зеркальном теле – без знаков и препинания – теле-холсте, теле-речного-песка, теле-потоке, теле-па́токе, теле-неделе с семёркой во лбу – дитя понедельника, вторник субботы, Нона руки – лапа, клешня, когда светильник – декорация для памяти – тут раньше было что освещать – белое пятно в толщи чёрного фолианта – несколько фигур – асинхронны – несколько безусловных структур в броуновском движении – ничего не создающие – пылинки в белом конусе – случайности под куполом холодного огня соприкасаются – зиготы момента – хромосомная сетка – хром бессонницы – chrome of insomnia – пожелтевшие страницы книги, оставленной открытой на несколько лет на подоконнике – отсюда встанут и пойдут армии подсолнухов на помощь к бающемуся в лихорадке солнцу, как исправления или дополнения латают порванный текст, куда ты мысленно погружался, зашивая рану больному, чтобы правильно делать стежки, будто забинтовываешь пролом в скале с помощью тире – волокно джута коконом вокруг пустоты стерилизованного смысла.

Бусины заточены под глазницы. Просмоленные пуговки. Моя фонотека состоит из разноцветных прямоугольников – беспредметных, что россыпь полостей в желтизне твёрдого молока. Правая рука падает слева. Голоса ангелов – внешняя сторона каменного крика. Ревет, заточенная напильниками циклопического циклона. Шаркающие подшипники свалок. Местоимения – не сдержанны – продавливают любые основания, вторгаясь в следующее.

Пусть белая соль здесь черных шахмат. Выгуливаем тихий рёв холодильника. Клеточная ткань ушами спаниеля вниз с картонного ромба, серая. Синий и белый – круги с сорванным горлом. Выпадающий-из кусками плазмы слизняк вгрызается в резину. Две пиалы – опрокинутые рисом и слезой – чаши весов – сохнут. Солнце ржавеет пятаком на дне. Кофе – камень. Несколько поленьев заменяют питомца. Тепло тонов. Тяжесть ионов. Полу слышать. Стенам молчать. Нам – трещинам – свод. Сведи пятна вместе, как стрелки. Мелом очерченное – циферблат. Знаки, едва удерживающие потоки. Рвётся тонкая мембрана. Скорлупа, познавшая углы – сердце с проекцией роста в пуле. Лакмус окна. Режем луну на бутерброды. То, что прячем, притягивает пыль, колет в спину острыми углами. Воздух в свете лампы. Как ручкой написан. Спутник из фольги короче имени. Мыльная ряса цветников –  поверь. Схватки неполноценны уже давно, поэтому розовый искрой растекается. Ворс нивелирован в связи с рваным пересказом. Улицы сшиты из оперения железных журавлей. Чугун кусает себя за хвост. Каталитический уроборос.

Арктический шоколад. Его кубики горьки – полярная редька. Атональная яма – падай голова. Зацементированные глаза. Заря рясой над скотомогильником. Направляющая проходит сквозь позвоночник. Крестовый туз крючком из стены. Вешать лапшу на распятие. Мучные волосы в соусе искупления. Данные не сходятся в N. Бронзовая алгебра опутала сеткой город. Мы – опьянённые мухи: zoom. Картавый крахмал непроизвольно чудовищен. Синяя метла у изголовья щучьего огня: мельтешат раны, будто птицы бросаются в каштановый цвет вагонов. Веретено старо – мир навылет: древо. Волнорезы – сухари в отливе, в молоке жало ищет тебя наугад выпадами. Выясняются глубины луковиц водопада: созвездие, запечатанное марганцем. Валькирии обесцвечены – над карликовыми штаммами муравейников: жеванное месиво лимфатических болот. Панацея – пергамент, надломленный по краям, чтобы ортогональная лань развернулась в центре бутоном лимонадной бомбы.

Обогащённые ураном книги, закопаны в землю на глубину, не доступную чтению. Буква Е – скульптура зачатия бытия. На подтяжках вздёрнутый цветок. Клочья радиальных скелетов. Монастыри из пемзы полируют ветер. Патриотизм – очищение луковичной кожуры. Неудавшийся путч абажуров догорает на свалке. Молитвы, закрученные в баранки, ждут нить из белой бороды. Повесь панцирь на гвоздь. Маяк устал маятником. Сюжеты полны подшипниковой икры.

Рыба–схема пьёт ртуть из рукописи напротив денежной свиньи. Тут где-то свои медяки разбросало седое солнце. Боги южного неба оставили свои ошейники и ринулись стирать кавычки. Хотят так же, как и одиночные запятые измельчить и использовать для новых созвездий. Под полуночный ноготь загнать ишемические спицы. Прайм-сыр для галстука задушить камень. Львиная гора – сильная доля. Путешествующие меха Савонаролы. Песочное гиенами души водное. Мета-печенье нам светом в подкожном турбулентности. Вы, лелеющие огненные сливы, заходите в сады и снимайте свои стопы. Дерево магнитной сеткой плывет, разгаданы серебром веки сфинкса. Психо-тесто.

Вода бряцает цинковыми подковами, перед тем как встать на метановый цветок. Зной сходит с полотна де Кирико и ложится на тарелку. Где-то ещё шагает стальная течь. Её доспехи обрушиваются в начало каждого сна. В середину выдоенного клише. Слухи-однодневки в слухе-мешке, выпятившем пиксели-присоски на свет. Эктоплазма квадрата разжижена кивающей в вопрос белкой. Точнее её морковной шубой. Колченогим иксом не заходит, а царапается в стекло. Лепнина – пищеварительный тракт потолка, эпикриз. Резонирует палиндром задания – теряет равенства одно за другим, как ничейный зонтик из мух оказывается ухом слона.

Вода – цепь, замкнувшая нас в кольцо. Оловянный солдатик теряет устойчивость. Бисер в красном молоке камуфлирован под пузырьки. Комета – волан, кисточка – надорванное горло воображения. Атоллы в вишнёвом вареве сахарятся, прожилки схваток чуждостью. Мера на боку соплом рвёт – эоловые сталактиты причёсаны, млеет переваренный артикул. Матриархат расколол каменную простынь. Великие отбросили курсив, надеясь на солнечную азбуку, которая до сих пор в зубах лунного пса. Майонез построил свои ржавые полки. Мантра утонула в молчании облака. Золотые происки, ситец. Стол растёт не по дням, а по компасу. Черный – это озеро, запечатанное воском. Белый – клык.

Чёрные точки на глазу – осколки разорванных снов – их засвеченная плёнка от преждевременного открытия глаз. Заземлилось произношение. Земля, вступившая в речь. Захоронения слов с окаменевшими надгробиями окончаний над ржавыми грудами знаков. Глазные шарики рыб. Влажные катышки пластилина пыли. Рёбра именительной грязи. Отзови армированный воздух с окон. Бесклеточный белый. Дождь всегда срезает кожуру дороги, включает занавес. Бездомные головные змеи, ослепленные зеркалом, ищут двойника. Отними пятерню от синего. Воск от заспанного лица куклы. Росу от коры.

Сырное солнце. Опусти в ушко́ сжатый воздухом базальт. Мятный огонь режет руки. Свитые гнезда спиралям света зажигают прозрачный плод. Жуй стекло. Острый хруст жжёт слух. Слоты сморщились: сухофрукт каркаса. Уши стальных антенн над масками, прибитыми к лицу. Досками заколоченный прибой. Скорлупа колоколов раскалывается – ореховыми извилинами закипает. Шерсть заставляет воду шипеть. Свист выплёскивается на гальку. Царапины на S. Перламутр искрит сквозь полости букв. Трубочки из тетрадных листов стали. Клеёнка в крови падежа. Родительный овал. Арго, акрополь, Арто киноварью крика. Амброзия рассадила пучки по колонтитулам полярным. Пыль вспыхивает, рассеченная лезвием местоимения. Горящие точки сквозь косвенное. Речь отмирает от единицы, утраиваясь в этом душном свете спин. Повернуть на один оборот ключ между лопаток. Замкнуть окружность почти на год. Многоугольная икра. Градусов. Пузырьков. Дней. Мыльных. Циферблатов. Пустых. Оболочек. Плацента. Яблока. Лентами. Татуированными последовательностями cogito. Себя-поедающими. Аутофагия. Разрыв Х.

 

2 февраля 2020 – 2 июня 2020

15.03.2021