посвящается Саше Долгину и всем прекрасным людям

часть первая ::: уроки первой помощи

обними

обними эти плечи

эту светящуюся пустоту

эти колени больные

горькое что-то

отрешённое горькое

в воздухе загазованном

слышишь слова

остывающие

синие-птицы-слова

приближение первое:

стучат каблуки

душа-ша-ша-шагом

идёт неуверенным

рвётся наружу

четыре (нет, пять, нет, четыре)

несут эту гору земли груду пепла

искромсанный воздух

руку под голову положи

тёплые реки-ладони всё согревают

на западе солнце

на два часа позже

           восходит

   там ещё лето

там звери и звери

среди деревьев снуют

       раны открытые

в воздухе утра

ты на траву положи

тело живое

   память любовь

под голову подложи

слышишь сигнал

пр еры вис ты й:

«Дима, привет,

я ещё в очереди…»

при травме конечностей

как при травме души

возьми невозможное

гипсом сырым

горем осиротелым

окутай лодыжки запястья

беспамятство память

            «мне ничего…

            мне не надо…»

ягоды алые

замороженные

со скидкой

в пакете слегка раз-

мороженные

на горизонте ди-

ма так и не появился

                            лишь

                            дым

                            дым

                            дым

                            дум

        надо запомнить:

              о ч е р е д ь

              о ч е р е д ь

              вдвоём

              втроём

              вчетвером

технический перерыв с 14.00 до 14.30

           «ваши действия?..»

            чтобы открыть верхний дыхательный путь            

                  нужно между лопатками нужно ударить 

                       теперь вот попробуй – вдохни!

пули стальные слова небо огромное растущие небоскрёбы сосуды бетонные ржавые голые трубы свалку мёртвой земли вязы рябину «магнит» супермаркет непостижимый народ сапоги мостовую тысячу мелочей автостраду в огнях Лену Данилу смеющихся Иру Алёшу влюблённых слабых немощных в инвалидных колясках бодрых на роликах и на скейтбордах поля опустелые льдистый штакетник мороз звучанье негромкое утешение горе

                 попробуй – дыши – когда разрывается

                       тёплая плоть кожа дней

             сухожилия связки прокладки бинты

нательное белое памперсы ароматы бессмертия

           странствие мёртвых близость и вожделенье живых                 

кожа рвы пустыри швы овраги снегом сухим заметены

возьми эти ягоды мёрзлые выключи телефон

      и не спрашивай «где мы находимся»

                         нам неудобно сейчас говорить

                                темень тела                                                                                      

                         земля обездоленная

                                человечество

                                     корни

                                                                  прими этот снег

                                                               эту звёздную кровь

                                                                   неба летящего

и  п р и х о д и

.  .  .  .  .  .  .

.  .  .  .  .  .  .

.  .  .  .  .  .  .

в понедельник

часть вторая ::: магнитное поле

медленное течение дня

скорлупа птичьих букв

рентгеновский снимок души

золотое сечение поцелуя

ты слышишь

огненный голос сердца-гранаты

тоску уходящих живых

что там после нас?

…………………….

прах или пепел?

…………………….

…………………….

воздух

в птичьих криках

сияющих

…………………….

…………………….

ржавые дни

грядущие времена

…………………….

…………………….

            когда ты войдёшь в магнитное поле живое

            увидишь сияние пустоту сухожилия ветра

               там голос растёт точно колос

          лес – hyle – hyle – премудрость растёт

     и обнимает жизнь невозможную

как мать обнимает плачущего ребёнка

                     ты входишь в тёплое красное

                     время живое о б л а ч н о с т ь

                     облачность свет и находишь

                     Анну Варвару Стива и Вилли

                     молчащих на языке милосердия

                            их понимает пёс у забора

                                  куст одинокий жасмина

                                         дворник Зураб

                         то-то-то-то

            в глазах только «то» и сияет

                         сквозь «это»

            как сквозь решётку живую

            …………………………………

            …………………………………

                 тихо прихрамывает

                 прошлогоднее лето

                               [……………………..]

Анна её звали Анна

¾ века Анна была для Иосифа всем

и вот – над головой её трава почерневшая

кора покрытая мхами земля тихих лиц позабытых

шаркаешь шаркаешь каблуками

гладишь кожу воздуха тёплого влажные камни

глотаешь воспоминанья

анна-земля

губы родные трещинки чёрные золотые коронки листьев опавших

тебе дорогой – молчит анна – дальше иди одному

тусклым фонариком освещать коридор захламлённый

подвалы и чердаки радость и горе смерть и предательство

переезды балки сухие никчемную старость

кровать

одино

ко

по

скрипывает

Иосиф к стене

отворачивается

слышит шум крови

голос любви обездоленной

тихий свет осени

«Господи,

Господи,

как её жалко»

[……………………..]

                              ………………………

                              ………………………

под деревом воскресения сияют

холмы и долины реки и острова

Ольга Варвара Анна Лена Саша Петр Вилли и Стив

часть третья ::: тайная Москва

***

стучит

и стучит в сердце

голос букв непонятных

сияние их и глубина

***

не ожидая чего-то

кустарник

в сумерках жизни растёт

ПЕРЕЧЁРКНУТО

и никакой красоты

мусор

одним словом мусор

цветные наклейки

холодные улыбки минут

(перечёркнуто)

перебираешь слова

золотое вино

               в о з д у х а

местные новости

морозные карандаши

сталкиваешь слова

уязвимость

чудо тревожное

чувствуешь

синие жёлтые красные

ангелы свет ни души

ЛИСТЬЯ ВОЗДУХА

тела́ и тела́

листья воздуха

снег

крупинками

белый

пахнет талой водой

земля

плотная тёмная голая

д а д а д а д а д а д а д а  

голос внутри

голос земли

голос живой

УСКОЛЬЗАЮЩЕЕ

думать некогда

эти двое ||| дерево птица ||| пока ещё дышат

р о д н ы е

ПУСТЫЕ САДЫ

нет ничего

нет и не надо

пустые квартиры

пустые кафе

пустые сады

нельзя нарушать

свой покой

и чужой покой

нельзя нарушать

снег

мы протаптываем дорожки

отпечатки следов

собаки и человека

времени нет

с н е г

т и ш и н а

на лицах и на ладонях

чистые звуки минут

это подарок

когда впереди

ещё много дыханья

ТАЙНАЯ МОСКВА

узкая

винтовая

лестница

дня

воздух толпы

молитвенный

отрешённый

здесь всё

чёрно-белое и золотое

но белого – больше

здесь август стоит

отрешённо

ВСТРЕЧА

и не черновик

только нежное золотое тепло

изнутри

(2018-2020)

ОНИ ГОВОРЯТ

она

время и близость –

кисти рисующие нас

на прозрачном крыле жизни

он

время и близость

в воздушном месиве нас –

лишь оправдание несближения

несоприсутствия в порезанном молнией небе

время рубцами отмеряет тяжелый свет

дождетечение с

вполне предсказуемой сворачиваемостью

до сухой корочки – мы

наконец отшелушимся

обнажим зажившую ранку

она

воздух срезается ровными дольками дыхания

иначе – приходится говорить

затачивать словами острие вдоха

он

будущее – гало

подлинность фальшивых солнц

подтверждается фальшивкой подлинного

она

оставь солнца – пусть пасутся будущим

любой мейнстрим уроборос

смотри и не спрашивай

кто за горизонтом живет

стреляет птицами

и если попал в облако –

аккуратная черная дырочка

небо обмякшее истекает нами

до

сгустков тумана

***

фотографируешь ночное небо

камера осторожно лижет черную кровь

растягивает выворачивая наизнанку

время

освобождаясь обретает форму зрачка

в осколках тонких линий звезд

завершает нас мнимых

наконец видит странное ломкое

названное жизнью

***

блуждаем в словаре ходим босиком

по свалке ржавых скальпелей вскрывших чужие боли

наткнувшись на слово «память»

в кармане молчания на самом дне находим

последний листок осеннего дерева

с которым впервые услышали

тишину

***

сослуживец

страстно ублажал гитары в армейском оркестре

отрывая от себя похоть

взрослая с пышными формами ублажалась охотнее

но он предпочитал верткую гавайскую малолетку

тренировал чувственность пальцев

обрывал бабочкам крылья

разноцветные точки на белом подоконнике

тактильность

бережными прикосновениями

смерть писала текст о новой свободе

бабочки не замечали ее творца

атаковали ставший близким горизонт

заживо погребенные в свет

его приятель пианист

калечивший пальцами-травматами звуки

наблюдал как они падали сквозь дырявый воздух

разбивались растекались

долбоеб говорил гитаристу

ровным жирным голосом

ты их сразу дави улетят же твари

рванул дави

лучи долетали

с обратной поверхности света

где птицы осторожно карабкались в небо

теряли по пути голоса

прораставшие

почти неслышимой еще музыкой

невидимым продолжением тел

ФИЗИКА СЕНТЯБРЯ

учитель объясняет ученице

теорию всемирного тяготения

листает ее взгляды

ловко цепляя за уголки

словами

подставляя для чтения

тайные желания

в окна класса заглядывает

любопытный листок –

оторвался от дерева в неровный полет

только чтобы увидеть отраженное в глазах

яблоко у самой головы

которая еще не способна

рассказать телу о невозможности летать

***

осенний лист догоняет стаю

шероховатое крыло сомнения согнулось

под перезревшими лучами

пьют жажду в надежде стать светом

(жизнь истончается на сгибе)

***

ранняя осень

небо еще шелушится звездами

чистится от чужих желаний

ветер едва окрылившийся

выпорхнул из теплого гнезда лета –

в чужом доме воздуха плотные стены

сквозь полости живых тел

уже сочится холод

прозрачной зимы

***

осенний день

ветер дрожит в туннеле

между тишиной и звуком

лист на дороге –

предел себя самого

осень сорвала шкурку со смерти

***

осенний сад

ветер по жердочкам веток перебегает

бескрайнюю лужу неба

черные стебли летних трав

бросают ему вслед сухой шепот

но ветер не останавливается:

ничего из подношений мертвецов

нельзя поймать

унести с собой

***

лес

великаны воткнутые головами в землю

набили рты грунтом – а наесться не могут

над беспомощным шевелением древесных ног

всплывает белая голодная рыба

первого зимнего утра

***

первый снег

белая кожа утра в ссадинах взглядов

время свернулось ветром

слова ищут пустоты (согреться)

тела́ после онейрической комы

возвращаются к именам

с дерева осыпается

белый пепел летних песен

когда взлетает птица

***

снегопад

периферийное зрение неба

новорожденные снежинки тают на языке –

взгляды будущих жизней

видят нас светопадом

на изнанке зимы

Давным-давно, еще учась в университете на кафедре палеогеографии, я провела месяц в облаке над Южной Осетией. Лагерь экспедиции располагался на небольшой площадке в горах, самом высоком месте, куда еще мог залезть полувоенный уазик с брезентовым верхом, и это маленькое плато всегда было погружено в облачную взвесь. Каждое утро мы забирались по крутому альпийскому лугу с очень знакомым запахом травы – мы не сразу поняли, что это был запах хмели-сунели, и когда поняли, то каждое утро вспоминали эти мятые бумажные пакетики в киосках мороженого, и Москву. Мы поднимались довольно долго, и солнце поднималось вместе с нами, так что облако все время меняло окраску – пока не оказывались у входа в знаменитую Цонскую пещеру, Бубас-Клде.

В нашу задачу входила зачистка стенок пещеры и описание проявлявшихся слоев – это было похоже на работу реставраторов фресок, только намного более грубыми инструментами, которые вполне соответствовали нравам раннего палеолита. Неподалеку от нашей стоянки был лагерь археологов, нас же интересовали не скребки и рубила, которые мы там находили во множестве, а особенности ландшафта, которые мы, как могли, восстанавливали по сохранившейся пыльце и другим приметам.   То, что в пещере когда-то жили люди, Homo georgicus – Человек грузинский – нас интересовало постольку поскольку. Окаменевшие останки животных и растений, как и сам неповторяющийся рисунок переводных слоев, казалось бы, должны были свидетельствовать о том, что происходило в этих молодых горах, пока по стенам пещеры скользили сутулые тени многих поколений мужчин и женщин.

Эти слои, похожие на оставшиеся от прежних жильцов обои, их неожиданно ясные и определенные узоры, которые мы тщательно переносили в полевые блокноты – это совсем не то, что концентрические кольца деревьев или ровные последовательные слои тонкой глубоководной океанической глины, пастельная палитра бентоса. В горах все переиначено тектоникой – скользит по сбросам, летит вверх тормашками, как и твое оставшееся внизу, у подножья, понимание времени. И хотя в этой области науки существует не просто интерес к датировкам, а даже некий их культ, время, тщательно устанавливаемое очень грубым радиоуглеродным методом, на самом-то деле, не имело значения. Находясь внутри, мы слышали тот же звон травы, и то же облако, что ждало нас внизу в лагере, стояло и тут, прислонившись к скале.

Можно смотреть наружу из атома, путешествующего в оболочках Земли. А можно взглянуть внутрь точки и увидеть все происходившее с нею в трехмерном – и только – пространстве. Первый взгляд – ландшафтный. Второй – пейзажный. В пейзаже нет памяти, и, хотя он возможен в воспоминании, в нем не существует движения и, следовательно, нет и событий.  Пейзаж как бы раскачивается, он подвижно-неподвижен. Пытаясь выхватить изменение, ты просто оказываешься в другой точке.

В отличие от пейзажа ландшафт – пространство перемен и накопление свершившегося. Точнее, это натянутая на геологическую память и ее формы тонкая резиновая перчатка. Морщины гор и вод в ландшафте суть результат всего, что с ним происходило, каждая складка его – миф о неостановимом движении недр и воздуха. В ландшафте если что-то должно исчезнуть, то так и будет. И если ландшафт есть мгновенная магниевая вспышка истории, смысл её, то в пейзаже смысл заключается в именно в отсутствии всякой истории, а вещи в нём – морщины горы, эллипсы на воде – важны не более и не менее, чем соотношения между ними.

Я особенно люблю открытые, но разнородные внутри себя пространства, может быть, оттого что в них так сильно проявление начала. Например, водоразделы – одна из самых волнующих вещей на свете.  Перевалы, с которых даются тебе в созерцание две непохожие друг на друга долины. Но начало вовсе не значит: ожидание, потому что ожидание уже предполагает линейное течение времени.  На перевале, хотя бы и на площадке с парой пыльных трейлеров и сползающим по склону дорожным мусором, ты озираешь открывающуюся человеческую долину, дымящиеся в разноцветном солнечном тумане склоны, сверкающие вертикальные морщины в них, словно поставленные на попа дороги или лыжные спуски, облитые яблочным воском  – и  чувствуешь себя первопроходцем. Ибо любой пейзаж – нескончаемое начало, некий вневременный Большой Взрыв.

Китайская пейзажная живопись – тушью по бумаге, водяными красками по шелку – называется Шань-шуй: горы и воды. Взгляд с перевала напоминает китайские пейзажные листы: та же рассеянная перспектива, та же высокая линия горизонта, полупрозрачные ленты планов и в них лодки-челноки.

В Скалистых горах – то есть не в середине материка, а ассиметрично сдвинутый к западному боку – проходит водораздел двух великих океанических бассейнов, The Continental Divide. Пролитая там вода начинает своей путь в океан, и разница в каких-нибудь полметра определяет, закончит она его в Тихом или в Атлантическом.

Ландшафт и есть, в большой степени, поведение воды: река удлиняется за счёт водоразделов, ручей-пират похищает другой поток послабее и уносит его на своих горбах и перекатах. Вода держит время: плетенка струй над одной и тою же точкой дна, их рисунок, а стало быть, и ритм, у ноги цапли, стоящей в середине потока, воплощают движение. Озеро Чад пульсирует, сжимаясь и разжимаясь, и тем изменяя жизнь растений и людей. Искусственные пруды, начавшиеся с затопления ничего не подозревавшего посёлка, превращаются в сумрачное водохранилище, разрезанное надвое плотиной,  ритмом ее контрфорсов, и стеной облаков над ней,  и потом, незаметно, просто в озеро с длинным индейским именем. 

Таким был и огромный давно исчезнувший искусственный пруд Кунминчи, на который смотрел Ду Фу – и видел волнистые знамена Ханьского императора У-ди и каменное изваяние кита в воде – по преданию, при ветре шевелились его чешуя, двигались плавники – видел так же ясно, как черные зерна водяного риса, цицании, пасмурным осенним днем черной массой погружающиеся на дно, и Небесную реку над собой ночью.

Но даже и без внешних воздействий ­– упора легких лодок или тяжелого осеннего ветра, подвижек дна – в жизни озера происходят свои вневременные, подвременные события и рождают штрихи на поверхности воды и с исподу льда. Там свои пьесы, свои греческие трагедии и игра рока. При этом ландшафт не склонен к конструктивистской эстетике, он скрывает в себе свои мосты, трубы и сочленения.  Сталактитовые пещеры размываются земными растворами, литосферными соками, но не поддаются механическому воздействию, разборке и разлому.

И все же ландшафт постигаем, интерпретируем. Линии склонов, геосинклинали, сбросы, скольжение городов навстречу и мимо друг друга. Штрихи-иероглифы на непропорционально огромных глыбах беспорядочно разбросанной морены – приметы конца оледенения. Так жилец покидает нажитое, поспешно отступая в другую жизнь. Побег или самоубийство льда на солнечном склоне, весеннее, дневное вскрытие гляциальных жил. Оледенение, смерть – штрихи и царапины на этих светлых к ночи валунах, зримый голос, его запись.

Ибо пульсирующий язык ледника есть само тело его, и язык этот ясен, как сверкающий день в долине. Ледник течет и тащит, наступает и отступает, царапается и несет на себе, и в себ все эти царапины, трещины и насечки, и сам строит новые плато, и узкие протяженные холмы, озы, похожие на заброшенные железнодорожные насыпи, и  роет длинные долины.

Язык ландшафта – материальное воплощение памяти, миф, медленная, окончательная и неповторяющаяся скороговорка. Воля наблюдателя или художника выбирает место и бурит лунки, память всплывает в отверстии полыньи, воспоминания скользят, как прозрачные зимние рыбы. Озерный лед сопротивляется и крошится, осколки с краев лунки сваливаются в воду. Самосознание ландшафта не мешает наблюдателю стать частью его, взаимодействовать с ним и вести разговор. Ландшафт слепо входит в человека и человек слепо входит в ландшафт.

Не то пейзаж, который воли – лишен, и непроницаем для усилия созерцателя. 

У Германа Гессе, среди его «китайских» текстов, есть притча «Поэт». Молодой человек, в чьем имени присутствует Фу («счастье»), накануне женитьбы на любимой девушке выходит к реке и наблюдает праздник огней на другом берегу. Дальше обычное: уход из мира и тщетные попытки создать совершенное стихотворение, то есть подобное в производимом эффекте созерцаемому, и, разумеется, всякий раз возникающий зазор между пейзажем и его отражением. В конце концов поэт возвращается, выходит к реке и, опираясь спиной на то же дерево, смотрит на тот же осенний праздник, и как не может отличить огней от их отражений, так же не может уже отличить себя от того юноши, мучимого тоской по совершенству.

Это довольно-таки прямолинейная стилизация, но в ней интересно смешение – намеренное или нет – совершенства и отображения, причем это отображение переворачивается в финале, когда внешний мир становится проекцией внутреннего. Пейзаж, не поддающийся ни проникновению, ни подражанию, ускользает при попытке овладеть им в слове, он оказывается недостижим, как отодвигающийся горизонт, оказывается невозможен – просто в силу ошибочно поставленной цели. Пейзаж неизменно возвращает взгляд наблюдателю и видящий видит себя видящим. Огни и отражения смешиваются в месиво дрожащих пятен.  Слово оказывается так же телесно, как и дерево, к которому прислонен – спиной – поэт. Совершив двойную рефлексию, поэт снова оказывается по сю сторону мира.

Так работает зеркало, которое дает увидеть себя только когда смотришь в него прямо, но всякий раз оказывается, что видишь себя, а не зеркало. Морщинистая поверхность озера; опутанная иероглифами веток бесконечная колоннада – освещенный яркими фарами лес по обеим сторонам узкой ночной дороги – все это, в конечном итоге, выражение сознания соглядатая. Именно желание овладеть пейзажем делает его недостижимым, и лишь когда мы отказываемся от цели, он становится возможен: литография горы в морщинах, скопления светлячков в придорожны кустах, их схождение и рассыпание, искры на свежем снегу пронизанного солнцем леса – свободные, не несущие никаких подобий и человеческих смыслов мгновенные констелляции, записи. Мир упакован до конца, и точки в нём разворачиваются в спирали, закрутки собственного смысла, бесчисленные невидимые вихри на глади вечернего озера или дневного озерного льда – несуществующие, но реальные, как круглые мазки реки в «Виде Делфта».

В русском языке есть целых два слова для того, чему в английском или немецком соответствует лишь одно. Англосаксонское Landscaef, голландское  landschap, все  последующие превращения этих суффиксов, включая немецкое -schaft  и  английское -scape означают, так или иначе, некую  тотальность, единство внутри этой тотальности, форму (shape), образ (по-польски ландшафт – krajobraz). И уже потому, в то время как пейзаж протяжен и бескраен, ландшафт – дискретен.

В самом его имени присутствует динамика, лавина, градиент, непокой. В ясном английском слове, как будто написанном яркой мокрой тушью, нам видится сдвиг – shift, скважина вглубь земли – shaft,  скребок – scrape  и ускользание – escape, и размах – широкий, но конечный scope. А в слове «пейзаж» только гребешок китайской крыши в «п» и дрожание огней в «й» и «ж», недвижимость, нежная размытость – серые и розоватые пятна. Пейзаж как будто прикрыт калькой, которую надо, чуть сморщив, отодвинуть, как в тех бледных альбомах и наборах листов-открыток, что появились в СССР в 60-х.

В пейзаже нет движения, но есть пульсация дыхания. Пейзаж и есть пространство для дыхания, и уже потому в него невозможно войти внешней силой – ума, воображения, мастерства, как невозможно войти в дыхание спящего рядом. В пейзаже вообще нет внешнего и внутреннего. Каждая точка его колеблется, вырастает в сферу и вновь превращается в точку. Это немое дыхание, его ритм и есть голос пейзажа. Пейзаж – вдох внутри вдоха, как сказал о Боге Кабир. Штрихи – перебои дыхания – выдох. И движение мира осуществляется переносом невидимых сил от вещи к вещи – как в идеограммах.

Эти видимые насечки пейзажа, для передачи которых в китайской живописи существует особое правило: цунь, «живая объемность вещей» – лишь обрывки незримых штрихов и линий, носителей энергий, усеченный фрагмент невидимого мира. Правило же возможно только если наблюдатель и пейзаж отделены друг от друга. Например, стеклом: «Вилла Савой» Корбюзье, ее опоясывающие, непрерывные горизонтальные ленты окон, открывающиеся на кажущийся бесконечным луг.

Озерный лёд, его твердый горизонт разделяет две сферы: события (со-бытия) над ним и отсутствие событий под – круговорот воды нельзя ведь назвать событием. По льду проходят невидимые линии напряжений. Штрихи и трещины, следы конька или скользящей, гонимой ветром к середине озера палки вцарапывают в него лишь еще одно, третье измерение, но не больше. То, что в ландшафте миф, в пейзаже – ритуал. Миф линеен, ритуал безвременен.

Именно в этом – в круговороте ритуала – смысл пейзажа, как в доме, где произошли и продолжают происходить отсутствие и смерть. Рутина осознает событие, но масштаб исчезает. Все маленькое делается большим. В любом дне присутствует хоть раз – но обычно только раз – одна неожиданная, всегда застающая врасплох наплывающая точка, темное пятнышко. И как нельзя смотреть на солнце прямо, вот так же, оказывается, нельзя смотреть на события иначе, чем через закопченное стекло повседневности.

Ложбинки и шрамы горы заставляют ручьи стекать чуть иначе, но они продолжают течь в тот же океан. Печь, зола, сугроб, порог, радужное, с разводами, окно над кухонной мойкой с видом на снежный склон с восходящими по нему влажным стволами – все это стоит на месте и течет в тот же океан. Каждое дерево отвечает за порученный ему фрагмент пространства, говорят хасиды. Ничего не меняется в доме и в долине после счастья и смерти. Таковы и слова, написанные на боках прозрачных зимних рыб – анонимные, без копирайта и красной печати живописца.

Сила Кориолиса, воображаемая, но реальная, удерживает полыми бесчисленные  центры  и образует вихри – воронку дождевой воды в цинковой раковине с двумя сосновыми иглами и застрявшим листом, или циклон, совершенный, лазурный глаз его над перевалом. Поля невидимых сил – холмистые поверхности отсутствующего времени – бесконечно заполняют каждую точку.

1. Складка

Сумерки, складка 

прячется в складку, 

то, что казалось озером, 

складывается, сворачивается в одно,

в скользкую складку ряби, морщинистую подкладку 

с зацепками, петлями, 

            толстыми нитями лилий, обрывками водорослей,

тина, ткань ее наконец сходится.

Первым в озере исчезает дно. 

Всё, что когда-либо кануло, вся, вся мелочь поверхности

тысячи разных, резных закатов,

вся, зеленея, медь,

            ссыпанная горстями в запаянную копилку

                                                                                верности,

возвращается в воздух. Раковина переворачивается,

и озеро перестает смотреть.

2. Абрис

Снова озеро

не дало мне увидеть себя, 

снова ненужно вернуло меня,

как всякое зеркало или умерший, если глядеть прямо в него.

Пенная рама у берега – единственное, что вижу: 

ее неважная масса, ненужный вымороченный

                                       светлеющий к ночи

                                                             баро́чный ее узор,

пузыри-ноздри, водоросли, кем-то потерянная

слишком большая маска 

с растянутыми резинками –

воздымается и опадает уже неживая ткань,

дыханье нежизни из пузырей-бойниц –

пленная рвань

              исчезает,

схваченная войсками

                       моих ресниц.

3. Котлован. 1960-е

В начале не было. Потом снова и снова

долбили, вырыли и укрепили дно

и постепенно он становился пруд, "оно",

озеро,

              рот означал: слово,

ноздри значили: нюх. Так

пруд-сирота, не жалуясь, самотворил судьбу,

жаб матерчатых, их

ножевую ткань.

                 Каждый вечер я выхожу на дамбу

и, возвращаясь затемно, уже не вижу, как оно оживает в движеньях сил 

от знака к знаку, в коротких бросках мальков, как  

пленкой стяжения перевернувшись ниц,

оживает выпуклый, заливший весь глаз зрачок: зрак, 

линза озера, становясь тем, что есть, всматривается в свой первородный ил

как осока встает войсками ресниц,

                                      как становится светел абрис его границ.

4. Сентябрь. Пруд

Озеро, исчерканное стрекозами, штихелем их,

травленый штрих 

поверхности, все что в наших глазах

выжило – выдержка, perseverance

озера. Гибель мальков, стоны мостов, 

оковы камня, пьесы водорослей, рваные стебли лилий: resilience их,

тяжесть ветров, выдолбленное 60-х 

нижнее дно, сдавленность пленной 

                                        судьбы, полный ее швах.

Пруд, пустеющий к сентябрю.

Раскачивающийся

                    – очнись

к декабрю внутри

все, все, как швы, разошлись,

                                  я смотрю

из-подо льда, черного снизу, как водяной рис.

 
2019/2020

ТВОЯ РЕЧЬ

                    Л.
1.

 
твоя речь забирает всё по углам

она раскатывается и не хочет

точнее, хочет и просто берёт

разбегается, скашивает углы

/ поскальзывается /

на льду рядом с речкой Смоленкой

твоя речь знает по углам, точнее

каждый угол

и каждый угол в книге

потому что не знаешь чем

закончится начало расхода

ещё ты жестикулируешь

и слова сталкиваются с руками

начинают там жить

между пальцев, и тоже говорят

ты говоришь про отца

про то, как социальные потрясения

похожи

на стихийные бедствия

ты не знаешь, как стих становится

евреем

верю, что ты просыпалась ночью

потому что не знала

почему был Авраам и Исаак

почему можно распять

и не имеет значения, что Кьеркегор

не знал древнееврейского

а может знал

он всё равно просыпался

потому что не знал

как смерть многих

уход многих

не исход многих

уход отца

даже когда есть твоя речь

может вообще быть

            ты говорила, что эти места

            любил Балабанов

твоя речь – это запутанность и акция

когда ты говоришь мне кажется

что ты обязательно добавишь

возможно

конечно

вероятно

с разных точек зрения

следовательно

но ты не добавляешь

твоя речь составлена из другого

её сочетания тот же лёд

и те таблички на низких зданиях

кирпичи, блоки, дорога, половина дерева

то, что можно увидеть в сложении

в одном слоге или дуальности запятой и выдоха

становится страшно

будто ты не сможешь вывернуть

будто речь зайдет далеко не

обернётся

не закончишь мысль, речь, язык

скажешь язык

становится страшно, что

это скажешь язык будет очевидным

но оказывается по-другому

это слышно впервые

у материи, уход вверх

вниз и снова на площадь

на плато дифракции

когда нужно не смотреть на собеседника

             ты преломляешься

2.

поднялась сюда из метро

из той работы, которую осуществляет

речь как проброс

речь как желание речи

и желание тела как просто повод сказать

про желание языка

желание – это ведь не нехватка, а перехват

поднялась из метро и смотришь

пока молчишь

затем речь – можешь смотреть вперёд

она забирает вперёд

вперёд это слишком конкретно и интенсивно

длина текста

подменяет линию речи

твоя речь была только там

это холод, от него морозило ноги

как ты говорила

приятный холод, бодрит речь

во всяком случае, её основание – землю

по которой мы шли, превращаясь в

асфальт конкретной речи

лишенной интерпретации

абсолютно голой

чтобы никто не говорил про речь

как феномен

как что-то из философии логии истики

потому что это была одна речь

речь про Василия Кондратьева

про греческого поэта

про владение и овладевание женщиной

про самовар у Камки

канат, художников, детство

список продуктов

наверное, ты не так слушаешь эту речь

во-первых, нужно читать про себя

а во-вторых обычно, почти без голоса

только речью

тело речи слишком понятно

потому что это несколько родинок

движение

картинка

звук

ты редко вступаешь в монолог

для монолога есть один тон

возможно, им же ты читаешь доклады

но я чувствую обучение

как учусь

твоей речи

методу повторения, пока мы идём

пока не кончается тротуар

и не нужно переходить дорогу

любимый монолог

он забирается по лестнице

до моей макушки, снимает зимнюю

шапку, затем касается ушей

твоя речь, знаю, столько пережила

её останавливали, ей говорили, брали, насиловали

давали этой речи есть или питались ею

ты говорила больше меня

и эта странная история про речь никогда не закончится, в ней видно

как ты складываешь одежду в комнате

перед уходом, разглаживаешь покрывало

на диване, улыбаешься

или скидываешь одежду в комнате, раздеваешься

речь продолжается

3.

режешь помидоры на общей кухне

удивляешься чёрно-белому экрану

фотографируешь Джона Донна из

только что купленной книжки

уходишь

говоришь, что жить можно, ничего

речь продолжается

она не собирает пыли, если касается пола

она не знает о социальных причинах себя

речь облетает

сохраняет на углу дома первую неделю

но не говорит «сохрани», а заикается

окраинный воздух наш фантазм

поэтому тихо кругом и нет усталости

вместо этого

код материального начала

запущенный батут

маленькая фабрика кожи

найти заранее ключи / остановить речь

отправить ссылку / узнать друга

половина речи записана ночью, а половина утром

в тишине транзакций

вместе с сенсорно-моторным сбоем

отменяющим память

речь как пора года и её материалы (их много)

как пробегание в позднем сезоне

твоей речи  

***

Февраль.

Оттепель не предвещает весны.

Скользкая слякоть, не заражённая спорами жизни,

стерильна и, следовательно, бесцветна.

Катышки щебня вмёрзли в ледовую массу,

но не срослись с ней в единый предмет,

произведя смесь,

не способную стать раствором.

Корни распались на клочья древесной материи,

слитые в студень окоченевшей жизни,

на деле – конгломерат осколков.

Блики играют в дистиллированной воде,

очищенной H2O, без всяких органических примесей.

Туманное солнце ласкает безвидную землю,

где жизнь ещё не зародилась.

***

Рабочий в изношенной серой куртке

задумчиво красит столб в серый.

Столб, впрочем, и без того был бы серым,

просто с наклеенными бумажками объявлений,

которые тоже казались серыми,

но всё же создавали ненужный контраст.

Реклама на сером дорожном стенде

пытается внедрить в жизнь краски Кении,

но у неё мало чего получается:

кофейные зёрна выскакивают из под колёс автомобилей

в чаду серых выхлопных газов.

Зелёный, пурпурный, синий – всё это цвета мнимые,

присущие пёстрым упаковкам от чипсов,

вывернутым серыми вóронами

из серой утробы урны.

Синим покрашены нудные дорожные знаки,

щедро залепленные серой дорожной пылью

и чудом сохранившие видимость.

Плоскость дороги –

это не абстрактная геометрическая поверхность,

какие рисуют в учебниках по автовождению,

это – расплавленные сгустки пыли,

ставшие чёрной асфальтной массой,

но сохранившие блеклый оттенок.

Ведь пыль повсеместна:

земля – это пыль,

деревья – это пыль,

человек – это пыль,

и даже боги

со всей их претензией на геометрическое постоянство

являются пылью.

И Рудра, убийца богов, –

это пыль.

***

Странно, что у зимы есть конец.

Ведь мир не мог произойти из пустоты,

и всё же произошёл.

В сером мареве нет ничего,

свидетельствующего о появлении красок,

и всё же весне надлежит прийти.

Должно быть, в этом –

глубинная суть веры.

***

Ветка, похожая на робкую многоножку, 

вывернулась из ствола дерева,

в недоумении осмотрелась по сторонам

и уставилась на меня с видом,

что, мол, здравствуйте, а это Москва?

Я, впрочем, смотрел на неё с тем же видом.

И вообще мир произошёл будто бы с перепугу:

какие-то люди, церковь,

бурая пожарная станция;

всё это нелепо и странно,

но пуще всего – деревья,

которые стоят и жеманятся,

напоминая толпу осьминогов

у входа в мужской туалет.

В них нет ничего устрашающего,

по-своему, это даже мило,

ведь монстрам нынче не до того,

чтобы охотиться на сонных прохожих.

Мир лишь недавно проснулся.

***

Кристальная серость наледи мерцает лимонным оттенком.

Проглядывают тёмные пятна мха,

болотная зелень

внедряется в серость асфальта.

Всё это пока что сложно назвать цветами.

Размокшие листья окрашены блеклой извёсткой,

бензинная плёнка похожа на радугу только формально,

в узком диапазоне оттенков,

однако всё это –

знаки весны.

Она приходит на землю не как триумфатор,

не в шуме победы над полчищем демонов,

а в шелесте листьев,

чуть слышном сквозь грохот контузии.

Весна – это медленное выздоровление

x.

полине и диме

I.

«что ценность дéисуса, если не

застывшее время-работы иконописца?», –

размышляли мальчики, вроде, в иванов день,

в послеполуденный отдых у водохранилища,

каждый из них становился предтечей –

стоило только, беседуя, расположиться в деревьях,

долго не возвращаясь домой, теряться в полях

и снова, и снова спрашивать, срывая

очередной мятлик, подсохший на солнце:

«[петушок или курочка?] ожидать в первый раз  –

это как?, это бдительность беньямина?»,

«нет,

скорее – бдительность будды»,

или, иными словами, – наконец получать ответ

II.

«сначала была земля,

кинофильмы пришли потом», –

так ты говорил нам, отплывая, и начинал грести,

грести, грести, грести в своей лодочке..,

да,

в океане легко рассуждать о земле, и [к тому же]

чем больше узлов, тем дальше

влажные афиши не-показанных фильмов..;

«погода осенняя – для полей,

а я – для чего [от чего?] восстаю?», –

спросил в пеленах подмосковных колосьев лазарь,

«не божественное-в-нас тебя воскресило, лазарь,

не человеческое-в-нас плачет теперь о тебе», –

ответила рыжая девочка

[ослеплённая собственным светом],

и целовала, и спешила на электричку

III.

«будь проклята любая энергия,

истекающая сверху-вниз», –

думали еле-крещёные мальчики,

подведённые к царским вратам:

во снах – катакомбы рима,

либертарные движения веры из-под земли,

мы основали подобное в домодедово –

мужское и женское..,

и единственной проекцией-нас на поверхность

[тогда] стал тысячелетний портной,

всё завешивавший «торговый квартал»

одеждами юношеской тревоги –

это я пытался окружить любовью

тебя-уволенную с bullshit job

IV.

«твои кисти – становящаяся красота

и доказательство через движение..,

то есть

они – любовь только ещё-переходящая

из возможности в действительность», –

как точнее сказать о твоих кистях?,

когда мы [тревожные юноши с алыми флагами]

знаем только, что –

двадцать аршин холста одному сюртуку,

я влюблён в барабанщицу группы «кис-кис»,

а она в меня – нет, и ещё,

что «фома-аквинат исчезал по пути в лион,

но ты [в петербург] – не исчезни»

V.

время – оставить имущество,

уезжать и, отказываясь от символов прошлого,

обручаться с бедностью:

ты – от бедности родных к бедности собственной

или: обратно – к изначальному – к бедности пока-не-воспринятой:

взрослые сказали бы: эпохé,

а ты говоришь: «оставаясь,

береги фиджет-спиннер-руину, тау-крест-оберег,

татуировки-стигматы и мои язвы на теле твоём,

и зажги первую спичку из коробочки «fire walk with me»,

когда по-настоящему захочется последовать за мной,

и не переставай держать в голове наш поцелуй-прощание,

даже когда россию [в масках и перчатках] закроют,

потому что однажды в ассизи

они, окруженные болезнью и птицами, не перестали

[целовать и держать]»

***
 

столько света что голос прозрачен

равнодушие флейты клоня

на себя рассыпается значит

больше яблока и огня

снегопадом глухой пустыни

перекрестных значений звон

словно в медленной паутине

зарождается в сердцевине

и подходит со всех сторон

***
 

в сердце возьмет певучую

кисть обожженной клюквы

и обойдя созвучия

произнесет по буквам

сад журавлиный яд

призрак автопортрета

краденый звукоряд

веточка ветка Вета

темный кошачий взгляд

в доме сплошного света

***
 

Холод и темнота

в каждом певучем слоге

что промолчит звезда

не осветив дороги

небо споет само

остановив каравай

расшифровав клеймо

словно люби выбирай

медленное письмо

в ненаходимый край.

***
 

полночное небо незримым дождем говоря

огонь вынимает из облачного словаря

последних синиц отпускает беззвучной рукой

земля отвечает деревьями камнем рекой

в прозрачное зеркало смотрит звездой высота

и ночь отплывает касаясь небесного рта

где медленно дождь обрастает седой пеленой

и не прекращаясь становится тишиной

***
 
Так изо рта струится газ,

напоминающий растенья.

Лесным пожаром ищет нас

огонь словесного значенья.

Он ищет нас, а мы нигде,

мы в дымке первого прочтенья.

В неосязаемой воде,

текущей в легкой темноте.

*** 
 

Первому ангелу снится

рыбы текут по берегу

против течения

ангел стоит по колени в воде

слышит

река без рыб иначе звучит.

Второй видит сон

видит себя в зеркале

слышит как сердце стучит

деревья зеленые в зеркале опадают

птица которой нет

клюв открывает.

Третий

только во сне летает.

***

капли лица.

всё каплица и каплица 

на плотные поля, 

нелевидная. 

как снимешь лицо, 

то ся и впитает 

в листную гладь. 

а в коже разведешь 

брови и поры, 

ресницы и ноздри, 

и каждую кожу сведешь 

то и выступят, растворенные, 

своды и створы. 

*** 

о во стенях вошканьях | у стнов видных (стьицами у ставших)

*** 

1. 

(в кор – ни – за – бредая) 

видя 

те – 

(ни… – 

(ти… – 

(шь… 

2. 

вре – мя – течёт 

точит – меня – я? 

(две воды внутри реки) 

(друг касаясь друга) 

3. 

…нительные напе… 

об-вер – (ни) (те)(ме)(ня) 

в сладо – сную – аниричь 

*** 

про – немно( )е – про шу(мвлю): выряби(ся жи)личька | (ряжь енная) (в выре                                                                                                                                             бая) 

 
*** 

* 

волосах тяжких, впитавших 

волны-отчимы 

прочат и прочат 

(немо) 

(лчны) 

* 

от чево же 

в вот-чьей лодке 

отчалив 

сквозь звон внутрь уст 

инеют не власы вовсе, 

вёсла 

* 

об прочные борта, 

чужие как кожа 

(помяня) 

(по мне) 

(мозине) 

*** 

долго учась хранить | бывшее никогда 

*** 

вяаст, ваяст, ваятс – 

кажда 

(без – 

за – 

ветно – 

в неё-ка 

воткня) 

строка. 

от бумаги вколото 

в гладкое руке, 

глазу. 

(стояв) 

(востя) 

(свотя) 

*** 

|от|пуст|и|пуст|и|пуст|и|до|(м  

***

 
упрощая

искал чистую поэзию

все вещи

оказались ею

***

 
прежде чем пойти обычной дорогой

человек может заглянуть куда-нибудь

или – заглядеться

но мысль

и даже воображение

хотят и могут свернуть навсегда

***

когда внутри умной мультипликации

ещё облепленное красками

вдруг возникает обычное кино

бездонный заторможенный аквариум

с подробными вещами

это может показаться жутким

как ворвавшийся товарняк

или красивым

как трезвящая догадка

но это лишь симптом

зрелости освещения

проницающего наши пространства

***

кто если не я

связываю свои чувства

но нет

похоже они распались разрослись

изощрённое удовольствие вообразить

что они могут найти опору

в ком-то другом

***

прозрачна галерея наших существ

любая мелочь

сообщает ей направление

но

иголка в стогу сена

странствующая поломка

это грёза о прозрачности

для себя самого

***

разве думаешь о раздолье

хватаясь за грубый предмет

но никуда не деться от свободы

которой наделяет неодушевлённое

***

на четырёх ногах стол качается

когда ему хватает трёх

не оттого ли ты спишь и приходишь в движение

что не равны друг другу твои опоры

***

штиль после бури

выворачивает её карманы

её детские сокровища –

оборванное на полуслове

милое нелепое разнообразие

другая грозная буря

произвела их на свет

I. Рукоделие

Ребёнкой,

ложась спать

увеличивала себе руки

раздувала пальцы по очереди

следом а кисть

набухшие фаланги

до конца не сгибались,

тыльная сторона

вот-вот надорвётся трещинка пойдёт

швы разойдутся и схрустнется

треск-треск-треск

есть правило:

нельзя поднимать руки,

то есть –

вообще не отрывать от поверхности!

только кажется

мол ладонь

ничего не весит – но

под кожей воздух

гелиевый шарик стеклянный шарик резиновый шарик то есть мяч

На самом деле, можно сломать запястье.

*

второй вид модификации:

растить пальцы, сужая в диаметре

тогда они тонкие

остря́тся смещаются с застоялого

оттачиваются окостенелые 

такими шевелить весело.

если лечь и

вытянуть руки по швам

и прижать прижать –

достигнешь предельной пальцевой длины;

мне удалось потрогать голень

и щиколотки

почти что

В рукоделии есть недостаток:

наигравшись, 

никак не вернуть первичную форму, 

изменённое 

даже единожды 

трудно сдержать –

то и дело 

вздуваются фаланги да распускаются пальцы 

Пока не соберёшь пальцы как было – не заснёшь! 

*

принцип функционирования:

рукоделие нельзя видеть,

т.е. оно прекращается,

если смотришь

II. Зачем куклам дом?

Подросла,

был конструктор

я сидела, скрепляла детальки

и соединила все:

мне хотелось узнать, длинная ли получится палка –

получилась длинная!

во всю комнату!

но с углами и выступами,

поднимать нельзя – поломается;

мешалась – вытянула её в коридор

не разбирать же такое богатство

отругали

может в мусорку её выбросить чтоб мне неповадно было?

не оправдывайся – не буду

слышишь?

никто

не собирается за мной убирать

и мама мне не прислуга

и мама устала

за всеми бегать

порядок наводить

и мама

на это всё не подписывалась.

*

Была кукла

целиком из фарфора оливок велюра оборок на рукавах

громоздкая, худо-бедно вмещалась

в собранный вокруг неё дом

(не смыкались стены)

я крутила конструктор по-всякому:

жилище без пола

лачужка с картонной крышей

сторожка из брёвен наперебой с кирпичом –

кукольные габариты

как ни берись

не охватить!

Когда мне купили лего,

дом впервой подошёл жильцам.

*

раньше игра заключалась в попытках

собрать поболе громадину,

чтобы кукла

размером не превышала отстроенного;

я возилась и силилась,

предвкушая игру –

и вот претворилась постройка

как дальше с ней быть я не знала

Представлять игру оказалось веселее, чем играть.

(ой это меня конечно изрядно фрустрировало)

III. Чтения

в Киргизии, – говорила бабушка, –

хоронили многих молодых женщин

и ели незрелые абрикосы;

в стране гуигнгнгунигнмов, – говорил дедушка, –

живут мерзкие падшие еху

 и добродетельные кони – правдолюбцы и моралисты;

я боялась Киргизии и очеловеченных лошадей.

дедушка Валера так сказал:

              вроде выросла ты не глупая

              волшебство и диковинки это сказки

              им не верь

вот тебе Оливер Твист читай

там правда остальное не правда

я усвоила

и всё повторяла младшему брату:

Деда Мороза нет

и Деда Мороза нет

и Деда Мороза нет

и Снегурочки

братик глупый а я не такая

я стану хирургом как в «Человеке-амфибии»

сошью живого дельфиноорла

я читаю энциклопедии и знаю слово гибрид

глупости глупости фу

*

у дедушки Валеры на книжке

написано БАРУХ СПИНОЗА

я тогда рассудила: это пень

живучий такой с глазёнками занозистый суховатый

с сучком вздёрнутым точно носик

потом мы с ним встретились,

гуляя по лесопарку

я его сразу узнала «ой привет Спиноза ты чего тут вырос?»

мы крепко дружили;

потом выросла сама –

оказалось, Спиноза это не пень

*

дедушка Валера говорил что его погубит сахарный диабет,

умер от рака

Я решила стать некромантом.

как я становилась некромантом:

зимой в шесть утра в темноте за час до подъёма в школу

я копала снежную хижину,

за ночь она обваливалась

и затемно

следующим утром

я вставала

и опять воздвигала крепость

                                                   – так воспитывала волю;

чтоб улучшить регенерацию,

я съела батарейку

(если её разгрызть внутри выглядит как земля на вкус не земля)

В общем, я очень старалась,

но с магией вуду не задалось.

IV. Белые руки

девочка Алёна заикалась

девочка Алёна – дочь священника

девочка Алёна говорила:

в карты грешно играть трефы и есть распятие а пики это копья копья в руках стражников-фарисеев они вели его на казнь а буби значат губку ей утёрли со лба Христа

кровь

девочка Алёна говорила,

что ночью в углу под потолком она видела белые перчатки

они ползали по стене сами;

я отныне слежу 

                            за стыками потолка

вот бы никогда не увидеть там

белые руки.

*

без спросу

прочла в отцовской книжке

рассказ «Манипуляция»

там рука инспектора Норбера

зажила от него отдельно и самовольно 

поступала ему назло. 

Напугалась –

не ровен час утрачу контроль

я смотрела на ладони с опаской моё ли движение проскользнуло

я сверяла сгибы суставов и вздрагивала дыхание 

спирало страх разбирал волосы

дыбом в пятки

ушла в жилах

холодеет глаза велики {это страх}

разыгралось воображение – застращала сама себя;

это выдумки враки

забудь 

у всех руки послушные а у тебя самые послушные!

чего бояться – стеречься нечего

V. Консультативное заключение

четыре буквы.

обычно я не подвержена досужим поверьям

в тот раз секундно оробела

можно ли читать вслух непроизносимое имя Б-га?

всё падало

мне за это сулило

Тетраграмматон

*

модели с разворота vogue

складывали печати

 прям как в Наруто вау

(я уже достала телефон

                                          думала снять на видео)

*

три деревянных идола истукана

кружили в центре комнаты

в полуметре от пола

*

в женском общажном душе

квакали лягушки

*

шевеления шевеления

не в порядке вещей

*

то что случилось на свете за последние годы направлено против меня

*

я чувствую всю злость мира

и аккуратней обхожусь с зеркалами

*

я не буду тревожна так как не могу

вот так хохма

ей опосредованна

глубина любого психоза

ЮПИТЕР

1.

Бык в плаванье себя снаряжает,

вставляет в ребра со стеклом деревянную раму,

чтобы побольше накопилось там

                                  сгущенного в кровь света,

чтобы шли по венам не черные волны,

                                             а гул светоносный,

чтоб на рога садились морские тяжелые птицы.

В череп вносит он капли дождя по крыше,

плащ прозрачный, камень у крыльца мокрый,

бледное лицо, закушенную губу девы,

смерть от пули, смерть от воды и света,

якорь к шее крепит и солнце в себе катает.

Мхом он оброс, водорослью недоброй,

шевелятся слюдой неземные как ночь крылья,

меж тем и другим – легионы ангелов ходят,

из живота в ракушках материк растет новый

с женским лицом, играющий и поющий.

Вот он бьет в стекло волны, холкой играет –

невиданный айсберг, полный  опасного света,

что дается богами зверям, птицам

                                     и черной как ночь Гекате

и тому, кто выдержать сможет бога, как олимпиец,

заключая новую жизнь и смерть

                            в диск, как в ракушку.

Розова дева на нем, бела как бумага,

пригоршня легких лучей – одна и вторая,

хоть света кровь тяжелей – он в волосах играет,

в глазах туда-сюда ходит, плащ его вьется,

как у Гермеса-проныры по подворотням Аида.

Не снести тебе, бык, Европы, бог ему шепчет,

но лишь прядает ухом, плывет и фыркает громко.

То волна, то дельфин, а кто тут кто – непонятно,

то свеча, а то океана под ногами светлая бездна

то ты краб, то ты льдинка глаза, то плечо саранчи зеленой –

не властен бог вложить себя в вещь и в ветку,

не властен сделать неправду правдой и кость бессмертной,

но может бык раздать свою жизнь до нитки,

облиться кровавым потом и над землей повиснуть,

чтоб дева в бычьих глазах себя увидала

              в стеклянном плаще любви,

                  в ботинках из слез и света.

2.

К Юпитеру швартуется дирижабль, к ликующей Хэсед.

Два лика, один себя держит как жемчуг в обрамлении

                                                                                 птиц и зверей

Льва и Единорога. Удержано пламя стеклом.

                                                      Зайцев, лисенят, фазана.

                             нет неба на гобелене,                                               ГОБЕЛЕН

                                               потому что он сам – небо                       ЗРЕНИЕ

пламя лица за стеклом   это Сугерий   ибо

                                                                       состоит

из ослепительной ясности, внутренней мощи и

              огненного жара – вот что спрятано в зеркале

И Ангелы подняли и унесли край неба

и он извивался и мучился от червей, грызущих его

и открылась бездна как лицо беременной                                        АПОКАЛИПСИС

                                   как пасть бегемота

и глядела бездна на землю 40 дней

и расцветали цветы под ее взглядом

а когда расцвели вышли из них птицы

                                    как бы в масле и слизи

и вложены в крылья их крики и шепоты

                                                    плески и пение                                   АПОКАЛИПСИС

и пели птицы 40 дней и ночей

      и железными стали деревья и заговорили

и груди людей родили пчел и осьминогов

и груди людей родили смерть и великую ясность.

Яхта мачтой шевелит словно кольцо лучом

ибо видели очи мои спасение Израиля

Блеск ломается в стеклах   лунные тени

         автомобиль   с открытой дверцей   на

                                                          набережной                               ПЕСНЬ СИМЕОНА

ныне отпущаеши Владыко раба твоего с миром, ибо

                                         видели глаза его

свет луны и зайчика под елкой

         и луну   и агнца   крестьянина видел

                             деву видел    младенца видел

1908    у Боденского озера    верхом и в экипажах

тысячи    как по обшивке дирижабля пошли голубые огоньки

мгновенье спустя горела вся оболочка

                        такого крика я не слыхал и потом, когда                     ХЕЙНКЕЛЬ,

                                                               бомбили Дрезден                     ТЯЖЕЛЕЕ

потом в тишине: Я пропащий человек! -                                              ВОЗДУХА 

                      седой старик с белыми усами                                                                                                            

руки трясутся   Фердинанд Цеппелин   было ему за 60

отчего ты так вытянут влажен как глаз

              или лепестки в себя зарываясь

тысяченого, обгоняя себя, как камень в себя зарыт                          ЛУЧ

отчего она из тебя состоит зарываясь

                                      из мощи и неги

и белых ног и белых волос руля и педалей и неба

корпускулы всплески   теплый как ноздри единорога

诚  之  者  人 之 道 也. чэн чжи чжэ жэнь чжи дао е

                                         искренность – путь неба

луч рождает луч умножаясь

сегодня ты гусеница   завтра камень

                 послезавтра   отсвет   на дне колодца

яхта стреляет огранкой света

ногу слона отжимает бабочка от земли.

3.

Озеро под дождем. В путешествии одной капли

больше чудес чем в цивилизации

солнце в ней умещается.

                        Кто еще простится с мостами?

Кто осмелится? Кто наберет снега серебряным кувшином?

В нарастании света размещаются вещи.

Батюшков ласточку рисует в Вологде,

                           Гельдерлин в Тюбингене

                           слушает скрип флюгера

по ту сторону времени цветет сухое дерево

                               кобоку хана хираку гогай но хару

снег и цапля в снегу – краски неодинаковы

Смерть делает человека не глубже – длиннее

вываливается сердце наружу,

                       мертвый заяц тянется на снегу

                                           от Луны до лыжни

Перегляди быка, Тесей!

                      В морду смотри как в горизонт с парусом,

впусти смерть в себя: запах псины и рвоты,

                                      оскал и бычьи медные яйца

                                                          рог в вонючей крови.

перегляди распятых бомжей,

                                      загаженные алтари и что

                                                   смерть приходит с рожденьем

и живет с тобой до конца.

                    и в каналах отражаются призраки

                    и рука дающего как плевок бессильна

Перегляди Минотавра!

                              За ним сияет она, бессмертная...

луч собою горюч  лбом прохладен   боль есть Бог

            и отчаяние – форма его бытия и смерть – его свет

оборотную сторону света не ты ли создал,

                         уйдя от мужества видеть

Генрих смотрит на Беатриче   в ее волосах змеи света

                                        в глазах смерчи из лучей

Рай жалит пламенем

                    пока не выплюнешь жало вместе с прежним собой из себя.

претворяя глубинную бомбу в восход солнца

                                     а пожар дирижабля – в лоб Маргариты

То что сегодня сокол – завтра воздух

серая глыба принесенная ледником

                                           окружена муравьями

то что сегодня вена завтра корень    рука растворится в свете

нога станет снегом   чело прерывистым деревом

                                             со стаей, летящей в Мемфис

огонь есть огонь есть вода есть земля есть воздух

Когда, если не здесь. Ты и сегодня там летишь

                                  на этой карусели в Луна-парке

ноги твои сияют до трусиков, губы в дешевой помаде

внутри рта снег идет, катера швартуются там в ракушке

                                                         к Георгу Отсу

из висков твоих крылья растут в огне

                  из бедер – дешевый рег-тайм балагана

от аккордеона до твоей смерти

                меньше пространства чем между твоих колен.

медленный свет плывет из груди как рыба

ставшая птицей ставшая небом ставшая плотью

бога    ставшая птицей шевелящей

                        дальние города далекие рощи

медленно   светом объята

                        неотличима птица от птицы

                                теряющей птицу чтобы найти в себе птицу

состоящую из всего

              что не птица (лайнера, лампы, ладони)

                                чтобы стать птицей

                             уловившей птицу в себе без себя

САТУРН

1.

Эрнст вынимает кулак света из статуи,

                                                  ядро воздуха

Но потом  Куда они идут черепа со свечением

                                                                    снежки мерцания?

45-мм лежит на боку казенная часть дымится

лейтенант-бабочка трясет головой

                                            яблоки света расходятся от нее

золотое руно в глазах девы осталось

                              гребок весла из ребра вынимает

                                                                  яблоко света

R. 301 покидает Англию   у паба на берегу 

                             автомобили колеса со спицами

ночной дождь лакирует асфальт

                                   аппарат, мигая, уходит вдоль пляжа.

«Моран Сольнье, тип L», биплан наяривает сквозь тучи

                       в сетке молний   музыка от него летит

Реджи Уорнфорд – 6 девятикилограммовых бомб

                                                    на хребет дирижабля

единственный спасшийся пробил крышу кельи

                           и упал монахине на постель аки вельзевул.

Не Ты ли повторишь еще раз и еще

расцвет и осень, снова осень, снова

и воздух затекает в легкие и вновь

         выходит в сад   и бабочка садится

                                    на морозный колокол

звон раздается раньше чем удар

И осень в осени стоит как Персефона

                                  в земле по бедра – входит и выходит

в ведро со ртутью. Бабочка, земля –

зачем могилы с воздухом растут

                            так глубоко, что там встречают небо

и Генрих взяв лопату свет копает,

                   разыскивает деву, что ушла от зренья

удар лопаты формирует свет он, гипсом

                становится без гипса, мрамором без мрамора.

Гусь не думает отразиться в воде,

вода не собирается его отражать

                   вот так и лопата света в гостях у Матери

обозначает не обозначая.

                Божья Матерь есть еж есть рыба

                      изба есть рыжая дева есть

                                                    ямы слов Бодхидхармы –

охапки света, черепа из лучей, вода из мерцанья,

                                                        земля из корпускул,

Та, кто повторяя, отделяет

                   рыбу от рыбы, избу от избы, землю от тела.

Музыка по сваям органа      Машо ли Шютц

держала сокола рука теперь перебирает клавиши как перья

и омывает музыка лисят и лепит зайца

                              на выдохе

                        и превращает в чистый свет на вдохе

и сферы мира вещие гудят органу вторя

чьи трубы, словно сваи провожают

        единорога белый плот,

                                            в нем свет стоит, забывшись.

а сокол это перья   воздух   мышцы

               отделена тяжесть его в наперстке

отделен коготь  след ведущий по синьке  

папиросное пластование как в лампе слюда   отдельно

отдельно – сияние Матери, глаза из которых он вышел

вместе с небосводом и воздухом для полета

2.

Огонь   собаки язык   желтая крона шумит

в озеро сыплется листва, мерцает Сатурна зеркало

золотой век – точка, откуда видны те же вещи                                    МАГИЧЕСКОЕ

но другими глазами                                                                                       ЗЕРКАЛО

                     сердце ястреба обрастает не пухом – взглядом

и сам он мерцанье стекла в огромной сфере без края без сферы

положили спящего на песок рядом с дарами

                      что ему снилось – весло, рыбы лопата?

когда ты уходишь, ступая гекзаметром в сон

и когда возвращаешься, веко твое крылато                                      ИТАКА

как корабельное днище, уходящее за горизонт

и ты слеп как песок.

         Тебе нужен бог, чтоб увидеть –

              ты ров, выводящий богов из ада.

Иов как сова крутит головой, нет познанья в словах,

                                           сам себе – могила,

в которую провалилась соседняя. Сова не видит сову

Иов не видит Иова. Все слепы, хоть бы один, что ли                        ПРОЗРЕНИЕ

                                                    чайка или луна

здесь глиссера стояли,

               играла музыка Том Джонс ссал в кипарисах,

                                                          и вот я умираю

Иов вынимает из себя Бога как магнит из другого магнита

роща стоит в воздухе   птица   летит от листа к листу

горяч поцелуй невесты что восставил эти стволы

вложил в зрение  ястребу лисе жуку, человеку                                    РОЩА 

в лодке, на острове, в доме, в собственных ладонях                       В ВОЗДУХЕ 

                                                         пополам со слезой

это тихое пенье где птица летит от листа к листу

Генрих, ну давай! Я надену длинное платье,

розовое, с открытой шеей. Мы сядем на велосипеды...

И он: я подарю тебе ежа, он разойдется чистым светом,                РОЗОВОЕ

когда поедем мы среди деревьев – чистым светом,                          ПЛАТЬЕ

и долго не коснешься ты земли,

                                                как ласточка и корабли.

Смерть это способ растворения форм.

Ондатра – способ ухода от формы.

Белый олень исчезает вместе с глазами и рощей,                            РАСТВОРЕНИЕ

белый бассейн – с махаоном на бетонной стенке                                     ФОРМ

                                в пятнах подвижного света

форточка со стрекозой... – все растворяется,

                     чтоб ты обрел то, что не растворится – себя

Магический кристалл, Рахиль, слова из света.

Я сижу на мостках и повторяю «лодка», глядя на лодку

                                                                     из желтой пластмассы.        ЖЕЛТАЯ

Я повторил раз сто, пока слово не стало лодкой                                   ЛОДКА

и чтоб уйти с ним на губах, надо было взять с собой лодку

и колодец. Над озером шли ястребы, никогда столько их 

                                                                          не было здесь.

3.

Для рая в глазах слепота. И вглядываясь,

                       – черный ком, чудовище, морда быка,

сгустки мрака     А это был свет состраданья

Сиянье как чудище, чудище как сиянье                                               АМАЛЬГАМА

в Успенском соборе черная Богородица                                                     РАЯ

                                     черная как дно колодца

смерть как сиянье, сиянье как смерть

Рыбы глубин, сгустки, монстры убийца-волк,

левиафаны и то, что видим, но не смеем назвать

камбала, толща могил, лицо в толпе                                                      ЗЕМНАЯ  

высохшее дерево  дверь в черную комнату                                          ОПТИКА 

                                                кровь на асфальте –                                НА САТУРНЕ

перевернутый мыслями свет,

    (свет кровью течет), сиянье и свет из райских ворот

Когда он садится, птица, зверь, его земля принимает

косой ветвью, отраженьем, отрезком луча,

что из собора вышел, чтобы сложиться в птицу                                  СОКОЛ

радужную и черную там куда он упал, как в колодец ведро

и крик а не крылья выбрызгиваются

                                             до неба твоего лица

То же цветок. Погружен в тишь – этот колодец

один для него и тебя, сложен из райских бревен                                СХВАТКА

невидимый сруб. Когда птица садится,                                                 РЫЦАРЯ

дерется в ней рыцарь с диким человеком                                            С ДИКИМ

как на крышке слоновой кости из Иль де Франс                                ЧЕЛОВЕКОМ

Виолончель против звездного неба, 

                                авианосец с обслугой против глубин

конь атакует сгусток мрака

                                 дикий человек, как жук,

гудит и машет руками и кричит, безоружный,                                     СМЕРТЬ

                                              трижды убит он,                                          ДИКОГО 

набок язык, веревка на шее, кишки по земле,                                   ЧЕЛОВЕКА

вытек глаз под копыто. Как он прекрасен!

                                             Как вложен в твой поцелуй!

Садись, моя птица! Плечо твое из гранита

и света. Твой крик удлинен как в гуле волчок.                               

Центр земли достал до тебя,

                            передвинув платформы и плиты,                               ЕЩЕ СОКОЛ

ранил светом перо и вышел в узкий зрачок

панорамой, лугом, огнем карбида.

Жаркий ходит собор, хорошея лучом,

стеклянный аккордеон раздвигает архангельская рука                       ВИТРАЖИ

словно эскадра в лучах и зверях играет с огнем,                                 В СЕН-ДЕНИ

словно бежит под солнцем в огнях и птицах река,

И босая нога в свете бредет, глубока.

1. 

Идея единства всех вещей в сущем, в некоем таинственном его ядре – сквозная тема поэзии Андрея Таврова. Почему всё едино? Потому что Бог пропитывает всё. Всё им пропитано, и этим ароматом дышат и мистагоги, и мисты. Логос в виде энергии "я есмь" пронизывает всё как непрерывный транс. Подключаясь к нему, поэт входит в Молчание.

Вот Блейк Таврова (книга "Плач по Блейку", 2018) поднимается с Ангелом по лестнице. Выше и выше.

А выше еще, в Первосвете, не стало слов,

каждый звук вмещал все смыслы,

всех людей, ветви, кораллы, зверей и звезды.

Вы на Земле слышите только

дно слова, можно сказать, его пятку, –

произнес Ангел, – но в пятке живет все тело.

Ступайте!

Я иду по Лондону к мистеру Флаксману,

Я слышу львов сердца, гарпий ума,

у меня на плече сидит воробей,

он в снегу до бровей и в словах до бровей,

говорит глаголы, сжимает существительные,

существительные птиц, домов и людей,

имена существительные – в имена существующие:

в матросов, в гравюры мистера Флаксмана, в снегирей,

положим, его никто не видит после вознесения

к Источнику, но я-то вижу его, в отличие, скажем,

от мистера Суинберна...

Интуитивное тело поэта постигает универсальность взаимосвязи, когда сделав больно случайному существу, ты вызываешь плач в душах столь многих, что тебе это никогда даже не приснится. Ибо ты не Уильям Блейк, хотя атман в вас один. И вы смотрите на мир единым Оком. Различия созидает язык интеллекта. И трогательный художник-калека Флаксман, и самозамкнуто-непонятливый поэт Суинберн – это всё тот же Он, Я Есмь.

2.

Западноевропейская метафизика истощила себя не в последнюю очередь изощренной умозрительностью, переросшей в горделивую опьяненность эстетикой абстрактного мышления, что завершилось нигилизмом и постмодерном с его виртуальностью и принципиально беспочвенной эклектикой. Перед поэзией новейшего времени соблазн опьяненности красноречием (и иронией как его оборотной стороной) встал во весь рост по множеству причин, в том числе в силу информационного взрыва и разрушения всех классических табу, уходящих в чувство меры и противодействия "дионисийскому" хаосу. "Всё дозволено" стало нормой. Великий исихастский императив попросту рухнул в пропасть. Целомудрие, стыд, "страх и трепет" были отброшены можно сказать свиньям на съеденье под гогот и "креативное" шутовство. Соблазн громадным словарем, внезапно хлынувшим из штолен всеобщей машинизации, сорвал крышу у поэтов, и они вообразили себя демиургами, впав в виртуальность без берегов, жонглируя экзотическими словами, никак не связанными с их приватной экзистенцией и психосоматической суггестией. Поэзией стал руководить верхний этаж. В этом смысле поэзия слилась с общим "прорывным" хайтекским движением, с универсальной динамикой технологизма. Из поля внимания выпало основополагающее знание, что основой и предохранительным клапаном реальной (а не фантомно-пенной) культуры всегда была та интуиция, которая в православии поименована исихией, искусством священнобезмолвия. Вне аскезы нет и не бывает духовного роста, в цветущей ботве нет плодов. Аскетика и сдержанность в искусстве ничуть не менее необходимая вещь, чем во всех остальных сферах жизни и становления духа.

Просто так вдруг разово разбогатеть даровым словарем, смысловыми сундуками, сленгами, технологическим вбросами и наобум измышляемыми связями между семантическим блоками и ассоциациями ("братская могила") – не слишком ли это внезапное наследство неизвестного родственника? Стать сильным и властным просто так, без всякой серьезной аскетической практики? Красиво и эффектно соединить в виртуально-метафорическом ключе всё со всем, позволить себе войти в элан такого рода "раскрепощенности" – едва ли это означает "стать абсолютно свободным". А вдруг это новая и опаснейшая форма нарциссической ловушки? Разумеется, я нарисовал один из гипотетических путей. Где грань между заслуженно-экзистенциальным путем речевой свободы и тем, что я называю "эстетическим фашизмом"? Это решает каждый сам в меру отпущенной ему интуиции в границах кармического возраста. Ведь и юродивость не случайно была в православии одной из форм исихии, непреходящим бунтом против чересчур краснобайского человеческого рода, утонувшего в круговом обмане. Нет сомнения, что истинная поэзия есть искусство не красноречия, а именно священнобезмолвия. В этом исток неагрессивности и сокровенности, в том числе "недосказанности" великих текстов. Перед филологом ныне две дороги. Пойдя по одному пути, он становится социально успешным и эффективным. Пойдя по другой, он присоединяется к тем немногим, кому внутренний голос шепчет: ни один путь никуда не ведет; мы всегда в божественном центре. Первые избирают речь, вторые – молчь. Но не профанно-скотскую, а священную. То речь растений, которую воспроизводили некогда мисты и вместе с ними Орфей. Научить или научиться болтать – легко, научиться священному безмолвию невозможно, этому искусству душа обучается в полном одиночестве многие воплощения, где учитель ей – полнота внимания.

Что такое соблазн "безразмерным" словарем и стремительностью прочерчиваемых связей между этикетками и символами, маркированными их безличным общекультурным контекстом? Это, конечно, соблазн богатством и могуществом, измышляемой духовной властью над миром. Здесь попахивает америкоцентризмом в его самом фельетонном регистре.

Нельзя культивировать в своем личном питании кухни всего мира. Здравый смысл подсказывает необходимость самоограничения и выбора. С ментальной кухней не так наглядно-очевидно, но тем более насущно для здоровья. Аскетика во все высокие эпохи была "художеством из художеств", высшим из искусств. Вот почему влечение к бедности и словаря тоже – качество из арсенала благородства. Здесь веянье интуитивного знания. В основе философии лежит идея мудрости, в основе христианства – идея святости. Что же лежит в основе поэзии? Разве идея красноречия? Тогда что? Но ведь даже Мишель Фуко признавал, что некогда, в "лучшие времена" философия была формой аскёзы. Иными словами, поэзия есть искусство жить определенным образом. Каким? Постигать мистическую, сверхразумную, сверхсловесную природу мира? Во всяком случае, в списке духовных упражнений поэзия должна быть названа одной из первых.

Переходя к поэме Таврова (сумму его текстов вполне уместно назвать поэмой), я бы сказал, что вопрос в том, насколько реальны для самого поэта как живого лица дирижабли и ангелы, Ахилл, Афина и Кибела, самураи и эльфы (здесь я протягиваю нить от книги "Проект Данте" к книге "Плач по Блейку"), связывают ли его с этими персонажами мировой мифологии живые конкретные переживания или это постмодернистские фантики. В зависимости от того, в какой мере я, читатель, обладаю опытом переживания этих субъектов ментальной сферы, рождается либо эффект резонанса, либо недоверие, либо скольжение по ритмико-фонетической вязи.

Андрей Тавров, вне сомнения, предполагает в читателе не просто компетентного в мировой культуре человека, но обладающего личным опытом бытия в ней. Но даже и в этом случае исход встречи не предрешен, концепцию автора искушенный читатель может не принять или даже не захотеть её рассматривать. Поэту и читателю неизмеримо проще сойтись в восприятии простых, душевно значимых, вписанных в хронологию судьбы переживаний. Хотя поле это уже вытоптано. А "культуроцентричная" поэзия пребывает ныне в фарватере моды. Как видим, всё непросто и достаточно таинственно.

Культурные реальности в стихах легко воспринимаемы и принимаемы, если я, читатель, тактильно ощущаю их естественность для поэта. Если, скажем, "Ахилл" в той же степени естествен для психосоматики автора, в какой – "кувшин" или "Суворов", а "Мария дель Фьоре" так же естественна, как "трава". В противном случае книжно-библиотечная экзотика отторгаема. Вспомним, как естественно, с каким чувством меры и такта вписывает Мандельштам в свои стихи культуру Эллады: «Бессонница, Гомер, тугие паруса. / Я список кораблей прочел до середины:/ Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный...» И вот центр второй строфы: «Куда плывете вы? Когда бы не Елена,/ Что Троя вам одна, ахейские мужи?..» Вот именно. Разве была бы Троя, если бы не Елена? И финал: «И море, и Гомер – всё движется любовью./ Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,/ И море черное, витийствуя, шумит/ И с тяжким грохотом подходит к изголовью». "Всё движется любовью" – вот ключ влечения Мандельштама к культуре. И так во всех его стихах. "Золотистого меда струя из бутылки текла/ Так тягуче и долго <...> Здесь в печальной Тавриде..." Мера. А точка отсчета всегда – здесь-сейчас конкретной хтонически-душевной ситуации. Ибо Гея повелевает нами. Даже Ольга Седакова или Елена Шварц, гораздо более близкие к нам поэты, активно вписавшие свои стихи в культурный мировой контекст, неизменно точны и конкретны в использовании реалий, так что всегда ощутим конкретно-личный, экзистенциально-лирический их пульс. Не то у Таврова. Вот первая строфа "Проекта Данте":

Ахилл танцует на побережье. Море – сгусток синевы.

Дельфин на носу выносит на мыс медузу,

она вбирает линзой солнце и растекается среди травы

сияющим глазом Патрокла, упавшим в зеленую лузу

огня, не утратив диска внутри. Ахилл один пляшет на побережье.

И далее монолог Ахилла:

– В лесу себя блуждая, я танцую

на побережье и подбрасываю в ветер обрывки водорослей и щепу.

Я – лес, я – созвездие, я – вложенная в проколотую мочку птица,

я, как медведь, сияю и живу.

Пята моя – компьютерная мышь, и я подбрасываю жесты, как щепу...

Ахилл – персонаж вне времени и пространства, он живет сразу везде и всегда. Он условная космическая величина, вовлекаемая во множество спиритуально-магических происшествий, абсолютно вневременных и внегеографических. Это чистое визионерство. Здесь скорее топография андреевской "Розы Мира" или бёмовской "Авроры". Её надо либо принять полностью и без оговорок, либо отвергнуть. А примет её лишь тот, кому интересно вместе с Ахиллом "восходить по сферам духовных планет". Ибо Ахилл это достаточно волшебное существо (в каком-то смысле alter ego автора), он скроен из земных стихий, но в нем живет страстное желание единения с Богом, так что все перипетии его сюжетных приключений – обстоятельства восхождения к Перводвигателю. И когда он, скажем, сидит в обычной земной кафешке, «за ним наблюдает сфинкс "с крыльями орла и девичьим лицом"...»

3.

Пространство поэзии Таврова сверхфизично в визионерском ключе. Например, важно то, что эта поэзия эсхатологична; являет она эту ноту не прямо, но косвенно. О том говорит и стремление к универсализму, к "последнему синтезу", и нервная соединительная ткань "гиперреализма", пытающаяся удержать мир от самораспада, от избыточной тяжести чрезмерно сытых и нагло-технологичных вещей, равно и таких же концепций. В то же время эта страсть к изобилию (мыслей, метафор, образов, полутонов, мерцаний) почти пугает, порой возникает ощущение, что поэт, провозглашая ценность малого, на самом деле не верит в его самодостаточность и в силу этого вытесняется своим воображением в сферу бесконечного накопления.

Эсхатологизм парадоксальным образом исходит в том числе из веры в культуру, которая, собственно, и является тем гиблым местом, куда проваливается нынешний "последний человек". Мантры мантрами, сакральное сакральным, но разве Рама, Заратустра, Лао-цзы, Платон, Будда или Иисус Христос верили в спасительную силу художественной культуры? Впрочем, сам Тавров скорее всего не согласился бы с таким истолкованием той своей новой мифологии, которая потому и всеохватна, что растворяет вещно-телесное в иной субстанции, где законы физики обнаруживают "экхартово-новалисовский" облик: «... совесть – это форма пространства и речи». Эта мелькнувшая в "Плаче по Блейку" формула чрезвычайно важная в магическом тексте Таврова. То, что я называю эсхатологизмом, сам поэт толкует в оптимистическом ключе, полагая, что поэт, художник неустанно продолжают дело Адама, завещанное от начала времен.

...и заново вызревает в утробе Адам, путешествуя

по увиденным им телам, которые создал именованием, когда Бог

искал ему помощника и не нашел, и вот, наконец, найдя, Адам

становится Блейком и тем, кто вместит в себя

все метаморфозы, все плачи и роды.

Адам становится Блейком и далее Поэтом (многие как единая монада), который "вместит в себя все метаморфозы, все плачи и роды".

Но реализуема ли в наше армагеддоново время эта традиционная словесная белая магия? Как работать древней великой формуле в мире, где совесть почти истреблена? А с другой стороны, кто-то же должен видеть и принимать сакральные дирижабли в Небе? Нельзя же чтобы этого не происходило. Нельзя ни при каких обстоятельствах.

4.

Время от времени задумываешься: в чем исток поэтической свободы? И порой кажется, что раскованность, с которой действует и говорит поэт, есть результат его интуитивного постижения нереальности эмпирического порядка, нас заковавшего, в то время как подлинно реальный поток жизни вводит поэта в состояние галлюцинаторного экстаза, невидимого извне. Ощущение священной игры, участником которой он стал, наполняет его жилы особой энергией, понять сущность которой он, быть может, и не пытается. Потоком льющихся фонем и синтагм, не имеющих к текущей "жизни" никакого отношения, поэт пытается вернуть себе то чистое сознание, какое бывает у него в короткие моменты между выходом из глубокого сна и появлением первой мысли.

Вот человек идет, тебе надо остановиться, чтобы увидеть его

вместе с ангелом, который есть ушедший из времени свет

вместе с деревом, отказавшимся от бегущих ног,

чтоб обрести себя, счесть свои внутренние кольца,

взвесить их разбег, уйти лицом в землю и в крону.

Чтобы увидеть человека, тебе надо остановиться,

как взвешенной в колодце воде,

тебе надо шагнуть на ту сторону Земли,

где снежинки, Брейгель, трамваи по бульвару и госпиталь в Сен-Реми,

и в тишине – ты увидишь.

Скажу начерно, как собака, хрипящая "мама" в цирке –

слишком сильны и грубы мышцы горла и языка

слишком шумная кровь бежит в сосуде для человеков,

даже звезды тише ее...

Это из вполне программного стихотворения "Поворот", написанного спустя год после "Плача по Блейку". И дальше Тавров дает своё определение мельчайшего и великого, которое если и не опровергает мою теорию эсхатологизма, то поворачивает её совсем по-иному. Он выдвигает образ человека-матрешки и Перводвигателя, уже явленного в "Проекте Данте".

И в тишине ты увидишь идущего как матрешку,

где мельчайшее отзывается вовне величайшим объемом

который Данте называл Перводвигателем,

и остальные последовательно – от Эмпирея и до Земли –

те внутренние фигуры резные, что возрастая собой – уменьшаются сферами,

ибо самое живое и мельчайшее –

наружу огромно, оно и есть простор с вложенными вселенными.

А последняя, большая и внешняя, размалеванная фигурка,

это и есть ты видимый, явный, наглядный, устремленный к затверженной смерти,

запутавшийся в реакциях и формах, не могущий назвать воду ее тихим именем,

не могущий спеть в соловье, зажечься в звезде, воскреснуть в гниющем бомже.

Ты увидишь его как он есть.

Внутри человека спрятана вся программа "внешнего" мира. Человек воспринимает во внешнем мире лишь то, на что дано "разрешение" структурой самого субъекта. В подлинном смысле мы воспринимаем и изучаем только самих себя. Все наши путешествия, внутренние и географические, на самом деле странствия внутри нашего сознания, текущего прямиком из Источника. Вот почему есть шанс на бессмертие. Сам поэт в примечаниях к "Проекту Данте" поясняет феномен главного персонажа так: «Герой распадается на "сонмы Ахиллов", "вложенных" друг в друга, как годовые кольца дерева и отражающих друг друга...» Здесь ясно, что и сам поэт ощущает себя состоящим из сонма существ, являющих собой растущие годовые кольца Древа жизни; и эти персоны внутри единой личности взаимоотражаются, созидая поразительный космический объем.

5.

Речь в книге обладает некой энергетикой аннигиляционного свойства: слова стремительно взаимозаменяют друг друга, и ни одно не являет своей "закостенелой" автономности. ("Каждое слово – омоним"). Словно бы не находясь друг с другом в какой-либо причинно-следственной связи (чаще всего), они чреваты игрой, подобной фонтанным огням или трассирующим мерцаньям дней и ночей, летящих из ниоткуда в никуда. Вот почему девиз или кредо "Водрузи алтарь ни на чем!" есть начало и конец книги, не имеющей сюжета, как не имеет его жизнь.

Подвергая "аннигиляции" смыслы культуры (процедура, отчасти похожая на гуссерлианское epohé), редуцируя их до мимолетных импульсов непрерывных превращений, поэт учит проходить между словами, не задерживаясь, постигая пустотность ангелического измерения, равного чистому созерцанию.

Иными словами, система семантических связей в "Проекте Данте" – чаще всего абсурд. Монологи сумасшедшего, поэтического безумца, вырвавшегося в пространство молчания. Ибо звуковой поток с почти нулевым кпд узнаваемых синтагм – немота, речь ангела или то, что индийцы, возможно, толковали как трансцендентальная речь. Прорыв сквозь семантические матрицы. Куда? В нуль содержания? В ничто? В то Нигде, где алтарь?

Но в чем суть абсурда как инстинктивного или сознательного действия? Не разрыв ли с окостеневшим "аполлонизмом" и переход на сторону "дионисийства"? Осознанный абсурд – не воззвание ли к творческим потенциям Хаоса?

Можно это назвать и абсолютной метафорой, суть от этого не меняется, ибо всякий абсолют есть предельность. Абсолют (бог) непостижим, в этом его предельность и одновременно его чистота, незатронутость "грязью" нашего ментального прагматизма, невовлеченность. Абсолют существует вне каких-либо условий, то есть за пределами нашей "смысловой тюрьмы", за пределами синтагмы синтагм. Как пишет Н.В. Пестова, современная метафора «пытается назвать то, чему, собственно, нет имени и что никак иначе не может быть выраженным, кроме как этой “абсолютной метафорой”».

Но ведь метафора всегда была средством познания? Что же познает абсолютная метафора? Предмет познания (замечает исследователь) ускользает, не дается или не хочет быть названным. «Функция такой метафоры становится парадоксом или абсурдом», так как абсолютная метафора «на самом деле аннулирует всякую связь между двумя сопоставляемыми сущностями».

Именно отказ от смыслообразующего познания (в том числе и посредством простой метафоры) и является новым способом познания посредством введения языка в зону <относительного> молчания. Гераклит в согласии со своей интуицией (и в прочтении Хайдеггером) понимает логос как глубинное бытие. Соответственно, и поэты не могут не ощущать оснόвность бытия (а не слова). В этом одна из возможных причин "поэтической темноты": нужно пройти сквозь кажущуюся ясность слов, чтобы тронуть основу. Нужно войти в словесный мрак, чтобы выйти к прозрачности логоса человеческой души. До основания человеческой души никак не добраться с помощью того, что нам предлагает обыденная, непротиворечивая, "внятная" речь. Следует дойти именно до логоса души. Который есть, по Хайдеггеру, некий простор, некий край, который "примόлчивает" себя к человеку.

Собственно, Тавров и пытается сделать свою речь пограничной с этим бескрайним молчанием. Вот почему "в подлинном стихотворении каждое слово – лишнее, потому что себя превосходит" (Книга шестая: "Генрих"). То есть выходит за свой ареал. И только в таком внесемантическом просторе можно "водрузить алтарь ни на чем". Впечатление такое, будто поэт пытается прыгнуть из сущего сразу в бытие, в его абсурдную всепотенциальность, в его сплошную эпифанию ("... не эпифания ли бабочка, жест усталой руки, глаз краснота?/ мост через речку? Не эпифания ли всё, что нас окружает?"), где обычная логика и человек обычной мирской, функциональной логики задыхаются, а пройдя три-четыре метафоры, падают без сознания.

Поэты чудовищны, как вымя суки,

как кулак с утаенной монетой,

дирижабль это бегство внутрь при виде Левиафана,

Данте, нагой, как ключ в азоте

плывет в его центре с Франческой,

вот что влечет – звезда, окруженная телом.

А вот две строфы о Данте:

Миру мера – Дант, переросший в клюв,

без руки теребящий колбы сини с плеча,

от чужих ступеней безног и глуп –

клуб дыханья, хрип, что собрался в сруб,

в моготу звезды, в долготу луча.

Солнце на венецианском борту в бурунах

не из той ли плоти, что аист, Дант,

что и небо, господи, без шва, нараспах,

зашедшее далеко, шепчущее невпопад,

человечий луч, всемогущий прах!

То есть сказать всё, не сказав ничего. В этом-то и дело поэта, пишущего не столько для читателей как таковых, сколько для читателей-поэтов (был бы рад ошибиться), что, вероятно, вполне естественно в той точке, где проходит прыжок. Ибо новая поэзия начинается с прыжка. А чтобы прыгнуть, надо избавиться от рассудочности, от ее всепроникающего плена.

6.

Водрузи свой алтарь ни на чем! Такой один не предаст.

Ему принеси свою речь, свою кровь и губы,

                                  двигающие сланцы, вторящие озерам.

Вот почему бессмертный Ангел кажется беспощадным,

                                                         а небо жестоким –

ястребиная метка, беспристрастная синь, в единстве с ней

вспыхивает заново то,

                      что движет огни и светила, ты состоишь – из него.

Повторюсь, это символ веры двух книг. "Аннигиляционно-эсхатологический" момент, о котором я говорил, в нем схвачен вполне. Он явно идет из дальневосточных интуиций. Вспоминается гатха шестого патриарха чань:

Просветленность Бодхи изначально лишена древа,

а светлое зерцало не имеет подставки.

Природа Будды неизменно светла и чиста.

Где же в ней взяться пыли мирской?

Более определенно высказался как-то на эту же тему Владимир Бибихин, сказавший о спонтанно-естественной, истинно-глубинной вере такое: «Исходная вера ‒ труднее религиозной, которая даёт на что опереться: на священную книгу; на икону; на хлеб, который берут в руку и съедают, становясь если не по природе, то по благодати божественными. Мужество стоять без опоры религиозной вере не нужно. У спрашивающих, кто такие мы, нет другой опоры кроме надежности тайны». Сколь сурово и точно.

Вот почему, на мой взгляд, и водружать-то ничего не нужно. (Позволю себе толику полемики). Истинный алтарь не надо водружать, ибо он есть искони внутри тебя, поскольку все внешние храмы – отражения внутреннего вечного храма. Погоня за внешними знаками и эмблемами сакрального есть эстетическая игра, тем более становящаяся эстетической, чем мощнее аннигилирует поэт все семантические прочные связи между образами, двигаясь метафорическими "львиными" прыжками. Стихи держит только звук и тонкая музыка суггестивных тропинок ассоциаций. Да еще непрерывная тантрическая йога, сила влечения, реализуемая вербально в некоем экстазе, где улавливается неуловимое и ткется ткань ковра, узоры которого видны лишь с того места, где ты в прыжке. Да, поэт увлеченно коллекционирует дорогие его сердцу и памяти реалии земной Ойкумены и ее культуры, выстраивая их в новый, эзотерический ковер не-смыслов, где субъективное право поэта быть непонятным возведено поистине в абсолют. Но ведь и любая истинная философия непонятна, иногда очень-очень долго, а в качестве понятной она уже теряет свой цимес, свою взрывную силу.

                                                                                 Октябрь-ноябрь 2020

ИЗ КНИГИ «МУСОРНОЕ СОЛНЦЕ» (1989)

***

Прямоугольная шкатулка из лакированной жести в форме гроба или саркофага. Справа вставлен ключик. С одного конца выглядывает маленький череп из фосфоресцирующей зелёной пластмассы. Ниже шеи скелет (предполагаемый – изготовлена лишь видимая его часть) прикрыт лоскутом чёрного фетра. С другого конца имеется горизонтальная жестяная пластинка с нарисованным на ней серым кружком. В центре кружка торчит язычок. Если приложить (посильнее нажав) монету к серому кружку (тем самым вдавив язычок), шкатулка начинает издавать негромкий металлический гул. Потом фетр приподнимается, и костлявая зелёная рука, опустившись на монету, утаскивает её резким, демонстративным жестом, как бы сгребая выигрыш. Сквозь щель (наполовину скрытую фетром) монета со звоном падает на дно шкатулки. Череп поднимается в лёгком неестественном кивке. Затем всё стихает, и ничего не происходит, пока не прижмёшь к серому кругу новую монетку.

Мало-помалу движения скелета становятся всё менее энергичными, как будто у слабеющего или умирающего. Тогда нужно завести механизм ключиком сбоку шкатулки.

***

Держись, подмога

уже подоспела

из-за лесов

давно.

***

Для обжор, выпивох, певунов,

затеявших

свою пирушку

у нас внутри,

мы больно малы,

нам больно.

Арии

вылетают

в трубки костей, наружу,

на волю

в пустоту.

***

Истрепавшиеся, разбухшие старые записные книжки в охряных переплётах. Полные неразборчивых заметок и набросков, вплетённых в паутину вычёркиваний. Имена и адреса людей, ставших такими же незнакомцами, какими были изначально. Время и место без даты. Страницы, где написанное расплылось, оставив лишь синеватые разводы. Давно сделанные или не сделанные дела. И то, что просто-напросто пропало, вырванные и оборванные страницы. Следы шариковой и перьевой ручки, туши, сангины. Индивидуальное прошлое тоже становится непонятным – само по себе.

ИЗ СТИХОТВОРЕНИЙ, НЕ ВОШЕДШИХ В КНИГИ

***

Я гашу тебя.

Прочёл

довольно. Даже

чересчур.

Золотые буквы или

зелёные фосфоресцирующие цифры

наручных часов – и те

не будут светиться.

Склянка с водой, 

где двоякодышащая рыба

не лезет через край

к великой мысли

(а лишь беззвучно плавает), –

и та не будет серебриться

в ночи,

где гасящий с гасимым

ждут теперь оба,

невидимые. Разведённые

в воздухе

мошкарой, молекулами

запаха, и одежды, и

сна.

***

Три дыры

в голове. Рот

и глаза.

Ты слышишь вой.

Мясной сквозняк.

***

Смысл –

мучитель. Словесный

пестик, толкущий

новое болеутоляющее

в несметных

гулких ступках, этих

опрокинутых церковных колоколах,

этих намытых тиглях,

он стряпает страдание – 

без рук,

без ног. Фантомные боли

лепечут

об успокоении.

Бессмыслица

спасительна.

***

Нерождённые и забытые

касаются друг друга,

не нас.

***

Оно антропоморфно – 

и оно

не знает тебя.

Зеркало, кости,

кости в зеркале,

что́ последним придёт

и кто

пришёл первым; в конце концов

всё рáвно

всё равнó.

***

Белёный, отражённый

дом,

вся глубина его –

вода. Не утонуть

ли, чтобы

вселиться.

Нет. Никаких лёгких.

Быть

сгнившим

бревном.

Килем? Порогом? Оглоблей?

Или багром?

Нет уж.

Гнилым бревном.

***

Кто забыл

череп

на стуле?

Триста сорок лет

пролетели. Щетина, волосы

и ногти

растут

у кого-то

другого.

Гертруда Стайн начала записывать «Стансы в Медитации» летом 1932 года и в итоге заполнила ими 6 тетрадей. Когда Элис Токлас приступила к работе над машинописным текстом «Стансов», она заметила, что слово «May» повторяется в разных вариациях и формах от названия месяца, модального глагола до имени, что в сочетании с личным местоимением женского рода вызвало ассоциацию с Мэй Боокстейвер (May Bookstaver), связь с которой Стайн скрыла от Токлас, что привело к ссоре, которая продолжалась по 1935 год включительно. Когда Сюзанна Холлистер и Эмили Сетина работали над изданием «Стансов в Медитации» в отделе редких рукописей библиотеки Бейнеке Йельского университета, они заметили большое количество расхождений между рукописью, машинописным текстом и публикациями, как пишет автор предисловия Джоана Реталлак. В результате скрупулезной работы появилось исправленное издание «Стансов в Медитации» (с приложением, в которое включены варианты) в Yale University Press & Beinecke Rare Book and Manuscript Library, 2012. Получился внушительный том, состоящий из пяти книг или секций, по форме отдаленно напоминающий «Кантос» Эзры Паунда, но по сути – полная противоположность, так как несмотря на фрагментарность, многоязычность, аллюзии и цитаты, монтаж, надставки, коллаж и другие модернистские приемы, Паунд стремился к передаче смысла, идей, от чего Стайн отказывается.  «Стансы в Медитации», как и другое творчество Гертруды Стайн, отличает радикальное новаторство, основанное на языковой игре, в частности, на повторах одного и того же слова или словосочетания, омонимах, омофонах, полисемии, которые вместе с неожиданными анжамбеманами полностью изменяют смысл предыдущего высказывания. За исключением точек, в «Стансах» нет знаков препинания, причем Гертруда Стайн говорила: «Зачем ставить вопросительный знак, если и так понятно, что это вопрос».

Джон Эшбери писал в рецензии на «Стансы в Медитации» Гертруды Стайн, опубликованной в июльском номере журнала «Поэзия» за 1957 г.:

«Как люди, строки мисс Стайн утешают либо раздражают, блестящи либо скучны. Как люди, они иногда разумны, а иногда невразумительны; либо они обрываются в середине предложения и бредут прочь, оставляя нас в одиночестве на некоторое время в физическом мире; это собрание мыслей, цветов, погоды и имен собственных. И так же, как от людей, от них нет спасенья: чувствуешь, что если захлопнешь книгу, вскоре встретишь "Стансы" в жизни в другом обличье… "Стансы в медитации" дают единое чувство того, как проходит время, как все случается, "сюжета", хотя трудно точно определить, что происходит. Иногда рассказ обладает логикой грез… тогда как в другое время становится поразительно ясным на миг, словно переменившийся ветер неожиданно дал нам возможность услышать разговор вдалеке… Обычно не события интересуют мисс Стайн, а скорее то, «как они происходят», и рассказ в "Стансах в медитации" – это всеобщая модель для всех случаев жизни, которую каждый читатель может приспособить для своих особенностей. Стихотворение – это гимн возможности; празднование того факта, что мир существует, что в нем все может произойти».

Часть первая

СТАНСЫ I

Я словила птичку сделавшую мяч

И они потом подумали что нужно было подумать лучше.

Но это все чему их учили

Хотя они уже спешили

Но вроде хотели как лучше

Чтобы изменить по причине

Но не должны смотреть когда

Управляются с тем что должны иногда

Легко их часто преследовать порой

Когда нет передышки

Им нравится это как всегда

Но случается это часто когда

Способны они разделиться

В этом случае они фактически не

Смогут присутствовать часто вполне

Так как им вздумалось это.

Все это не имеет значенья для авторитета

Но это им нужно так как они похожи

Но в особом случае они совершат все же

Не только то что должны по наущению

Как полностью принятое ими решение

Которому противились но также в ослеплении

Что было для них продлено для передышки желанной

Но которое открыли они как возможность

Созданная для них как допущение

Всего что они отринули раз навсегда

Любезно присоединились противясь все же

СТАНСЫ III

Именно не сейчас они могут ответить

Да и приходить столь часто

Сколь часто это принято

К чему они привыкли

Или привыкли это любить

В их приобретении так же как они все

Довольны тогда

Что должны они как-то изменить

Не потому что это имеет значение

Что они должны это сделать

Не только для себя но потом также

Прийти к этому.

Он пришел рано утром.

Он думал их нужно утешить

Что им было нужно

И он уверил их

Что все будет так же хорошо

Как на самом деле и было бы

Если бы не было в этом нужды в любое время

Просто так же как похоже и подобно тому

Как оно на самом деле и случилось

Что больше ничего не случится

Она отказалась идти

Не отказалась но на самом деле сказала

А должна ли я пойти

Либо пойду ли я

Никогда больше чем итак

Она здесь пока ей не станет лучше

Пока ей не станет лучше она здесь

У них и на их счет

Все могут помнить на три месяца дольше

Или вовсе нет или не в связи с этим

Четыре листка клевера создают воскресенье

И это ушло

СТАНСЫ XIV

Она не должна быть эгоисткой но он умеет прибавлять

Им нравится мой путь он отчасти мой

В таком случае им охмурять или не ублажать

Придут то есть могут прийти если смогут отмаяться в июне.

Не слишком-то разбогатели как хотели

В их стройном плане как запланировали

Позовут ли их под прикрытьем которым

К счастью их пребывание если смогут

В чем и потому что им удобно обмахиваться

Не только клевером но и тем что существенно

Что не только на расстоянье и почти

Зачем бегут за тем что не только планировали

Но может и дождь пойти и застичь в горах

Но также и с тем что сумеют с тем что у них есть

И обрести это сумеют не только из-за этого

Но и потому что могут быть здесь.

Или может похоже им это нравится тоже.

Никому не известно кто они и волнуются ли

Пока сидят и наблюдают за отдыхающим конем

Не потому что он устал но потому что они ждут

Чтобы сказать что будут ждать с ними по пути

Лишь сказать им что им принесет облегченье их уход

Вот что они думают когда им это по нраву

В большинстве им по нраву или

Очень часто их нужда не в том вовсе

Просто потому они все резвей побыстрее

Просто чтобы справиться со всем.

Это они так сказали чтоб заметить о том

Или об этом.

Очень хорошо ходить туда-сюда в поисках большего

Что может им понравиться что увидят там

Что лучше быть им не здесь а там.

Часть вторая

СТАНСЫ I

Совсем точно знаю что она там

Коль сильно пожелает она может быть там

Но из чего я знаю что я знаю когда

Что это мой путь прибыть тогда туда

Что она узнает как я знаю здесь

Что это сейчас что это там

Что дождь там и он также здесь

Что он здесь пока они там

Они пребывали здесь чтобы отбыть сейчас

Но как глупо спрашивать их нравится ли им

Скорее всего нравится потому что им нравится то что имеют

Но вполне легко им может понравиться и что-то еще

И вполне возможно они могут это вполне получить

Что им нравится если пока им похоже не будут

Напоминать что это необходимо как никогда

Что им не надо никогда удивляться ни в какое время

Тем что им дали взяв что имеют

Что весьма тщательно не должны прибавлять

И они легко могут побаловать себя ароматом

Не только каковым но и какой им известен

О коем они рассказали им.

СТАНСЫ II

Очень часто они позаботиться любят

О том чтобы у них там было окно открыто

Если огонь возгорится и будет хорошо гореть

Чтобы доступ воздуху не был открыт впредь.

Хорошо подумайте о том что воздуху открыто

Не только какому но и также почти терпеливо ведь

Очень часто случается почему они почти

Не только с тем но и с натуральным вином

Страны которая не ввергнет в нищету

Не только это но и благотворно под чем разумеют

Что они часто будут с ними подолгу.

Подумайте о чем угодно где говорится

Сколько раз они участвовали в этом

Как им понравится что у них есть

И пригласят ли они вас поучаствовать в этом

И если они предложат вам нечто и вы примете

Дадут ли они это вам и доставит ли это удовольствие вам

И если потом они вам больше дадут

Понравится ли вам получить еще

Что в своем роде даже не вопрос

Ибо в конце концов им это нравится очень.

Очень часто это очень странно

Как руки пахнут лесом

И волосы пахнут табаком

И листья пахнут чаем и цветами

Также очень странно что мы удовлетворены

Что может быть действительно более чем щедро

Либо более чем заботливо или больше всех.

Это часто напоминает мне о том победят ли они

Или должны ли они уйти и должны ли они быть там

Им придётся часто изменяться.

Он пришел и когда он пошел он сказал что идет

И они могут не более чем согласиться

Что пироги добродетельны и в удовольствие им

Итак они либо или великолепно как шанс

Чтобы их встретили по-простому не только с тревогой.

Придут ли они сюда интересно мне зачем

Или вовсе не благосклонно

Просто как вроде в своем роде

Корова и телята

Он выразился так и они разумели больше

Что по этому поводу или нет

Просто как они захотят

Пусть будут также точны точно у них был шанс

Не только без тревог

Либо может они придут.

Часть третья

СТАНСЫ II

Я хорошего мненья о Сьюзан но не знаю имени все же

Я хорошего мнения об Эллен, но сие не одно и то же

Я хорошего мненья о Поле но говорю ему не делать так

Я хорошего мненья о Фрэнсисе Чарльзе но делаю так-то и так

Я хорошего мненья о Томасе но не делаю так-то и так

Я хорошего мненья о Вильяме но не слишком притом

Я хорошего мненья о нем как о любом

Я очень хорошего мненья о нем.

Но замечательно как быстро они обучаются

Но если учатся то замечательно как быстро они обучаются

Не только но и мало-помалу

И они даже могут здесь не быть

Но и не там

Что в конце концов не имеет значенья

В конце концов никакой разницы и никакого различья

Я добавила к этому дополненье.

Я предпочла бы скорее быть здесь.

Часть четвертая

II.

Я вернулась к мысли что все одно

Одно и одно

Или не о том что все побеждено

Я победила. Вот оно.

Их убедила я побеждаю я победила

Не те что они зовут что все одно и одно

Я победила.

Побеждаю все равно.

Не то чтобы кто победил здесь одно.

Я не подумаю о том и не запомню это одно.

Не я победила но победу одержала я та что победила

Итак они возглашают или провозглашают

Чтоб возгласить я возглашаю провозглашаю я побеждаю победила

Я побеждаю в том чем они управляют они управляют для победы я победила

В том я все одно победила в том где я вовлечена в чем победила все равно

И так они могут прийти к стансам три

К одной или двум или одной второй или первой одной или второй или одной

Или первой второй третьей все вон но первой второй третьей

Одной из первой второй третьей или третьей из один два и еще одной

V.

Я очень хорошего мнения о своей стезе.

VI.

Может я и сделаю это но сомневаюсь.

VII.

Может будут возможно мужчины.

VIII.

Груз ненависти вес блюдо обуз или свидание здесь

Они приведут меня быть может к одной из трех

Чем они могут быть или может быть врасплох

Может я сделаю но сомнительно все же

Может как насчет того же

Я не сделаю этого может но сомнительно все же

Может буду может быть тоже.

Часть пятая

СТАНСЫ В МЕДИТАЦИИ

I.

Если б мне понравилось что значит выбирать и выбрать

Это означало б какая разница выбирать ли им или выбрать

Но им надо подумать что они имеют в виду что не исключено когда

Сегодня если поймут что так шло день за днем всегда

И что потом.

Что значит когда они гадают если они узнают

Что означает что они осмотрительны если как делают вид поступают

И само собой и не важно нравится ли им

Беспокоиться что имели в виду

Не только почему им любопытно пойдут или не пойдут

Так что смогли бы мгновенно изменить какой

Для чего добычей удачи данной судьбой

Придумать или намекнуть не только потому что им по нраву

Когда в посланье писали что под любовью имели в виду.

Вот почему они знают что им по нраву по праву. 

Мне нравится что меня вспомнили как вспоминают

Что означало что они думали когда были похожи

Как будто имели в виду какие испытанья им выпадут если выберут

При этом могут остаться с тем же ничтожным что требуют

То есть не то чтобы вас

Но также каково это не без вас

Что они знали вас и так далее.

Это может быть со мной всю ночь.

Что означает ли озаботиться.

Не только почему они это полюбили но также если бы полюбили

Не только то что имели в виду но также что не будут еще.

Это то чего нет пока или еще.

Не продолжают делать все что в их силах пока.

Подумать только однако что я вообще узнала все это.

Я часто предлагаю им и мяч и все такое

Что им нравится когда говорю про это

Позовут ли их поиграть как бы поднять груз

Или либо наши розы либо их пирожок

Лучше бы я не упоминала что

Они могли бы посчитать своей частью.

Теперь когда я забыла как тогда

И не попросила пожалуйста уберите этот груз

Ох да вам нравится это

Либо если нет для чего если временами

В их отсутствие это также предназначалось мне.

Позвольте сказать как они изменились порознь похоже.

III.

Как раз тогда когда они желают пожелать

Или будут ли или нужно ли им эгоистами быть

Чтобы не делать вы не должны не делать неделанья

Не так как будто нет как нет как не делать нет

Вот так-то лучше.

XXI.

Я всегда хочу продолжать с когда

Когда они подразумевают тогда.

L.

Будьте добры одобрите меня.

Пусть он будет не единственным почему мне нравится.

Что они не откажутся вовсе услышать

Что я отказываюсь слушать ее.

LIV.

Не может ли она не получить это так как они изъявили желание

Он не чувствует что это что-то изменит что ли

Они придут к заключению что эти части мои отчасти.

Они соизволят проявить волю.

Они проявят волю.

Придут ли они когда соизволят

Или они подождут доколе.

Если когда если не тогда проявят ли они волю.

LV.

Я думала не уважать себя

Быть проданной за пожеланья

Задуматься зачем и если и не против ли они

Все это получить как есть и точно

Не заменять как только если что

Довольны будут пусть и будут ли довольны так же

Как если даже и моим все это будет

Моим иль не моим то будет или нет

Чем если бы моим и все ж моим.

Хотела б я сказать

Что это день ее опять

Что может хорошо

Обдумать хорошо

Не часто ль это приводило или оставляло

Но что бы ни когда бы ни

Не будут пусть они

Всецело все мои.

Я часто думаю обдумаю ли чтоб познавать

Ох да конечно известна буду тем что познаю

Я буду здесь я буду здесь и здесь опять

Но может быть и нет не окажусь я здесь

Но не прибавлю больше я и нет

Не изменю что даст мне шанс оставить это.

Могу я часто очень быть собой

Мне любопытно почему

Случилось так что это здесь.

Могу ли я не попытаться

Не в люльке младенчество покачать но в самом деле

Что я могу.

Они могли б меня запомнить

Они могли б меня припомнить

Могли бы коль моё это моё.

И даже не моё моё.

Что уж моё то уж моё.

Никто не знает имени стыда.

Стыдобушка фи тьфу стыдоба

Все знают имя ее.

LIX.

Кто-то хорошего мнения обо мне.

Как-то кто-то хорошего мнения обо мне.

Хорошего-то хорошего но не такого хорошего как мое.

LX.

Следом за следующим и делается.

Соединяется ли.

Значит ли это что соединяется.

Значит ли это что это значит что соединяется ли.

Если бы после всего они знали

Что я говорю так.

LXI.

Хочу еще раз заметить

Что мне нравится то что вижу.

LXXXI.

Весь этот последний этап сказать какой из двух.

LXXXII.

Спасибо что пробежали сквозь это во весь дух.

LXXXIII.

Почему я если не уверена причины могут быть указаны

Остаются остаются предложены уложены доказаны.

Я взываю легкомысленно что дверь открыта

Поэтому-то они отказываются открывать

Никто не бежит закрывать дверь.

Пусть будут моими поэтому

Все знают мой выбор теперь.

Потому если предложу поэтому это.

Что я отказываюсь упустить может упущенье будет мое.

Меня ждет радушный прием когда приду.

Потому что я иду.

Конечно я приду раз пришла.

                        Это стансы закончены теперь.

СЕСТРА 

Мир наш – маленький, словно брошенная игрушка.

Тому, кто играл с ним, надуло в глаза песка, и он

с плачем побежал к пустому дому.

*

Мы намечтали себе так много жизни, сестра.

Не было там холодных сидений, ожидания

за турникетом и бессонных ночей в больничном

коридоре. Не было там автобусов,

где будят нас светом фонарика.

Не было запахов йода и мочи.

Мы разгонялись по склону холма и бежали к самой воде,

и плыли по поверхности бездны раньше,

чем успевали подумать.

Сожалениями не умели пользоваться,

вокруг любви ходили, как ходят

вокруг преждевременно расцветшего дерева.

Жизнь мы хотели прожить бессонную и густую,

как музыка аргентинского берега,

жизнь цельную, словно слиток,

но по такому жалкому курсу обменяли его на радость.

И теперь, когда нас закрыли внутри

задушливой ночи – смогу ли хотя бы проститься с тобой, сестра?

***

Воздух, который вдыхаешь, чтобы удержаться

на поверхности воды, воздух,

которого не хватает, чтобы удержаться.

Воздух, который выдыхаешь вместе с криком,

воздух, который выдыхаешь вместо крика.

Воздух, которого осталось так мало после всех

этих лет.

Воздух был бы страшным, будь он видимым.

Теперь, когда не говорим уже больше суток, воздух

твёрд, как рукоять прощения.

Воздух, гори мне, задуши меня,

заткни мой бестолковый рот.

Сделай так, чтобы мы шелестели, как два рукава

одной рубашки, как флаг, под которым никто не пойдёт в бой.

Воздух проклятый, не удержавший отца.

Отступи, наконец, и от меня, освободи меня

от своей вездесущей милости, от своей

пресной улыбки сестры милосердия.

Обещаю: не сбегу далеко, воздух.

***

Речь, которую другие считают

причудой, упрямством,

нарочитостью, эксцентричностью, –

будто хватаешь кухонный нож,

когда все воспитанно разбирают вилки,

и кромсаешь им общую тему,

пока из неё не брызнет кровь.

Не я её выбрал, – говорю, –

поверьте, меня с детства кормили

с этого ножа,

я привык так есть,

я не могу без крови, я знаю,

она во всём, о музыке ли мы говорим

или о воздухе,

я долго оттирал свою речь от крови,

время от времени она совсем чистая, будто новая,

будто это не она калечила меня в кармане,

будто не ей когда-то не успели приделать рукоять,

а потом снова замахиваюсь слишком сильно,

до самой крови, до пустоты внутри,

и становится слишком поздно

– всегда поздно –

просить прощения.

***

Моя страна – архипелаг, господин,

хотя на ваших картах она напоминает

насупившийся лоб, рассечённый посередине набухшей жилой.

Она – три тысячи островов, между которыми текут реки огня.

Но это северная земля, так что раз в год даже они

покрываются льдом,

правда, тонким, будто кожа мышонка,

и лишь сорвиголовы пробуют по нему перейти.

Мы смотрим, как под стеклом пылает огонь,

и бормочем наши кириллические молитвы, в которых

чётко указаны виновные.

Господин, безопасен у нас лишь снег.

Он безопасней, чем Бог, который добирается сюда

под конец рабочего дня, голодный и усталый.

Снег накрывает всё, как сестра милосердия,

как младшая сестра – она позаботится, когда уже не осталось никого.

Мы идём прямо на снег, когда случается заблудиться,

узнаём по снегу своих,

снегу молимся, снега ждём на ваших перронах и станциях,

в снегу успокаиваемся и засыпаем.

КОМПАС

Запад, где в тёплых каналах спят рыбы, полные других рыб.

Восток, приходящий последним и остающийся на ночь.

Север милостивый, придумай мне жизнь.

Юг...

Запад, уймись, это всего-навсего шутка.

Север, науськивающий псов.

Юг: дай утонуть в самой быстрой воде.

Восток...

Юг, бросивший в чужом городе.

Запад, смотрящий театр теней.

Восток, верни мне сестёр.

Север гортанный и прорывной, один.

ИЗ СЕРИИ «ИМЕНА»

Женщины в Библии редко упоминаются по имени. Женщины составляют лишь 5,5-8 процентов всех названных по именам персонажей, мужчин и женщин.

– Украинская Википедия

А ещё была дочь Ифтаха, которую

отец принёс Богу в жертву за победу над аммонитянами.

Почему же ваш справедливый Бог не спас её так же,

как спас Исаака?

А может, Он вовремя прибыл, обгоняя на мокрой дороге

древнеиудейских божков, но в последний момент

не смог вспомнить имени

(Богу не к лицу говорить абстрактно)?

Может, напрасно отец напоследок позволил

ей немного развлечься с подругами?

Может, чтобы разжалобить Бога, надо было, как Исаака,

разбудить её среди ночи,

ещё сонную гнать в горы?

Знаю, что скажешь, ребе: подруги нужнее женщине, чем имя.

Все лотереи эти, рука из небесной хмари, отменяющая приговор,

шансы потерянные, улучённые – это мужские забавы.

Пусть мужчины отчаются, пусть уповают на чудо,

пусть высматривают огонёк на холмах.

Пусть судьбой их будет напрасная надежда.

Дочь же Ифтаха зайдёт ровно и тихо, без ангельских труб,

словно луна над озером.

***

Кухня свободы – грязная

и замусоренная, извини. Только счастливцы

успевают прибрать за собой.

Только самые счастливые из них

готовят здесь для себя.

И всё же

здесь нельзя прийти на всё готовое:

нет пищи, которая портится быстрей,

чем свобода.

И те, что оставили на стенах свои рецепты,

знали, сколько раз придётся

начинать сначала.

Ещё одно поколение сожжённых кастрюль,

дыма и пожарных лестниц

для полуночного отступления.

Ещё одно поколение жизни.

Как тени, мы проскальзываем мимо

чистых витрин бистро, где под неоном

ждут пищи мужчины и женщины

в подозрительно похожей одежде.

I.

Что может быть красивее этого дня

В тугом штормовом ветре две женщины бредут по кромке прибоя

И принесённые морем орехи разбивают о камни чтобы птицы смогли пропитаться

Женщина в мятном плаще мне показывает коричневую кобуру ореха

Ее обветренное лицо бугристое как волной искажённые воды

Буревестник со свернутой шеей лежит на песке

Кремовые перья с тёмными пятнышками взвеваются на ветру

Я могу его рассмотреть и очень близко смотрю в его каменный мокрый глаз

Я впервые могу прикоснуться к птице морской

Но разве жизнь существа стоит того чтобы я могла увидеть его тело поближе?

09.02.2021

II.

Накануне годовщины твоей смерти

На зимнем пляже ко мне привязались два уличных пса

Пахло потрошёной рыбой и терпким йодом

Шторм вынес на берег лохмотья розовых водорослей и корневище крепкого тополя

Я сидела на нем погрузив ноги в курчавую бахрому тины

И дворняги скуля рыли носами наносы в надежде выискать разбитую штормом рыбешку

Но находили только осколки пластмассовых ложек и обрывки упаковки от чипсов

Дворняги рычали на волну и лаяли на буревестников качавшихся на тихой воде

А потом один пёс положил мне на колени голову и посмотрел на меня

Словно берег моря не существует а есть только немая просьба о ласке

Ветер качал буревестников на воде

Шерсть уличных псов пахла солью и пылью прибрежных известняков

Вдоль линии берега кто-то оставил мешки мусора и они обмякли как мертвые тела у дороги

Мы были на море однажды

Я пила теплое пиво в тени навеса а ты выжимала купальник и вода капала тебе под ноги смоченная ею пыль пахла сухой землей

Все пахло гниением и вода протухала в заливе

Мы ходили на пляж для местных

Потому что казалось что там вода чище и тень от кипарисов прячет от жестокого солнца

Ты помогала мне войти в воду

И постоянно курила складывая окурки от тонких сигарет в выбоину в бетоне

Лето было невыносимым и курить на жаре было мучительным удовольствием

А сок от надорванного инжира с огорода Миннегель апы тошнотворно пах

Он пах как мокрая тряпка

Но я все равно его ела

Нет мы были на море не однажды

После смерти отца мы встретились у моря в сентябре

Шли шторма один за другим

И вино было горьким был горьким кагор

Все было горьким и даже Аю-Даг показался мне траурным

Как и сентябрьский прозрачный свет

Мы были на море дважды

Ты всегда говорила с прибрежными псами так если бы они были твои одноклассники или братья

Ты говорила со всеми так если бы они были твои братья

Ты говорила со мной как с братом

Но я не была тебе братом

Накануне второй годовщины твоей смерти

Два грязных пса соревновались за мое скупое внимание

И я чесала им загривок в твоих чёрных перчатках которые я забрала как наследство и память о тебе

17.02.2021

III.

Над кромкой зимнего шторма

Ворона парит рваным чёрным пятном

Тело ее не бликует и цвет насыщен она кажется плоской

Море слепое выносит на камни пластмассовый лом

И он как часть галечной массы то там то здесь зелёный красный голубой безобразный разбросан

Или он не безобразен

Прибрежному голубю все равно на что ступать когда он идёт по камням и ищет чем пропитаться

Море не выбрасывает живое

Оно шлёт на берег тушки морских птиц

И они в камнях с вывернутыми длинными шеями растянулись как крохотные валуны

Еле розовый цвет их безжизненных клювов рифмуется

С истертыми банками от кока колы

Пластиковые крышки как старые зубы обиты и на солнце тихо саднят

Море выносит все мертвое

Мутные тела медуз

Трепыхаются подбадриваемые волной

Я взяла одну и она как нежная пищевая пленка изогнулась у меня на ладони

Коричневый торс обезображенного дерева так похож на тело в предсмертной судороге

Вот я вижу линию живота и вместо пота поблескивают хрусталики соли

Темной ладонью облако ненадолго накрыло берег и он посерел

Все происходит

И море двигается слепое

Оно выбросило на камни обожженное тело молочного поросёнка

Под толстой медноватой кожей светится острый позвоночник и темнота потрохов

Все что здесь умирает не превращается в падаль

Плоть подсоленная зимней водой каменеет

Соль превращает разбитых нырков в часть неживого ландшафта

Лежит буревестник в клочках сероватой пены как в кружевах

И волна его прибивает к рыжей глыбе песчаника

5.03.2021

***

Пауль Целан,

хотя и ты о мерцающих смыслах, сосущих тьму –

конференция к столетию

в контрасте с пранками на фоне слепоты,

хочется повесить на окнах мокрую простыню как в 2010.

панки жгут глаза котят бликами, глазами дешёвой рыбы,

а когда кожа светится синим, едут домой в Медведково.

стихи не принадлежат читателю.

стихи принадлежат тому, кто не смыкает веки.

так и спит как вода,

потерянная на дигитальном ложе,

мы следим за вами сквозь прозрачную кожу,

мы потеем прямо на твоём мониторе

падение рассматривается либо как невозможное расслабление,

либо как напряженное соперничество с гравитацией

мне повезло, я не слушала докладов конференции

у меня закончился интернет

у меня нет интернета

но их сообщения доходят

и мне они не нравятся

«Выразительная речь докладчика»

«Пятнадцать минут на кофе?»

«Я успеваю, билеты выкуплено на 6-е»

«Это было мощное выступление, я плакал»

Сад гиперссылок, изнеможение терминала

сквозь которое я пытаюсь услышать свой голос –

последняя нычка звучит в Перово,

а в моем паху ты мог кататься солнышком на качелях,

но перебил меня и нити солнца были разорваны –

я хорошо знаю этот эффект

«сейчас делают безопасные качели,

на которых невозможно кататься солнышком,

обидно за нынешнее поколение» – пишет пользователь kup9

знаешь, братец понимает что-то в этой игре,

поставлю ему лайк за это точное замечание

самая самая последняя нычка моего голоса:

«Ты красивый как футляр от помады Живанши,

Но в следующей жизни я буду dj,

Я заполню ваш эфир своими любимыми треками из 2006,

Это не то караоке, которое под утро можно будет покинуть»

***

ты не веришь мне, когда я говорю: весло

не веришь мне, я жила на мосту Богдана Хмельницкого

когда замерзли зрачки у Киевского вокзала

я жила как лысые звери убого

жила как атомный цветок в ледяной пустыне

распускалась и блики выжигали белки глазные

ты смотришь на меня из цифрового пространства

видишь из чатика как я болею и подыхаю

окошечко голубое зеркало

ты ничего не говоришь или лагаешь?

вязкий упадок, все страхи умерли от острой пищи,

от случайной или не случайной тишины,

жизненно важной или ничего не значащей

носить ожидание месяцами под сердцем,

когда оно складывает меня пополам, я не дышу от боли

а ты: This message is currently not supported,

я тебе не верю

в твое ебаное весло,

сломанное дерево,

симптомы

и колючее ситро

***

слезы – вроде как агентские отчисления

некий процент, пенка на поверхности нашего

соприкосновения, в этом есть что-то некрасивое

и в то же время изящное

как цветы (мертвые) в свежей воде

аппликация воспоминаний

ложных и безупречных

я никогда не была в этой стране

где цветы растут прямо из воздуха,

а ты собирал их, ловил как насекомых,

голыми руками

держал их за крылышки двумя пальцами

своими нежными пальцами –

не сомневаюсь –

воспоминания патологичны

как Москва на границе рассвета

розовая и влажная

такой, какой я ее вижу

она никогда не была,

но я смотрела это кино сквозь сон,

через проём твоей кухни:

луна-парк посреди пустыни,

пилигримы, тусившие на макзавтраке с прошлой ночи,

абажур в виде ангелов,

другие любые видения,

накипь на уголках проёба

мы знаем, что важны не события, а их последовательность

пересобрать ее, некую башенку карт,

меченых этим аффектом

варишь кофе и стоишь голый как вокзал

«классный коллаж» – говорю

направьте нарратив поэтам,

они пришлют в ответ дольку засохшего мармелада

***

как-то ко мне вернулась память

обнаженная от твоего языка

потом прогрузилось изображение снега

в почти аду –

вроде вафельного стаканчика

все засыпают наверху

а к завтраку спускаются детьми

падают в обморок в столовой

подсаживаясь к любимцам

тают на светлых столешницах

щекочет знакомый голос и

узнаваемый словно сушёная вишня

сближения не было:

мы плыли на место

«Здесь из-под земли ты высунул язык»

[сны о кошачьих маленьких язычках в уретре мужских членов – сны о нежности, сладких компотах и детстве]

***

Невероятный сейв

Или другие способы прижать головой подушку

В ее отсутствие моей голове не хватает нежности

Подушка, зажатая между ног, почти как

Твоя голова, да, как твои волосы, как трава

Я хочу взять эти волосы с собой, мне снова

Снится твоя анархия.

Контрастируя,

Скорлупа отделяет тебя от отсутствия.

Когда мои бедра берешь, потом ложечкой

Раскалываешь эту темницу и мой желток

Держишь в руках словно котёнка, мне снова

Снится твоя анархия.

Я отправляю тебе sms: «твое дыхание пахнет смородиной»

И ты кладешь голову мне на живот, начинаешь часто дышать

Чай с листьями смородины, который заваривала моя бабушка

Зачем ты проливаешь его мне на живот? мне снова

Снится твоя анархия.

Пойми, я как бы эту землю не выбирала

Это сокращения матки

Сейв по-русски ещё это белые груди,

О которых думал защитник.

Пульсациями мы не приближаемся,

Охраняя каждый свои сантиметры недосягаемого,

В сетке которого, дорогой, мячик ритмичен

Ты все раскалываешь и раскалываешь,

Ласково раскалываешь и

Меня уже не ебёт язык

Не ебёт иностранный язык

Всё или ничего снится

Снова снится твоё ничто

***

         Саше 

*

снежинки падают, почему? потому что осень.

тонким лодыжкам и мягким пальчикам не дается брусчатка,

и мы уже не кружимся, мы падаем, мы окружены

мы, как бы это не прозвучало, котики и зайчатки,

трагедия, достойная нас

любая – твоя

пишу другу: я не знаю как обнять тебя сквозь эту ленту

я хочу как раньше пить пиво с тобой на диване

он присылает смайлик с щенком и сердечком, говорит: ну хватит,

я только днем прослушал твою голосовуху,

твою гиперчувствительность

память как серое пятнышко на рубашке

мы пытаемся его не забыть стереть,

но все-таки

на химчистку жаль денег

во сне все выглядит таким абсолютным

и важным

не выходит пока без аффекта смотреть

на это пересечение улиц, заметенную площадь

получается только кружиться между пространств

со слоганом: клетка клетка дай мне сигаретку

почти упала

и вся такая невообразимая лежу одна

*

мы договорились между собой

не использовать слово «женственность» в smm

как лебедь, лебедь и лебедь

без щуки и рака

ящик письменного стола

повторил образ матки

я что-то достаю и медленно смотрю на это –

дубликат моего тела

теряю вес как страницы календаря

все еще белая как снег почти

листочек моего живота

дрожит как пленочка

особенно, если подует ветер

сколько дней до начала?

сбросить слизистую оболочку

ящик закрыть открыть закрыть

не открывать следующие 32 дня

***

когда я ложусь на север – прошу, останься со мной до утра

то есть можно ли я задержусь до ночи?

виноград в глазах замёрз до костей

лежат эти плоские камешки

на проспекте твоих бедер

я женщина или менеджер

Приближается фестиваль феминистской литературы

Выставка Феминистского арктического дизайна

Концерт Феминистского симфонического оркестра

И скидки на огнестрел, и скидки на газовые баллончики,

Скидки на лечение – спешите

Скидки на реабилитацию – успейте

Скидки на безопасную дорогу от метро в пятницу ночью – торопитесь

Скидки на достойную жизнь – осталось три дня

Ведь Ирина Хакамада обнесла три банкомата

За окном летит Татьяна Бакальчук

Ты спросил, какая сейчас у меня зарплата

В ответ я сосу твои нежные пальцы

Я по-прежнему не докладываю о поломке, но во сне помогаю с решением этой задачи

Твои пальцы сладкие,

Виноград плоский,

Лежи во мне как замёрзшее пралине

Три поцелуя в ряд

Огни дедлайнов так заманчиво горят

ЮДИФЬ НЕ ЗНАЕТ

1.

дети

застревают внутри меня

сталкиваются

сталактитами и сталагмитами

они напоминают зубы ящера –

слишком острые

они напоминают

тельца новорожденных хомячков –

слишком молочные

дети

выходят на площади

старческие страхи на случай ареста – тонометры и таблетки

замирают в родительских рюкзачках в прихожих

дети

выходят на площади

их броня – отсутствие раскопок действительности

на трёхколёсном велосипеде

они въезжают

в серое небо-серый асфальт-серые плечи толпы

при попытке перекусывания дубинок

в чёрном

детей

слякотью

размазывают по мостовой

бросают под подошвы

гуляющих

2.

я всегда знала продолжение –

такое длительное-длительное как нота доооо

такое мерцающее цветными оттенками

такое играющее переменами лиц

совпадением/несовпадением частот

такое страшное и желанное

такое виртуально-осязаемое

теперь будущее – батут в кромешной тьме

подпрыгиваешь – и возвращаешься

подпрыгиваешь – и возвращаешься

в липкую паутину

путину

неверия

3.

в юности чёрной разметкой измерительной ленты

обводила вокруг груди-талии-бёдер

88-62-92

приводила к стандарту тело

как собаку как лошадь как стул

будто собиралась собой торговать

считала: это – свобода

оказалась: геометрия закрепощения

для неё всегда

слишком много двух сантиметров

слишком мало двух сантиметров

как теперь

4.

не пойду я на баррикады – говорит лола

и не буду переворачивать автобусы

упираясь коленями

ты же знаешь – у меня подагра

я протестовал своей жопой сорок лет

ты понимаешь или нет – сорок лет беспрерывного протеста

никому не верю

хочу сидеть в кафе пить кофе и смотреть как падает снег

я тоже не хочу видеть

как офицер душит девочку полиэтиленовым пакетом

выбивая код телефона – отвечаю я –

по большому счёту

мне плевать на убийства-пытки-войны

и я ничего не сделала для своих детей

кроме поездки в дисней-ленд

каждый день лола присылает мне фото:

чашка кофе на фоне то одного то другого окна

иногда – себя на фоне тех же окон

наше дыхание не отпечаталось ни на одном из них

тем не менее

лола – самый настоящий ветеран революции

в профиль

жаль что его не печатают на монетах

5.

<юдифь не знает

кому/как рубить голову

слишком много шлемов

чёрных блестящих шлемов

она – мирная протестующая>

<каждый: вышел протестовать но ничего не сделал

каждый: что-то делал но никуда не вышел>

<ребенок

на колесо коляски

как проволоку наматывает фразу

брошенную случайным пешеходом:

мы про@бали будущее

про@бали будущее

про@бали>

<мы все – изнасилованы

мы все – изнасилованы>

мы все –

из-

на-

си-

ло-

ваны

мы –

из-

на-

си-лись

мы –

л-овцы вины

ловцы снов

слов

неверия

САЛЮТ ОТСУТСТВИЯ

охотничье ружьё папы стоит в моей спальне

за двумя замками сейфа

зачем оно вам?

из него нельзя убить – удивляется полицейский

выдающий разрешение на хранение

я молчу

я молчу и молча подсовываю справку

об отсутствии следов пороха

в крови/моче

покупка ружья совпала с тем временем

когда папа тайно слушал «голос америки»

а мне нравилось засыпать под шуршание помех и голосов

патроны от ружья

лежат в ящике для обувных щёток

у выхода из квартиры

я всегда боюсь услышать

как они взорвутся

ещё боюсь

что уже никто/никогда

не пожарит мне яичницу утром

перед выходом в школу/институт/больницу

(боже как же я её не любила)

сегодня вечером будет салют

из орудий умеющих стрелять

так мужчины

идущие мне навстречу

отрезанными головами цветов

каждое 8 марта

празднуют победу

но

я о ней ничего не знаю

БЕЗЫМЯНКА

(диптих)

i

я сказала – давай посмотрим озеро

в котором купались маленькими

ловили рыбу на удочки без крючков

бросали крошки которые потом кто-то склёвывал

хотя не водилось ни уток ни лебедей 

кругом не было жилья человеческого

только серебряной лебедой и лиловым татарником

заросший пустырь 

там мы взрывали петарды в красных бумажных

обёртках и в воздухе пахло порохом как на войне

мы проходим мимо двухэтажных зданий асфальтом

в котором лежат корни деревьев мимо остановившихся

аттракционов мимо колясок с сидящими маленькими

скоро вырастут и пойдут сидеть над озером

ронять пивные бутылки гречишную шелуху тихие слёзы

мы видим металлическое ограждение выкрашенное синей

краской двадцать лет назад

но ни озера

ни татарника

ни лебеды

только поднимаются новостройки звенят трамваи

ты сказал давай ловить рыбу на удочки без крючков и лесок

мы нашли две сухие длинные ветки

перелезли ограждение

сели на краешке 

опустили босые ступни в холодную воду

коснулись дна тёмного илистого

ловись рыбка большая и маленькая

ловись рыбка большая и маленькая

бу́ди милостива

ii

мы живём на улице ново-вокзальная

я муж двое детей

младший пускает слюни в младшей группе детского сада журавлёнок привожу к открытию когда нянечка наиля моет пол в группе и просит по мокрому не ходить сажаю на деревянный стульчик с полустёршейся наклейкой с зайчиком и оставляю слушать сказки про белое море слепого шаха пятнистых рыб а потом прибегут другие размажут пшенную кашу по чистым краям тарелок

старший лижет бетонный пол в первом классе средней общеобразовательной училка молоко на губах на обсохло а уже говорит нельзя писать гелевой ручкой почерк не сформируется или какая-нибудь другая фигня а мы тащили полный букет тюльпанов в прозрачной плёнке с зелёной атласной лентой за восемьсот рублей всё забыла у неё тёмные волосы много родинок на лице алые крупные бусы

муж засыпает в чёрной «приоре» пьёт энергетики я говорю не пей а он говорит рустам пьёт и ильдар по-другому не получается выезжает в пять тридцать когда мы с детьми ещё видим пятнистых рыб лежащих на дне белого моря выходит за месяц тридцать пять тысяч если никто не пожалуется если правила не нарушишь

я работаю мастером ногтевого сервиса в салоне красоты «динара» на черемшанской улице здесь вы можете изменить форму ногтей удалить отросшую кутикулу отшлифовать поверхность сделать дизайн с полосками линиями камнями блёстками в стиле геометрия и минимализм девочки аня и диля смотрят «давай поженимся» но на них никто

каждое воскресенье я захожу в большой книжный хотя почти не читаю

смотрю на глянцевые плакаты с молодыми парнями из модной корейской группы у них яркие волосы гладкая кожа невыразимо-прекрасные лица

и думаю

господи

сколько

сколько ещё продлится

во рту привкус времени и металла

и хоть бы бабочка пролетела

и хоть бы цикада прострекотала

***

i

экстракт травы золотарника травы хвоща полевого травы горца птичьего корневищ пырея шелухи лука листьев березы семян пажитника

состав лекарства/описание луга

по которому не ходила

не чувствовала не вспоминала

так память заглотила наживку

рыбёшке крючок вонзился в белое нёбо

а как начнёшь давиться хрипеть выплёвывать

травы золотарника травы хвоща полевого

но никакого

ни одного не было

в долгом детстве

ii

ни дома

ни луга

только девятиэтажка

во дворе котлован под новое постоянное

грязь процеживала находила ржавые буквы ш

стеклянные бусины истлевшие корабли

саша не выходи

саша не выходи

но иду хоронить ничейную кошку

ладони листьями оборачивать

iii

со мной белобрысая девочка

и мальчик с коростами от петард

любочка-дурочка качающая головой

и ещё жирная

и рома

и машка

у всех руки обёрнуты листьями

травой золотарника

хвоща полевого

горца птичьего

листьев березы

когда рыли в мокрой рыжей глине

пластмассовыми совочками

алюминиевыми лопатками с ржавыми кромками

укладывали потом пели как в церкви

по-птичьи слова что запомнили

iv

но всё переврали

говорю машке непременно выучим осмогласие

чтобы звенело переливалось люди ходили не поворачиваясь спиной к алтарю

расплавленный воск до язвочек обжигал пальцы чернела родинка на затылке певчего

решили стоять пока душа кошки не отлетит

саша не выходи

саша не выходи

поминали черемуховыми ягодами сладкими вяжущими с одной косточкой

а если две значит не птичьи волчьи выплюнь чтобы остаться здесь

семенами пажитника

корнями петрушки

высовывали языки

показывали синее

у меня ярче нет у меня

тогда и почувствовала

крючок в нёбе

дёрнула крикнула

захлебнулась сукровицей

не смогла

вытащить

v

так и пошла искать рыбака

за лесочкой

архангельским лесом

потащилась по корневищам пырея

шелухе лука

понабирала в волосы

всякого сора песен и разговоров

заговоров заплачек

как у нас у бессчастныих

во углу-столу пустешенько

отпусти память

белобрысую девочку

мальчика с коростами от петард

жирную и другую

любочку-дурочку

машку и рому

вырви ржавые сосновые иглы

vi

но не стихло

в голове

в небе

в белом нёбе

всё болит крючок когда говорю

всё кровь собирается в уголках рта

приложить травы золотарника горца птичьего травы хвоща полевого бы

но на моём лугу

никакого

давно никакого

ни одного

***

смерть ужалила

когда собирала крыжовник

в эмалированную кружку

занозой

засела в ладони

выковыриваю иголочкой под

тусклой лампочкой

клейкими лентами

где корчатся мухи

не могут кончиться не могут

кончиться не отходят

не выходит

торчащий чёрный стебелёк

стерженёк проскальзывает не цепляет

только разбередила глубже

до крови расковыряла

обагрила манжеты

папиной выходной рубашки

белую ватку приложить не успела

выходи смерть выходи смерть

не тронь

не тронь

моего тела

***

помню, как ходили с тобой на марш миллионов в колонне лгбт

меня спрашивали: а как ты будешь бежать поглядев на мой сарафан, на подол закрывающий каблуки

но я не хотела бежать я хотела красиво пройти и остаться

нам раздали пластиковые значки – розовый треугольник на чёрном фоне

я приколола над грудью на левую сторону неосознанно повторяя что-то увиденное страшное

(потом вспомнила фотографию: узники-гомосексуалы концлагеря заксенхаузен с такими же на груди)

мы говорили – уходи уходи уходи уходи  

но имя тонуло во всеобщем шуме

я не знала кого мы просим

никто не ушёл

двенадцать лет спустя под ногами мёрзлое крошево наледи ещё не успевшей растаять к середине марта

мне тридцать четыре

тебе сорок

впереди девочка с синими волосами позади манежная площадь

и мы снова идём на марш миллионов в колонне лгбт

без значков и флагов, потому что обязательно остановят, если увидят, зато с остриженными волосами – в знак солидарности, памяти, все как одна/один,

чтобы никто за волосы не схватил, не бросил на кровавый асфальт

мы прыгаем

мы плачем

и мы кричим 

уходи уходи уходи  

наконец разбираю имя

наутро в новостях сообщают:

вчера полиция задержала

десятерых нарушителей общественного порядка

теперь о погоде

из-за аномального тепла в ботсаду зацвели вишни

и мы встаём безголосыми

совершенно охрипшими

***

снилось: раскачиваюсь в автобусе под мерное дребезжание распахнутых окон

на остановке «первая городская больница» заходишь ты в другом и нелепом теле

но чувствую запах который ни годы не изменили ни одежда с чужого плеча

подхожу ближе и говорю:

«разве память не острее дешёвого дезодоранта

ветровки из полиэстера?»

ты узнаёшь меня

из липкой кожи петли

висят над нами

тускло горит в прихожей

лампочка когда всхлипывая просыпаюсь

***

i

автобус проскакивает остановку

говорю: остановитесь, пожалуйста

но словно не слышат

едем до следующей

может быть дело в дредах

больших японских наушниках

коротком джинсовом комбинезоне

смотрят женщины с пакетиками рассады

смотрят женщины с траурными каёмочками

под красным лаком

ii

мы выходим на новой дороге

ты спрашиваешь: что за тёмные точки там вдалеке

будто птицы? – я отвечаю: это

скотомогильник не смотри хотя

там ничего бетон и железо

мы идём один километр

остающийся до жилья

человека водоёмов колодцев

iii

фронтон нашего деревянного дома

выкрасили лазурью отчего узнаю

не сразу открывая калитку вдыхая

ароматы утренних трав чуть примятых

моросью. кажется, я здесь впервые

с самого дня похорон.

за дверью в сени металлические

инструменты с засохшей землёй

стоялая вода в пластмассовых синих лейках

тёплое дерево окурки в стеклянной банке

цинковые сухие вёдра

нарезанный белый хлеб

iv

мы заходим в избу

и ты говоришь здравствуйте

моей мёртвой бабушке

очень прямо сидящей

в зелёном нарядном платье

за накрытым столом

***

пересматривая höstsonaten замечаю

как мягкий рассеянный свет лампы

с розоватым бумажным абажуром

ложится на лицо ингрид бергман

затем на моё

хочется плакать не потому

что никогда не будет детей

*

в самых дальних концах нашего времени

(полуторное членение речи . непрямота)

там где оно больше не идёт

– сложно объяснить но в йемене

до сих пор 3G

не 4G как в других странах

стены более вертикальные чем обычно

вытянутые

(манхеттен пустыни . глиняные небоскрёбы)

пытаются удержать воздух

на весу и дрожат

каждое движение одиноко

и отброшено от себя

на расстояние тела

а как добраться до ближнего

никто не скажет

мы гордимся тем что были первым

центром цивилизации

(счастливая аравия .

возвратно-поступательное письмо)

– скажи тебе со мной не грустно?

у истории нет права на перемещение

есть внутренняя миграция языка

в уже сказанном

 
он медленно оттуда ускользает

чтобы вернуться другим

но никогда не возвращается

– скажи тебе со мной не

 
или просьбы верни мне форму

верни отличие а ты приносишь радость

открываешь радость

как немыслимого ребёнка
  
как ожидание

как расчленённое

членистоногое

музыки

живущее по отдельности

– фото мамы прислать не могу

нам нельзя держать фото женщин в телефоне

а мне нельзя держать фото протестов

но я всё равно держу

иначе как доказать что ты видел

свою мать свою революцию

ведь иначе сам не поверишь

заключённый свободы

которую отмерил себе

– скажи тебе

(переходящий рассудок . внутренняя пустота

занимаемая чужими голосами)

что ты можешь и что я не могу

разгадывать твоё имя

а догадаться до океана

сквозь поверхность

увидеть слёзы в собственных глазах

и оторопеть как дети

встречающие смерть во сне

и тихо её обходящие

чтобы успеть вернуться

и последнее . быстрее сказанного

волна того что хочется сказать

и замолкаешь

глядя сквозь другого

—————

опиши мне остров сокотра

ведь не получится

лучше я опишу тебе остров сокотра

ведь я там не бывала

и моё воспоминание о нём

ещё готовится ещё письменно ещё устно

*

не собственным именем а другим

соприродным

внутренней рукой нащупывая выключатель

женщины в нелюбви

повседневные вещи в отсутствии

слово данное в темноте

значения

стихийная практика океана

обрушивается на мир

и в него уходит

истощается в жизнь

отделённого человека

смещённой личности

с нарушенной формой присутствия

названное сторонится тебя

оно обрело границы и их защищает

а ты пытаешься переназвать

как несобственного ребёнка

найденного от себя в луне травы

в страхе имени

кто ты брошенное в пространство

тела

удержание вызова

новая немота

теперь мы её исповедуем

ночь настигает словно осознание

и ты уже не свой тебе не место

тебе и вся земля не вся земля

прощание имён

и колокол разбитый языками

тебе не время ты себе не сам

а только возвращение из жизни

*

в новом сезоне лета

сроднило заживо слило кровь

в общее тело

задержалось и выпало

вместе прожить один день

не зная когда он наступит

вторичное воспоминание

длится всю жизнь

натягивается во времени

и однажды выстреливает

когда мы не ожидаем

когда всё хорошо спокойно

и предсказуемо

отозванное во тьму

возвращается с новым именем

и пытается его дать

насильно

всему что и себя-то не знает

как шар себя скатывающий

внутрь зрения

глотки пустоты тяжёлая зыбь земли

её нутряные ознобы

попробуй в себе укачай

столько новоумерших

молочные братья

кровяные кто знал что мы пьём

по себе обнаруженный

в абсолютно другом человеке

вскрытая твердь

белый свет как прозекторская

одиночки с металлоискателями

нас море мы ищем

хоть какую-то причину жить

гаснущее пространство

обречённое в шар расстающийся

он обезболен он изнутри разрешён

чья-то мысль

перехваченная поневоле

содержала тревожный сигнал

мы поняли всё одинаково

это нас и пугает

(измученные берега

уставшие держать реку

слабые женщины руки как плети

слоняются вдоль воды

а должны были стирать бельё

но это во сне)

сказавшись вне человека

слово висит

щёлкает как змея хвостом

ждёт ответа

ПОГОВОРИ СО МНОЙ

1.

слово не находилось не шло

в собственное сравнение

завязывался огонь

обращался во времени

и полыхал наружу

переживая себя

неприкосновенное имени

производное самого себя цепь

одного и того же

нескончаемого существа

лишённого завершённости

(барахтаться как в воде

не достигать сознания)

поговори со мной

я начинаю бредить

церебральная рябь на песке

воплощение дюны

мечта исполненная мечты

настолько что сбыться не может

я лечу над сахарой и думаю о тебе

ты хочешь столько всего сказать

но заставляешь себя молчать

это неправильно

солнце в разрезе

ты убиваешь меня

я постоянно борюсь

но ты камень ты грёбаный камень

упасть изнутри

это как задержаться снаружи

зависнуть

тяжёлый предмет

в точке бдения речи

(в точке открытого зрения)

потерянное сознание

носится как смерть птицы

в пустоте

где нет птицы

не делай так

поговори со мной

я теряю рассудок

я плачу 

на поверхности ночи

свой свет

может это то самое счастье

которого нам не узнать

может это мы выжили после

крушения знака

собственный перечёт

перед тьмой

полное обращение

к другому

по сути

по памяти тела

по происхождению

дай мне сказать 

впервые я чувствую панику

я не знал что бывает так страшно

2.

поговори со мной

жестокость не единственное решение

их много

я знаю ты неуступчива

я тоже был

заглуши свою польскую кровь

послушай свою холодную германскую

я знаю у тебя есть немного

ту которую однажды пустишь в ход

чтобы убить меня 

ту которой я переполнен

я знаю ты меня читаешь

и мне это нравится

как спасательный трос

моя славянская девочка

ты иногда как латиняне

моя бабушка была такой

нетерпеливой

она дала нам эту горячую кровь

которую усмирит лишь северная  

и я знаю тебе нужно

чтобы я это сказал

есть тихая кровь которую

я могу соединить с твоей

поэтому поговори со мной

всё будет в порядке

это самое длинное сообщение о любви

которое я писал в своей жизни

какое-то извращённое удовольствие

знать что ты читаешь

и молчишь 

наша любовь всегда была извращением?

как будто ты заключённый

и не можешь мне отвечать

нет это я в тюрьме

как людовик xvi

а ты кортес который сжёг свой флот   

это приносит всё большее наслаждение

видеть что ты бессловесна

ты действительно извращенка

или садистка

или и то и другое

пускай

твоя славянская кровь сильнее

ты кусок камня

четверть меня понимает тебя

но лишь четверть

вот она идеальная жена

я говорю ты никогда не отвечаешь

я смотрю 1984

и мы в каком-то смысле там

никто

никто не может истребить мою любовь к тебе

это ребячество

знаю

зачем ты пришла в мою жизнь?

я не могу без тебя

похоже что вся наша жизнь

это упущенная возможность

I.

6 декабря

ты снова говорил с моими предками

за узким столом, 

не понимая их. 

хотят поймать меня, тщетно

25 декабря

зубы расслаиваются в перхоть,

которая сыплется изо рта и

вскоре занимает весь осязаемый мир

16 декабря 

солоноватый дом на букву А

волосы отросли,

их состригли под ноль,

но они отросли опять. за ночь?

2 ноября 

мне пять лет, мы в театре

как всегда, сидим за колонной, билеты по скидке 

и я фантазирую, что же там происходит

закрывается левый глаз, под ним фингал

3 июля 

слишком много смеха, 

бабочка села на нос,

любопытные корни растений,

семена лопуха

корица, хурма, сныть, пыльца

12 декабря

внутри телескопа – цветная пыль

признается в любви

II.

14 апреля

в середине пассажа скакнул смычок у маэстро

сочные щеки, густые, почему-то русые брови

беззубое лето, сверкнула блесна во рту 

он торопится на рыбалку

27 сентября

луна-анорексичка

на исчерна-синем

весьма невыгодна

так и останется старой девой

10 ноября

числа висят, как старые уши

договорились, у нас никогда не будет

проникновений, совсем как у г. и д.

и возможно, у е. и м., чего утверждать нельзя

проснулась в поту

2 марта

смерть в малиновых шариках

8 мая

сомневаюсь, что мой нареченный

тот самый Али-баба,

однако участвую в очных ставках,

осматриваюсь в пещере, так сказать. взгляд 

привлекла диадема с надписью Helly Hansen

да, это он, конечно

кто же еще

17 июля

поцелуй собаки 

она мертва

но сохранила способность лизать и лаять

и обрастать чужой неприглядной шерстью

1 августа

большое голосовое сообщение

никак не прослушать

III.

4 марта

тофу, перепелиные яйца

16 декабря

отец и его отец на кухне

2 ноября

холодильник заполнен казахскими угощениями

9 августа

меня застали за кражей

1 октября

от каждого лакомства – по куску

24 мая

неожиданно я огрызаюсь

7 июля

отец молчит, а дед качает головой

23 января

они опять говорят, что я вся в мать

IV.

5 апреля

иногда к зиме

мне грезятся по ночам

сны в форме хайку

11 ноября

я использую

исключительно белый

изо всех цветов

2 декабря

белоснежное

изваяние мамы

пруд вокруг нее

7 ноября

занавешивал

холсты белоснежными

занавесками

8 ноября

белую форму

из снега вытаптывал

на перекуре

V.

5 февраля

Я веду себя опасливо.

Я живу в тени больших деревьев.

Я родилась во Внутренней Чечне моей матери.

Сейчас я ощущаю экстаз.

18 октября

Большую часть времени контролировать себя – значит иметь какую-то плотность. Значит скрывать желание.

20 марта

Я вижу осознанный сон.

Я на пленке, отделяющей память от действия.

Я в подвале, стою на цыпочках, не дотягиваясь до пола.

Мой нос перемазан в крови.

Я испытываю интенсивное блаженство.

4 января

Мой счастливый нос трется о непроницаемую ткань, опоясывающую лицо.

Я представляю, как ткань пропитывается слюной и кровью.

Каждый удар – это солнце.

Мое лицо больше не советуется со мной.

15 июня

Мое тело действует само по себе.

Я не знаю, откуда и когда придет удар.

Я могу радоваться солнцу.

Когда я проснусь, то ничего не почувствую.

9 апреля

Боль уходит быстро.

Через пару минут я провалюсь в черную негу.

Я буду рычать и смеяться.

Сознания больше нет.

16 декабря

Если ты не остановишься вовремя, я могу умереть.

Но об этом я не забочусь.

Ты всегда останавливаешься.

15 июня

Подвал ничем не пахнет.

Те, кто приходит сюда, источают счастье.

2 марта

Если ты меняешь ритм ударов, солнце становится шире.

Ты ускоряешься.

Что-то еще становится возможным в мире, где проживаю я.

Новую пустоту этого мира заполняет моя горячая беспомощность.

ПЛОЩАДКИ ДЛЯ ИГР ПОВСЮДУ: О НЕСКОЛЬКИХ ЭПИЗОДАХ СОБИРАНИЯ

В итоге в метро по салатовый ветке вдоль Юго-Востока Москвы от которого веет неблагополучием по пути в центр российского отражения широты души богатых из глубинки в сгусток очаг источник благоденствия музей современного искусства Garage я поняла что мышление политично я поняла о микросообществах безусловном базовом доходе заботе о кооператорах безусловном базовом расположении и что вражда между континентальной мыслью и аналитической это не мемы и нежелание сидеть с любител_ницей Хайдеггера в столовке не смешки и перешёптывания в классе под чтение комментария Витгенштейна к ничто ничтожит. Сейчас кафетерий я слышала закрылся и мне придётся достать сэндвич из шопера собранный утром соседкой придётся долго читать Гегеля уже в апельсиновых каплях не отвлекаться на покупку журнала за 3500 собранного Хансом Ульрихом Обристом мне придётся поставить метку на всех платформах и жестах чтобы найти о ком созаботиться.

Мы находились в пределах двух дней после обмена сообщениями, когда это наложение – двойная экспозиция – проявилась.

Принимая во внимание работу эстетического среза коммуникации, силового воздействия и опасность шумового падения в близость вещей, власти (их соучастия через склеивание разно-атрибутивных элементов, но с общей пропускающей в себя способностью: камеры телефона и видеокамеры из будки охранника), всевозможных иных сгустков, Влад Гагин обнаруживает условия образования поэтического высказывания, которые также демонстрируют пути возникновения коллективностей. В этих мирах речь производится из игрового пространства – парка аттракционов. Это же позволяет обнаружить, как происходит сонастройка и узнавание, где проявляется интенция к заботе (совместная реакция на бомбардировку линиями аффекта), какие пути у этой реакции и выделяемые зоны для реагирования.

Там, откуда рождается этот материал для склеивания – в условиях таких установок, как уход от бинарных оппозиций, вопрошание к тому, что получает засохший фундамент, обращение к повседневному опыту, – оттуда звучит: нам нужно больше кортов, больше одеял и больше аттракционов – нам нужно больше столкновений со своим игровым основанием, проявленным в тексте. Мы доходим до возможности повернуть встреченное другой стороной, разобрать на части или подарить тому, кто еще не вошел в нашу коллективность – пространство когнитивного приближения. Наборы Lego можно смешивать, каждый набор обладает своей вариативностью вне инструкции для собирания, рисунка с коробки, но мы не забываем об их серийной принадлежности.

«нехватка сверлила мозг но детство это еще и особая техника которую нужно украсть нарушив торжество предлагаемых нарративов»

Аттракцион, обладая своей структурой, предельными точками допустимого изменения, сочетает в себе отсутствие навязывания определенности (игру) и условия производства (до некоторой степени подвижные правила игры). Это уже не область неограниченного потенциального смешивания и пребывания в заряженном состоянии, но зона селекции и выражения желания. Целый парк – принцип предвосхищения, метасхема для каждого собирания – поэтического текста и соучастия. Каждый из 5 аттракционов демонстрирует узнаваемые по другим текстам Влада Гагина захваты повседневного – карту интенсивностей.

«Нам следовало написать про парк аттракционов». Нам следовало поговорить об основаниях и условиях, построить теорию. «Парк аттракционов» – это охват, проникновение в свою речь, которая оказывается не до конца своей, создание коллективности или путешествия по элементам парка – нас всегда несколько, даже там, где встреча не случилась; движение идет через настроенных или глитчующих демонстрантов несовпадения, внутри исследования очередной машины предъявляющих, например, процессы интериоризации власти:

«но так как мы сейчас работаем с чувством ресентимента свойственного всякому леваку ничего из представленного в этом аттракционе не является важным

кроме пожалуй пересечения репрессивных модальностей в будке отсутствующего охранника присутствующего везде»

Здесь важно то, что находится в разрезе, проходящем по поверхности встречного движения, обращённого во внутреннее и открытого по отношению к внешним проявлениям другого (и тут можно поставить /неявно звучащий в тексте/ вопрос о движении через смещения и фиксацию смещений в социальном – откуда происходит усвоение, в ком или в чем?).

Событие в тексте – это письмо авто-теории: разбросанные и собранные нарративы, области на картах, воздействия внешнего и его нейтрализация с образованием потенциала для выражения нового блока того, что займет промежуточное положение между силовым обращением к другому и обыгрыванием попытки навязывания детерминации. Просвечивающаяся логическая структура и вопрошание высказываются с немедленным последующим разворачиванием в прохождении через каждый новый режим мышления; я говорю, что поняла о безусловном базовом расположении, оно кажется мне встречей с чьей-то речью в фейсбуке или обращением с текстами Влада Гагина до «Парка аттракционов». Безусловность – еще не проявленный набор инструментов, еще незнание того, «как связывается проницаемый лес и понятие края», интуитивный первый заступ на корт в схожем способе развлекаться.

АТТРАКЦИОНЫ

нам давно следовало написать про парк аттракционов

это пространство работает как определенная связка режимов мышления к которым у нас есть доступ с сюрреалистическим скручиванием постоянно навязываемым условиями той среды где мы оказались

это своего рода интерфейс континуального организма он действует при помощи нескольких простых алгоритмов обрабатывающих данные что подбрасывает мир точнее динамики раскрытия реального внеположенные воображаемому телу

с другой стороны это и ряды смещений естественная психоделичность окружения давно усвоенная порядком социальной коммуникации

смещения позволяют ненадолго прервать длящуюся выверенность внутренней телеологии

например есть слово с детства окрашенное в тот или иной цвет и оно отсылает к огромной области опыта как пароль

есть пересечение не до конца выразимых образов утопии эдакая двойная экспозиция с наложением похожих но различающихся кадров

пересечение является одним из способов выстраивания и удерживания наших коллективностей без подобного надрезающего механизма они двигались бы строго говоря вслепую

коллективности не сидят без дела у невозможно мерцающей реки на краю проницаемого леса они ежесекундно сталкиваются со всполохами психической войны

они даже пока не знают как связывается проницаемый лес и понятие края

аттракцион первый: сон

группа переместилась на побережье

эти люди находятся здесь поскольку мост по которому они пришли на побережье показался им красивым

лурье собирает деньги на веганскую пиццу все скидываются

даже мальчики встреченные случайно

монеты которыми поделились мальчики перечеркнуты линиями это значит что монеты очень ценные

на вопрос откуда у них такие ценные монеты мальчики отвечают молчанием и становится понятно что побережье принадлежит им и фигурам что угадываются за ними

участники группы вертят головами смотрят по сторонам выясняется что здесь нет никого кроме них мальчиков и фигур угадывающихся за ними это странно для побережья вложенного в центр городской повседневности

ощущение сходное с тем чувством когда вдруг обнаруживаешь себя вывихнутым в историю

монеты нельзя брать с собой нужно аккуратно положить их на землю черными линиями вниз 

нужно как можно быстрее покинуть побережье не обращая внимания на силовиков скручивающих безлюдное пространство в обычный шизо

в этот раз обошлось группа возвращается обратно по красивому мосту который честно сказать уже не кажется таким красивым

самое смешное что некоторые участники группы посещают этот аттракцион уже не в первый раз

аттракцион второй: музей

три человека отправились на выставку колониального искусства замаскированного под нечто иное

участник нашей группы оставался безразличным к политическому подтексту выставки хотя ему и приходили уведомления о пятичасовых стримах с дискуссиями

его больше занимали трансформации естественного освещения в первых числах сентября

сумерки с трудом просачивались в диапазон хрустального небосвода

мы сейчас работаем с чувством ресентимента свойственного всякому леваку так что не будем осуждать участника слишком неистово 

одной из ключевых инсталляций оказался парк сюрреалистических аттракционов

в будке не было охранника и участник сфотографировал свою знакомую зою прислонив камеру телефона к системе видеонаблюдения

zoe это не понравилось а охранник рос как простое бюрократическое тело постепенно совпадая с контурами музея

охранник присутствовал везде как сумерки

тем не менее они выкурили отличный джо как отметила зоя прячась в руинизированном массиве 

говорили о разнице в возрасте

именно тогда я разглядел татуировку твоих внутренних жестов признается участник в объяснительной записке оформленной как серия голосовых сообщений

я вел себя не слишком бережно

zoe ничего не ответила ведь она не схватывается на уровне теории

но так как мы сейчас работаем с чувством ресентимента свойственного всякому леваку ничего из представленного в этом аттракционе не является важным

кроме пожалуй пересечения репрессивных модальностей в будке отсутствующего охранника присутствующего везде

аттракцион третий: детство

говорят грегори бейтсон изучал язык дельфинов но не добился существенных результатов

говорят дельфина в тексте который вы читаете можно сравнить со спекулятивной несуществующей сестрой или интонацией мысли

например есть слово с детства окрашенное в тот или иной цвет и оно отсылает к огромной области опыта как апрель

существовал ли тот розовый дигитальный дельфин ютившийся на графическом горизонте некоторых видеоигр с приставки брата кто знает

но детство это еще и невидимые маркетологи баскин роббинса они тиражировали нехватку сквозь бедность безымянных вещей или отсутствие истории

нехватка сверлила мозг но детство это еще и особая техника которую нужно украсть нарушив торжество предлагаемых нарративов

один из них связан с набоковым другой с трансцендентным обещанием вместе они дают рассказ ужас набокова

согласно правилам данного аттракциона наша группа должна нарушить устаревший метафизический церемониал

так и случилось однажды когда один из нас бродил по узким улицам в районе фонтанки останавливался то и дело смотрел на снег думал каким же загадочным может быть материализм

так и случилось когда сестра отказалась участвовать в создании гобелена

хищные глитчи утопии также известные как

стаи дельфинов что прячутся в недоступных районах мышления на дальних его разворотах куда они нас ведут

аттракцион четвертый: кафе

в тот день я говорил тебе самые искренние слова о желании лучшего мира удивляясь что способен произнести эту пылкую речь

когда я закончил вопросом понимаешь оказалось что ты заснула я хотел было обидеться но произнесенная речь отменила такую возможность

в тот же день воображение прокручивало неслучившуюся встречу в веганском заведении на окраине острова в бывшем фабричном квартале

он заходит в кафе

она уже ждет наблюдая как за окном колышутся листья несуществующих деревьев

деревья словно инопланетные огромные травы воспроизводят иную грамматику этического хотя тоже как видно вынуждены вести войну

мы внутри сложного наложения территорий думает он присаживаясь напротив

бумажки которые они передают друг другу содержат следующие словосочетания

возможно ты сошел с ума

почему тебе так кажется

это неправильный вопрос

я не помню что предшествовало моему попаданию в кафе

и это нормально

он встает чтобы расплатиться думая о прозрачных деревьях которые нехотя отвоевывают территорию за территорией

заведение свободное от насилия над животными все же встроено в конгломераты насилия это не новость

мы такие разные думает она кажется ее раздражает этот человек как бы не замечающий болезненности происходящего

но контуры наших тел все еще совпадают как образ общего будущего свободного от демонической или может быть ангельской тяги думает она

они смотрят сквозь окно веганского заведения на проницаемый лес понятый как их общее желание лучшего мира не объяснимое ни одной из доступных идеологических систем

аттракцион пятый: вечеринка

вечеринка отличается от торжества в первую очередь временным отсутствием маркетинговых фигур родственников в форме чье призвание следить за строгим или нестрогим отыгрыванием ролей

поскольку даже развоплощение отыгранное на предельных интенсивностях аттракциона торжество просчитано рекурсивными мощностями аппаратов губящих целые экологические поселения аттракцион торжество не пользуется популярностью среди участниц нашей группы

вечеринка выстраивается иначе гости постиронически двигаются под музыку из девяностых меняются лицами смотрят в круглое окно на великолепный диспропорциональный пустырь истории

иными словами это динамика становления она немыслима без надежды

в противном случае все те кто поменялся лицами вылетают в нигилистическое пике а после соскальзывают туда где местность заполнена газонокосилками

таков простой алгоритм но единственное что способны противопоставить ему гости это внимательное соприкосновение очертаний

образы воображаемых тел накладываются друг на друга и меняются в пределах допустимых параметров заданных аттракционом вечеринка

иными словами это динамика становления она немыслима без надежды

кажется такие слова я и говорил тебе пока ты спала

1.1

 
В исконном формате ты соткан любовью,

исчезновением механической обработки.

Будь моим.

Все ясно, отрезая правила отравляющих веществ через диафильмы,

голод обнародует:

Тело никогда не было нами.

1.2

Виртуальные дети исследуют камни на трещины.

Камни сдаются.

Я всё ещё не могу видеть.

1.3

Быть изгнанным собственным чтением,

страхом непроницаемости воды.

Что мы видим?

В тревоге облако занимается хирургической пересадкой органов: будь ещё слабее.

Я ощущаю родство.

Призраки обеспечили себе право преследования.

Кто выбирает перемещение проницаемости?

Разве в этой конфигурации цветок открывает подземное царство?

Эхо приводит значение воды к отступлению.

Здесь больше нет колебания волн.

1.4

Солнце – это место для информации.

Кто знает, что я стесняюсь?

Мне неловко, но кто будет считать шаги агентов?

Ты плачешь сродни лесу, но мне быть.

И всё ещё, но чуть дальше, звук превращается в колыбель.

1.5

Болезнь отбирает время, где ты теперь?

И только коллапсируя в животном: поиск сна.

У меня нет сил выпытывать обстоятельства будущего.

Нам нужно еще больше трансформации звука.

Пожалуйста, не смотри, что я такая нелепая.

2.1

Станет ли после этого что-то реальным?

Мы избегаем взглядов, будто сок набухает цветом через тонкость ламелл.

Оберегая книги, воздушные поцелуи Мэгги Нельсон:

забывая тревогу и радость.

Опередить события или?

Памятью на материнском языке:

Sprich –

Doch sheide das Nein nicht vom Ja.

2.2

Сожжение:

пути, где предметные вышки больше нас не зовут.

Имя – это сугубо твое личное дело.

Ты пишешь в моем досье на немецком

в попытках, что я угадаю что-то через формулу сердца.

Знание, как и всегда, я путаю с видеть.

2.3

В долинах, используя номера как пристанища,

исследователями пунктиров были назначены формульные вещи.

2.4

Изъяны публичности вынимались из континентальной размноженности.

3.1

Зонд перемещает открытый перелом к перешейкам,

от которых night теряет свой скрипт, песочные часы.

Посылая скрытое через navis, нефы и смоль:

сигналы готовы к сотрудничеству.

В словарях мы всё ещё бредим о конфиденциальности.

Ничего не предполагает границ.

Потом ты забываешь сегменты, обретая филематологией все поцелуи сразу.

3.2

Последние данные об уничтожении антропоцена:

Быть вокруг тревожности.

Я провожаю видоизменения.

Вокруг тестирования узы осьминогов,

Плотностью желание, что-то большее.

3.3

Что если между ничего не остаётся, кроме генома?

3.4

Мы были контрабандистами в кросс-энтропии.

И все, что хотелось сказать, было изобретено человеком.

Кто записал возможность?

И всегда так, и заново.

Встречи у сада природы,

сжатие – чудо геральдики.

Во всех изменениях света ты винишь себя,

пытаешься распознать текст на изображении,

расколдовать культурные мутации,

стремления клеточных основ поведения.

(fyi)

Хорошо бы литературе быть там, где неопределенность. В попытках сказать о том, о чем сказать невозможно (для определенности и возможности хватит обычного языка). Но это путь к чему-то, пусть неясному, но удерживаемому в фокусе, иначе взгляд соскользнет и разобьется на тысячи молекул в броуновском движении, никуда не приходящем.

Текст может идти в открытое пространство и узнавать, куда идти, по мере того как идет.

Хорошо бы литературе быть неопределимой («как положено писать» – уже заранее штамп). Но можно высказать относительно надежные предположения относительно того, как не стоит писать. Слово (как все другое) не несет абсолютной истины, но позволяет частично что-то увидеть и встретить.

Текст может собирать нечто рассыпающееся, но работающее в состоянии рассыпания, благодаря этому рассыпанию. Не касаться (прикосновение уничтожит), но идти вокруг – и видеть с многих сторон. Быть незавершимым (кто может быть уверен, что увидел вполне?). Но иметь частную завершенность, когда контур чего-то проступает чуть яснее, и на основе увиденного и встреченного можно попробовать всмотреться во что-то еще. Постоянно ускользать – и идти навстречу.

Хорошо бы литературе опираться на возможности языка дальше его стандартов, на ассоциации от предметов, на то, что говорят слова и предметы при их встрече (так и появляются новые смыслы). И ограничивать эти возможности, отсекая возникающие лишние смыслы, если она желает встретить более связное и живое, чем перечень.

Текст может открывать новое и новое при каждом прочтении – но это расширение и углубление, возможно, прыжок, не теряющие связи с тем, что уже было открыто, не заставляющие начинать заново.

Хорошо бы литературе быть почти ничем, только одним из средств взгляда, встречи, более интересной жизни. Занятие ей не оправдывает ничего. Но она может попасть в область рождения.

Текст может быть постоянно нарушаемым равновесием (но таковы и шаги).

Хорошо бы литературе быть попыткой отказа от себя, выхода из своих клише, всматривания во внешнее. Но всматривания своим образом, тем, который и создает пишущего.

Текст может быть личным делом, его прочтение кем-то еще не имеет значения. Он работает здесь и сейчас, индивидуализируя сознание, находя дорогу к человеку или предмету. Но его прочтение может изменить сознание другого – и тогда работа текста оказывается очень длительной.

Хорошо бы литературе спрашивать – но и отвечать, не в виде формулы, а показывая проживание важного, того, что невозможно, внутренне противоречиво, но тем не менее существует – как она сама. Не описывать, а встречать и видеть. Приходить из несловесного – смутных ощущений от взаимодействия с людьми и предметами – и уходить в несловесное – как встреча, как действие изменившегося сознания. В объем из линии письма. Не говорить общего, приближая к частному.

Текст может быть одновременно неуверенностью и точностью. Газ и игла. Точнее – игла газ.

Когда я задумываюсь о методах своего письма, мне приходит на ум выражение «свободная импровизация». В первую очередь оно связано с музыкальным ответвлением free jazz, которое берёт своё начало в середине XX века. Его специфика заключается в полном отказе от каких-либо рамок: на первый план выходит звук как самостоятельная, самодостаточная единица, и вариации его характеристик – высота, длительность, громкость, пульсация и т.д.

Вся музыкальная ткань в свободной импровизации строится на случае – первый извлечённый звук порождает последующей; каждый новый шаг – бросок костей, как у Малларме. Это музыка мгновения, существующая лишь в момент её исполнения. Абсолют настоящего.

Тишина между двумя звуками работает, как пространство белого листа в стихотворениях с пространственной графикой. Тишина и пробел равнозначны звуку и слову в звуковых и текстовых скульптурах. Они – то, что отсекает скульптор, чтобы добыть фигуру из глыбы. Это – фон, делающий звук – звуком, слово – словом.

Те, кто повлиял на моё письмо, кто мастерски уме(л)ет пользоваться вышеуказанными элементами. Это Кларк Кулидж – американский, экспериментальный поэт, яркий представитель Language school, джазовый барабанщик; Дерек Бейли – один из родоначальников free improvisation, создатель концепции «неидиоматической импровизации»; Джексон Поллок  – американский художник, представитель абстрактного импрессионизма.

Текст «Стёртые поверхности» строится по сходным принципам. Я писал его, гуляя по улицам, всматриваясь в предметы, игру света на различных поверхностях, танец красок, вслушиваясь в потоки звуков. Всё это переплеталось, завязывалось в узлы, которые я фиксировал последовательно, преломляя сквозь своё ассоциативное поле.

Этот поэтический текст в прозе постоянно пульсирует, движется. Есть зоны, едва схватываемые – туманности – а есть что-то вроде ясных полян в лесу, или того состояния, когда музыкант замедляется, давая возможность слушателям различить грани вспыхивающих фигур в музыкальной плазме.

Всё полотно этого текста – свободная импровизация ассоциаций, где каждое слово предопределяет последующее, чаще всего разворачиваясь для этого одной из самых отдаленных сторон.

«Стёртые поверхности» – это тотальное сращивание с миром, когда он говорит, а я отбираю из этого то, на что хватает глубины восприятия и понимания.

«Стёртые поверхности» – это стирание привычных смыслов, надписей с граней предметов, возрастание пробелов между словами, попытка с помощью языка посмотреть за горизонт, проникнуть в необитаемые пространства.

«Стёртые поверхности» – это то же, что и абстрактные картины или пассажи свободной импровизации, где всё перетекает во всё.

– Александр Фролов

СТЁРТЫЕ ПОВЕРХНОСТИ

Танец – слайды, цепь спокойствий, снимки стрелы, нависшей над огненным кольцом, Радиопомехи, радионочь. Заведённый никогда не звонивший будильник. Волосок падает на чашку, и она трескается. Подносишь указательный палец к тексту, как к губам, чтобы он замолчал. Литература - лить на Терра, льющаяся литерра - льёшься раскалённый язык в формы букв.

Целлулоидное небо. Весна в лето кусается. Что это за тёмным контуром? Чёрная бабочка соломенных свастик. Вернисаж цвета, цветов, цв... Чайник – кухонный император. Овсянка чавкает, будто сценарист комкает забракованный сценарий. В огне голода сабледышащие молнии роятся. Научить мелодию бить плёткой. Старые книги пахнут лучше тюльпанов. Кипящая вода – мотыльки вокруг лампы. Они серые собиратели пыльцы квартир – пыли. Стиральная машина – вечное возвращение. Рики-тики-тает. Время на излом. Его локоть? Перекрёстки муравьёв.

Разрез лицевого рентгена. Свалки, чтобы видеть. Велосипедное колесо вращается – быстро палочкой по металлофону. Дым сигарет. Где-то здесь я потерял слово. Лёгкое перо оттенков. Льдинки хлеба на асфальте, как " кому" без референта. Вытоптанная тропинка отражает свет лучше зеркала. Порой " знакомое" – щит – не пускает ясность. Чёрная битумная вена поперёк структуры. Принтер царапается. Или его нервная (неровная) сеть, вспухающая перед смертью.

Когда умирает невидимка, он становится видимым. Видимое – мёртвое ничто. Вечноцветущие щиты для рекламы – клумбы нового века. Иногда звонить – подставлять стул. Водить песок. Кресло во фруктах – садись, сахар. Ветер во рту полощет тени неподвижных фигур. Скорость – течение за. Автомобиль, что помещается между двух граней кристалла. Птицы развешивают терракотовые зонтики полёта. Синие почтовые ящики, цветок, охраняющий туман.

Стену, как плакат вешаешь на каждое прозрачное. Пирамида для бинтов. В очередном разломе света. Кубики, парикмахерская, поле в руку дышит питомцем. Всегда собака, иногда просёлочная. Собиратели горчичных молний у правого полушария разбились в палатки. Безъязыкие свечи учат огонь. На слух – пух, на запах – перезревшая баранина. Щелчок ножниц – третья нога времени. Силуэты пустеют. Глиняные человечки тают на холоде. Греческие вазы, медальоны – песочное печенье. Сегодня чай, как наизнанку уголёк. Чтения петь мясо. Мартовские цепи. Вода клянчится гравитацией. Droplets. Мы ходим вокруг по району, восхищаясь своими следами. Подошвы – гимну хвойных побережий. В их свете можно плыть без указательных местоимений. В антропоморфном монозвуке – безручном. Если с ними – стерео. Обволакивает, хватает, обнимает – воронка «б» – сверху. Струна моста.

Пренебрежение. Особая волна участия. Медальоны помнят вес руки. Тетрадь постоянно иная. Немая.

Облако в вазе. Слоёное. Ватные рёбра болта. Мягкий перебор вечера. Считаешься замещением – движущимся кратером. Твоя луна в ванной срезает с себя вены. Коммуницирующие диссонансы. Подворотни, пряничные псы, архипелаги мускулатуры. Там кто-то чтением не здесь. Кем-то мел стал. Круги рисуют камень, летящий в бросок. Поезд-уроборос. Пятки – многое ног. Вино танцует между пальцев. Диакритика. Зелень твоего платья мне – кустарник, Вавилон, закладка. Марля – небо – все, что от него осталось. От него – меня ниппель. Из шара в шар. Отполированные метроном мочки ушей. Сшитая из сорняков книга. Бездействует. Разведённое. В огне реки. Ты плечо своё. Чужое в корзине с пирожками. Облако без названия над мениском площади. Городской циферблат. Эхолот зерна. Мы пишем истории с изнанки пшеничного поля. Почему? Инстинкт. Крепости пали под крепостью чая. Отчаявшийся эфир. Картавый зефир. Кварц, цапля, аллигатор. На берегу Дона штата Юты. Волосы асфальта. Укладка трещин. Коты – уличные ночники. Вопрос в плавниках ветра. Зелёный остров воспоминания. Мы вернёмся в Ейск? Я хочу больше узнать о той прохладе в пластике. Коктейли из молок. На берегу волос шипит язык. Межзубные галька и раковина. Твоё тело – всё море, расселённое нами по фотографиям.

Освежёванное наспех небо. Малиновые прослойки – кровавая вата над уколом. В полосках огонь просыпается. Винные капельницы. Дальше – сальный день, цвета слоновой кости после полудня, вечер речного перламутра. Но кровяные прожилки невидимыми струйками просачиваются сквозь мастодонта дня. Авоська доверху кефиром. В этой лепнине – пустотелое мы. Ночью – гранатовые кристаллики в белом неводе жил дня. Так – если с той стороны двойником. Люди уходят, а тени остаются. Растёки нефти на воде. Тишина, разбитая знаками. Их тишиной. Геометрия вакуума. Чёрные коты – куски траура, выгоревшие пиксели жизни. Ожившие куски мрамора.

Считаю скамейки. После первой – забываю – заново. Воробьев. Стало меньше. Синего. В. Белом. Ом. Омск – город ассиметричных йогов. Обезглавленные и четвертованные стволы – обрубки старых деревьев во дворе – восстанавливающийся храм Артемиды.

Говяжий воздух. Каракатица осваивает Эрмитаж. Жёлтое кимоно сквозь немощь. Следующая остановка, ключи у меня, спасибо. Я не устаю смотреть, как тени взрываются цветением в этом марте. Разрезаю нити над собой, и рука сжирает хозяина. Битое стекло – не состоявшийся взгляд.

Там где была дыра – скальп цвета. Мои ладони – шахматные рыбы: влекомые сахаром и пересчетом. Ты часто спрашиваешь, но незнание... катакомбы, оранжевые волосы, труп птицы. По городу идти легче пера с металлическими шариками в карманах. Тошнит – морская звезда без-конечностей. Массы цвета отекают. Тело легче на туда и обратно.

Второй день озноб американских горок. Моё включение в поток обрывается с перерезанной пуповиной. Волосы, как пружины, отшвыривают подушку. За мольбертом всегда окно. Слушали Бетховена, разбрызгивая краски на кишечник комнаты, думали – партитура – багровый луч сквозь любое предложение – оракул-тарантул – как не слушай – огибает. До утра – латте: цветочный Будда, до ночи – генезис.

Квартира в мехах. Лето выросло в улицу из центрального отопления, потом в лото. Деревья обмениваются цветением внутри Антарктиды, как карточками игроки. Обесцвечивать альбиноса. Калькулятор и молоко: созвездия понедельника. Я мою руки только в проливных тенях. Моё выздоровление согласно движению поездов. Почему так получается, что моя грудь – кульминация розы ветров? Откуда такая уверенность в погрешности в миграции малинового и сухости рук? Такой вывод уместен при сложившихся карточных домиках. Рубашкой кверху плывет тихое тело внутри времени. Молния – электрическая нитка, фотовспышка нервной системы воздуха, капилляры разряда. Какой у тебя в боулинг? Есть такое? Не поверишь – лучше – приваривать эхинацею к в дверному сквозняку. Моя скво. Сквоттеры. Общая идея боится любой поверхности, поэтому она гниёт с корня (сухой гром, кашляющий треск). Меня не отпускает брод через сумасшествие, впаянное в правила игры, как пальцы – розетка или язык – металлическая трубка качелей. На сегодня наши проспекты – надписи на освежителях. Биодобавки, иллюминация, слабительное. Красители всегда предусмотрены.

Переваренный домом в том пыли. Машинерия скрытой улыбки. Ребенок сам себе зашивает рот отцовской шелковой нитью. Коленчатая пуповина. Зигзаги крыш принимают больных и мертвых птиц, а также сиюминутное желание вырезать в воздухе форточку. Впоследствии уровень гемоглобина приближается к высоте Эвереста. Спрячемся в этом закате человека? Рука рисуется рукой, нарисованной ветром и солнцем. В тебе много велосипедных спиц. Загляните на костерок к самоходному вторнику – его кокон принимается за выходной. Мысли из гранита. Ворс игл. Метеостанция вращается пластинкой. Говори с дождём на они. Вымолвить нечитаемого. Тусклое освещение – одноклеточный прибой. Нырнуть в его вату. Назад – дюймовочка из пепла. Водоворот кофеина точит ложное представление. Моя квартира – чья-то память. Рысь заводит часы в тупик. Созвездия углов. Резаться? Кто вывешивает прогнозы погоды на окнах? Мои ключи – их губы. Мы познакомились, когда небо ещё было только чертежом. Стрижи в Риге. Рожь режет слух. Донецкий кряж – мои ребра и осень. Мне в таком свете больно думать. Треть жизни – кувырки и ползание в угольной пыли. Ты пробовал играть на фортепиано, у которого все клавиши – чёрные? Это как волоском пытаться разрезать бритву.

Орехи делают воду умнее. Столько листьев, а книга сырая. Столько Киева в клейкой слезе. Хрустальная палата – куда ещё тоньше? Хватать первое слово бессмысленно – оно всегда занято. Центр занятости, как точка тишины или пупок. Кто не состоял, тот не знает, как резать привычное. Ножом на столе – «ножом». От повторения слова становятся легче. Вс. Некрасов, как аптекарские весы с ними. Роман из нескольких строк. Дай той воды, что ближе всего была ко дну. Проживать жизни, словно язык утопить в смоле или бросить в улей. Их мёд из нефти. Лайковые перчатки за доллар. Самоварная свалка

Ночь здесь на голову старше твоей. Мы рассчитывали на что-то большое под этим винтовым небом. Красная спираль. Облака – ленты Мёбиуса. Моё горло несколько дней – вулканический остров. Бахрома искусственного освещения не жалит. Возьми мазок ожога. Улитка закручивает время вовнутрь. Мне было десять, когда я узнал о делении. Цыганский табор идёт на посадку. Лук, чеснок, ячмень, глазной камень, кристаллы видят пальцы их держащие. Мёртвое море на крыле дельтаплана. Поэт раскладывает себя на ночь по секретным ящичкам. Смола подводит глаза, часовщик – мне руки: правую – часовую и левую – минутную. Тело – 1. Тело – секунда. Песчинка в моторе. Вариации на тему грибов, гербов или гробов. Ярмарка начинается без тебя. Тебе это снится каждую ночь. Бесконечный деревянный забор, мышеловка, засуха места от разнообразия интерпретаций его появления и значения. Он поёт сквозь вращение. Закольцованное железо. Ликует таблица.

Несу лицо как вымпел, армию, мотор. Она идёт, словно на клавиши наступает – музыка льётся. Ноги – хвост ласточки. Стоокий солдатик с зелёной строки. Маргарин кусает маргаритку. Мастер осложнен наледью навыка. Чему может научить тот, кто достиг конца? Мои руки связаны стеблями слов. Глаза – бутоны вспышек смыслов. Кода рябит зеброй – идти пальцам и губам. Равнобедренный фантазм. Его пятая пантера надевает онемение на каждого встречного. Движение приостановлено. Погасите дальний свет. Люстра – иллюстрация парализованного авто. Сегодня небо дном эмалированной кастрюли. Соленья детских площадок. Видеоигры пустырей. Мокнет мякиш макинтоша. Твой МакБук – Макбет. На площадях побеждает плесень. Солнечное драже. Самая красивая буква для меня это – Ж: Женщина, Жажда, Желание, Жара, Жало... Не перестаёт во мне улей. С самого детства это внутренний з(ж)уд. Кого ты ждёшь? Цветник и рассказов. Ну, так вспомни основное. В том-то и дело, что то письмо – прогулка по периферии. Как хвататься за край зрения или шляпы. Возвести там шахматного короля в ладье или на коне с офицером. Не пассивная ноша. Сергей Соловьев в «Amort» пробует индийскую защиту.

Второй слон – пока мал, но почти достиг просветления. Просвет тления? Рядом с нашим домом есть Цыганское озеро, сплошь и рядом усеянное геометрией наших теней. Это было единственное место, где мы оставались наедине с нашими голосами. Позапрошлой весной я тебя записывал на диктофон, но это было не там, а в Соловьиный роще. Перед тем как туда дойти, мы долго шли по железной дороге на дне искусственного рва. Я смотрел на твои ноги, которые как карандаши чертили передо мной ребристое полотно. Было много грязи, сырого бетона (возможно прошёл дождь ночью, и солнце ещё не настолько грело, чтобы подсушить поверхности), безлюдья, сухой травы (есть фотографии того дня – я пробовал что-то найти интересное в этом: развалины, железка, извивы троп, кора...). Несколько человек в спортивных костюмах потихоньку приближались. Мы не спешили. Перемешались больше петлями, восьмёрками, двойками иногда четверками. Других цифр не помню. Они представились работниками органов (внутренней секреции?) и спрашивали, что мы, и кто тут делаем. Также интересовались закладками – наверное, из общества книголюбов – вышли на природе почитать и в карманах у них, скорее всего книги. Просили хоть что-то вложить между страниц вместо пальца, чтобы не потерять где остановились. У одного луноликого было такое выражение, будто он держал указательный палец на 226 странице – самый начитанный из юношей – инспекторов культурного досуга. Их слова падали на меня с таким звуком, какой издает мокрый снег, разбивающийся о лобовое стекло шнурующего ночь автомобиля. Когда они ушли, не найдя у нас вспомогательных средств читателям, звуковое окружение сменило режим – много шипения, жужжания, словно рядом занимались английской фонетикой, предварительно отшлифовывая русские шипящие, чавкающие (ботинки в непроходимой слякоти, что показалась сначала мелкой лужицей), мямлящие в кабинете у логопеда.

Дальше – брошенные морфемы: канализационный люк, стоящий вертикально, на ребре, как уснувшая стоя монета, и дерево сухое или по-зимнему – не помню. Я пытался их слепить кадром в композицию, скульптуру света. Ты меня подгоняла, тем, что не ждала. Где-то это хранится на жёстком диске. Потом мы шли вдоль гаражей, и я увидел яму, как будто бетонный параллелепипед пробил землю, от удара потеряв одну грань.

Осматриваешь окрестности, предметы, связи между ними – сочленения, узлы, тупики, сочетания (по-разному буквы организуют материю, когда в слепках), как кистью ведёт художник или реставратор возвращает ничто в нечто. Поэтому иду глазами только после твоего взгляда – украдкой, без дыхания, на цыпочках, с подвязки на подвязку перескакивая – не вымазаться в своё – подкожно-талое: кое-как добрели до парка: узкая рана реки – непромытая, заражённая, но наша – на двоих ударение солнцем – ты на моих коленях, закрыв глаза – пьёшь день, впитываешь, как губка – диктофон для всех пяти чувств. Я что-то пробую ещё писать или фотографировать.

Красный куб слева от шелестящих рваных овалов листьев, когда газ – выхлопной хлеб. «Иииии» – поёт ось. Ватные клубни горизонтально земле. Раздавленный окурок, как прогулять урок. Иногда припевает «сссссь» О. Хрипящий пропеллер вскользь разворот листа. Несколько решёток сверху, будто робот вдавлен в потолок. Некоторые мерцают. Светодиодный джаз. Чёрные ромбы вдоль молодой крепкой икры.

Позади красного и зелёного хрустов (круглых) – стук каблуков. Белая простынь вертикально – лечь? – краска ещё не высохла. Глянец мышечного шоколада сросся со стеклом. Арнольд, каков на вкус твоё письмо железом? Пшеничные плитки кирпичей – фрагментарны. Расслабленные языки тюльпанов. Растительный фонтан.

Слышишь, как десять сверчков в струйке воды лопаются? Стена из стеклянных ядер обретает меридиан. Соловьи полны решимости лаять. Сверло – свирель шума. Вращается чугунная тарелка. Постирай доспехи.

Чёрные рукава угля. Постирай выцветшие флаги. Марля и подсолнух танцуют танго.

Где-то посередине ночи протаптываю тропу к неизученному муравейнику, но так сильно надоевшему. С собой компас и лук. Небо седой бородой. Выныривающие пальцы леса хватают за стекло, и оптика изнашивается быстрее, чем двигатель воздуха. Правое в левосторонних переломах. Гигантская листва. Шаровые дети мыслят разрешение у воды. Проходят сквозь стены. Электрические клубни. Клубника жара – отрицательное пространство – проход намагниченным белка́м.

Строковые бе́лки мерцают вокруг строк – увязывают в снопы. Ты пробовал спать на мотках стальной проволоки. Как на камнях? Холоднее. Как лоб мертвеца? Как подбородок.

Актеон. Октановое число. Денотационная стойкость.

Проспекты горды широтой. Твоя мысль у́же разреза лезвием. Не пролезть свисту. Не глазам корейца. Эти барабанные палочки сохрани, как основу для серных головок. В этой сырости ты надеешься на искру? На камни. Холод иногда обжигает сильнее жара. Искусство – посередине – нейтральная скорость – мы летим в свободном падении, раскачиваемся на нити маятника. Влево-право, вперёд-назад. Так в детстве зачеркивают двойку в дневнике или рисуют взрыв.

Подол твоего платья запутался в терновнике, фраза – в чернов(н)ике. Кто-то всю жизнь не может выехать из своего до-мозолей-района. Топь рутины, кульминация серости. Здесь тишина – решето – глазницы постоянно бодрствующих ртов – кричат о гладкой плоскости отутюженного белья, залепленной пластилином дырке в миске, шелковой нити, снующей между губ. Рука мастера боится. Калеки, просящие подаяние у паперти или вокзала. Снайпер, подумал он, если бы руки...

Если ты попытаешься затеряться в толпе, то тебя все равно вынесен куда-то к берегу, как бутылку с письмом, раковину или труп. Этой зимой невыносимая жара – разбитая бутылка, камень, живой. В этом рецепте только три ингредиента? Четыре – не забывай про повара.

Память не вмещается в октаву. В семь нот. Ну а для чего другие? Какие? Те, что ты изобрел во сне. Это крылья. Но ведь они звучат, когда разрезают ветер. Это он кричит – разделенный на два слоя: язык рептилии. Когда выходили – держались за руки, а где-то к середине поняли, что говорим на разных языках. Он один, это вы разучились договариваться со своими тенями.

Мелодия жара. Некоторые поверхности блестят только под углом. Отражённый ими сумрак оседает на зрачки, делая их матовыми. Чем бы мы не оборачивали зеркала, нам не склеить своих следов.

Душистые живые треугольники стянуты резиновыми кольцами. Чешуя цветочного дракона. Земля показывает ресницы, чтобы смягчить нас запахами. Языки зелёного пламени.

Когда ломается скорлупа, белые косы увлекаются спиралью кипятка. Череп автобуса – красный – делает «рядом» змеёй. Сливочные отроги масел. Через воду горя́чее медленнее, чем напрямую. Стеклянные лепестки вспотели. Один эллипс открыт больше другого, но то, что внутри – плотнее, чем у второго. В перспективу длится заваривающийся чай. Звук серебра записан на магнит, а поперёк железо несётся самосвалом.

Свет разжалован, окно разбивается потоком пыли. Муравьи – асинхронны. Маковые шестерни дрожат в синкопированном восковом времени – зуб на зуб не попадает – крошатся – сахарные – жёлтые от чая и бредящего луча.

Дети гаснут раньше свечи и нарастают с луной. Серебро вместо крови в венах. Кувшины всегда полны вина. Гранатовый сок в озёрах. Глиняные берега земли. Прости, и ты уже – прошедшее. Из окон на месте лиц – белые шторы. Двух-или-трёх-комнатные-палаты. Трехмерная тетрадь в клетку. Я пишущим шариком сквозь один, два или три. Остальное – заполненное другими телами чернил. Там и тут время прячется, растаявшие клочья тумана в банке – солить, но не увидеть – разграничения, графики, сетки, календарные гетто – чем обвести массив без цифр? Чья-то спина закрывает обзор. На ней остаются следы от пунктуации стула. Его голос скрипит громче спинки. Мы в списках на опись. Утиль, пена марта – в ней языками стаптываемся под пяткой цветения, в которое нас не пустят ещё долго: ключи у солнца спросить? Кто останется с нами в этой пурпурной бездне, кто выдержит её ре-минор, раздирающий зрачок по краям, изнашивающий черничные блюдца слуха? Твой рояль седеет быстрее тени февраля, но они утверждают её фрагмент, иное в электричестве мокнет.

Мой рассказ – препятствие почти каждому представлению. Барьер для множеств. Я играю с одиночками. В муравейнике всегда есть белые пятна. Цвет мундира определяет скорость высыхания. Износ поверхности. Остаётся пряжа отражённого. Нами пишет огонь рутины. Нами чешется озноб улиц.

Лев каменеет от близости старческих сухих складок дуба. За решеткой его грива кажется ледяным водопадом. Вздувшиеся вены теней от веток на асфальте. В этой сети наши шаги – мел в воде. В последние дни я много думаю о бумаге. О её возможностях перевоплощаться, принимать и отдавать. Так я смог связать в пучок потоки, разрывающие мою голову.  Раскрытая книга освещает улицу. За следующим поворотом – аорта. Карта улиц – кровеносная система моего последнего тела. Меняю их, как пижаму или рубашки. Туши на выход. Души на вход. Музыка – то, чем она пишется. Грохот автомагистралей расширяет. Шум – дополнительное измерение. Прослойка в городском. Полосы на флагах или погонах. Почему ты уподобляешь шум ровной линии? Две трассы не под знаком ровно. Одна рука всегда чуть длиннее. Как твой вчерашний рассказ о текстах-препятствиях, Припяти и о колючих коконах. Яйцо каштана. Град с яйцо с шипами. Ёж вируса выпрыснул щупальца во все шестнадцать времён. Семь небес пронзают лечебные спицы Илизарова, как спички торчат из куска пластилина.

Метро запоминает потёртости в себе от нашего учащенного дыхания. Могу ли я сказать дыхания во множественном числе? Или оно общее. Мы арендуем его по щепотке. Воздушная крупа. Видел такое? Прозрачные точки? Зёрна кислорода – коллективного бессознательного. Изморось – мурашки – когда мир представляет себя. Ливень – когда увидел в зеркале своё отражение.

Я увидел – завтра, стянутое мясными жилами, в проливном огне раскрывающееся до пепла, до буквы антрацитового крика в бетонированных клише снов. Я пытаюсь отзываться на любое из молчаний. Не ввязываясь в другие сочетания цветов, клавиш, цифр, капель пота на жёлтом конверте. Конверте пустыни, куда помещается столько слов, сколько может унести лист блокнота. Куски стёкол поверх стёкол и камней, строка на строке – выстроить палимпсест истории – падаем в неё – облаками в небо – звуками в нёбо – сгущается взгляд кого-то сверху – я на дне кофейной чашки соринкой – рассмотрел кто-то? – разводом, который не учитывают при гадании – удаленной бровью грязевого засохшего ребра, что не лопается под нажатием ноги – как далеко мы зайдём на этот раз? – я просил тебя выбросить все карты, дабы стереть все границы, так как мы должны заново учиться тому, что привычно, и тогда оно раскроется как бутон от жара нашей страсти к поиску новых проекцией.

Ищи меня среди самого поиска. В его центре – острие раскалённого семени, разъедающего любую поверхность, вычитающего её точкой боли, что растягивается линией – незаживающим шрамом на смысле. Закрасить чёрным линзу с той стороны – разрывам зарубцеваться. Как стены, двери и окна, чтобы внутреннее заговорило на языке огня. Обломки стульев и всё, что нужно для этого. Вырывается из темноты его забинтованное лицо, как проблески её разума из толщи агонизирующего бреда. Были письма, рецепты, инструкции, признания. Но это уводило от чего-то главного. В её голосе была трещина, через которую пробивался приглушённый свет. В его ореоле я посещаю два бесшумных крика – красный и масляный. Для остального нет места. Эти всплески тишины я назову для себя рождением и смертью. Альфа и омега. Верёвочный мост между полюсами жизни провис надорванным голосом. Солнце не устаёт вставать и садиться за ним. Нагревая его раны, обрывки мыслей, которым движется тело этого текста, пересечения пены и раствора. Ты сказал, что хочешь на море надеть дом. Стены из стеклянного ветра, крыша из воска, окна из дыма горящих лестниц – на землю. Теперь – одна, как пещера в целой скале и больше не единого пролома. Камни раздуваются костром до того места, где мы можем их спросить о взятом в кольцо вихре, что принадлежал нам, а сейчас, у каждого на стене есть фотография с ним. Когда находишься у кого-то дома из них, не следует слишком углубляться в причины того, что произошло. Нужно остановиться, как это сделали камни с ними. Потому что границы есть и тут. Если вдруг возникнет желание прикоснуться к изображению, то этого следует избегать. Их зрение острее, чем у обычных людей. Обезвихренные видят набухание желания. Это некие формы, в которых расширяется во все стороны мысль, назойливая мысль, как муха. Вспомни пространство, которое наполнено её жужжанием. Это точка кипения. Лабиринт, в котором Минотавр – буква Ж – клякса-паук-осьминог, не дающая спать, от которой вспоминаешь о газетах. Не имитируя подзорную трубу или тоннель, скручиваешь новости, чтобы отгадать интервалы от белого каления.

Ветка дыма змеится – нить вишнёвого цвета. Снег идёт поломанной лошадью. Хромает. Трёхногий. Пролистывает версии утра правым веком. Двадцать первым. Мы – семь миллиардов ресниц. Трель, трещотка синицы. Небо – канареечное. Лимон, не дающий подробно живот. Кислотные слёзы полудня. Кислый свет в чае. Глотка́ хватает, чтобы все маски рухнули на пол. Мгновенный диалог фарфора с кафелем. Камня со стеклом или головой. Десяти килограммовая мысль – не выдержал короб кости (звезда, упавшая в себя) – падает в цитрусовый эллипс. Или в панцирь светлячка, что под микроскопом.

Тем не менее, меня провоцирует бумага на отказ от лёгкости, толкает на лишнее. Она, безусловно, – простынь на удобной кровати – рука, как в облаке, плещется вокруг оси – постоянно смещающийся центр, гравитация, неустойчивость, непредсказуемо, ленты одного ветра, бьющие с разных сторон крыльями – лебединые шеи, закрученные в косу или змеиный клубок – хоть вяжи полотенце из яда – не расслышал – из ядра? – возможно – даже из семени вырастет зона отчуждения, только поливайте водой, нагретой до оранжевого. Нагретой дугой неба или ребром ладони Адама – эта женщина начинается с бедра? – она бесконечность, разбитый экран, хватающийся за изображение, изображённое, бродить и избранным, из образа в образ – ищешь её по изгибу ноги, остроте того лунного луча, зато́ченного в свой же блеск на её зеркальном теле – без знаков и препинания – теле-холсте, теле-речного-песка, теле-потоке, теле-па́токе, теле-неделе с семёркой во лбу – дитя понедельника, вторник субботы, Нона руки – лапа, клешня, когда светильник – декорация для памяти – тут раньше было что освещать – белое пятно в толщи чёрного фолианта – несколько фигур – асинхронны – несколько безусловных структур в броуновском движении – ничего не создающие – пылинки в белом конусе – случайности под куполом холодного огня соприкасаются – зиготы момента – хромосомная сетка – хром бессонницы – chrome of insomnia – пожелтевшие страницы книги, оставленной открытой на несколько лет на подоконнике – отсюда встанут и пойдут армии подсолнухов на помощь к бающемуся в лихорадке солнцу, как исправления или дополнения латают порванный текст, куда ты мысленно погружался, зашивая рану больному, чтобы правильно делать стежки, будто забинтовываешь пролом в скале с помощью тире – волокно джута коконом вокруг пустоты стерилизованного смысла.

Бусины заточены под глазницы. Просмоленные пуговки. Моя фонотека состоит из разноцветных прямоугольников – беспредметных, что россыпь полостей в желтизне твёрдого молока. Правая рука падает слева. Голоса ангелов – внешняя сторона каменного крика. Ревет, заточенная напильниками циклопического циклона. Шаркающие подшипники свалок. Местоимения – не сдержанны – продавливают любые основания, вторгаясь в следующее.

Пусть белая соль здесь черных шахмат. Выгуливаем тихий рёв холодильника. Клеточная ткань ушами спаниеля вниз с картонного ромба, серая. Синий и белый – круги с сорванным горлом. Выпадающий-из кусками плазмы слизняк вгрызается в резину. Две пиалы – опрокинутые рисом и слезой – чаши весов – сохнут. Солнце ржавеет пятаком на дне. Кофе – камень. Несколько поленьев заменяют питомца. Тепло тонов. Тяжесть ионов. Полу слышать. Стенам молчать. Нам – трещинам – свод. Сведи пятна вместе, как стрелки. Мелом очерченное – циферблат. Знаки, едва удерживающие потоки. Рвётся тонкая мембрана. Скорлупа, познавшая углы – сердце с проекцией роста в пуле. Лакмус окна. Режем луну на бутерброды. То, что прячем, притягивает пыль, колет в спину острыми углами. Воздух в свете лампы. Как ручкой написан. Спутник из фольги короче имени. Мыльная ряса цветников –  поверь. Схватки неполноценны уже давно, поэтому розовый искрой растекается. Ворс нивелирован в связи с рваным пересказом. Улицы сшиты из оперения железных журавлей. Чугун кусает себя за хвост. Каталитический уроборос.

Арктический шоколад. Его кубики горьки – полярная редька. Атональная яма – падай голова. Зацементированные глаза. Заря рясой над скотомогильником. Направляющая проходит сквозь позвоночник. Крестовый туз крючком из стены. Вешать лапшу на распятие. Мучные волосы в соусе искупления. Данные не сходятся в N. Бронзовая алгебра опутала сеткой город. Мы – опьянённые мухи: zoom. Картавый крахмал непроизвольно чудовищен. Синяя метла у изголовья щучьего огня: мельтешат раны, будто птицы бросаются в каштановый цвет вагонов. Веретено старо – мир навылет: древо. Волнорезы – сухари в отливе, в молоке жало ищет тебя наугад выпадами. Выясняются глубины луковиц водопада: созвездие, запечатанное марганцем. Валькирии обесцвечены – над карликовыми штаммами муравейников: жеванное месиво лимфатических болот. Панацея – пергамент, надломленный по краям, чтобы ортогональная лань развернулась в центре бутоном лимонадной бомбы.

Обогащённые ураном книги, закопаны в землю на глубину, не доступную чтению. Буква Е – скульптура зачатия бытия. На подтяжках вздёрнутый цветок. Клочья радиальных скелетов. Монастыри из пемзы полируют ветер. Патриотизм – очищение луковичной кожуры. Неудавшийся путч абажуров догорает на свалке. Молитвы, закрученные в баранки, ждут нить из белой бороды. Повесь панцирь на гвоздь. Маяк устал маятником. Сюжеты полны подшипниковой икры.

Рыба–схема пьёт ртуть из рукописи напротив денежной свиньи. Тут где-то свои медяки разбросало седое солнце. Боги южного неба оставили свои ошейники и ринулись стирать кавычки. Хотят так же, как и одиночные запятые измельчить и использовать для новых созвездий. Под полуночный ноготь загнать ишемические спицы. Прайм-сыр для галстука задушить камень. Львиная гора – сильная доля. Путешествующие меха Савонаролы. Песочное гиенами души водное. Мета-печенье нам светом в подкожном турбулентности. Вы, лелеющие огненные сливы, заходите в сады и снимайте свои стопы. Дерево магнитной сеткой плывет, разгаданы серебром веки сфинкса. Психо-тесто.

Вода бряцает цинковыми подковами, перед тем как встать на метановый цветок. Зной сходит с полотна де Кирико и ложится на тарелку. Где-то ещё шагает стальная течь. Её доспехи обрушиваются в начало каждого сна. В середину выдоенного клише. Слухи-однодневки в слухе-мешке, выпятившем пиксели-присоски на свет. Эктоплазма квадрата разжижена кивающей в вопрос белкой. Точнее её морковной шубой. Колченогим иксом не заходит, а царапается в стекло. Лепнина – пищеварительный тракт потолка, эпикриз. Резонирует палиндром задания – теряет равенства одно за другим, как ничейный зонтик из мух оказывается ухом слона.

Вода – цепь, замкнувшая нас в кольцо. Оловянный солдатик теряет устойчивость. Бисер в красном молоке камуфлирован под пузырьки. Комета – волан, кисточка – надорванное горло воображения. Атоллы в вишнёвом вареве сахарятся, прожилки схваток чуждостью. Мера на боку соплом рвёт – эоловые сталактиты причёсаны, млеет переваренный артикул. Матриархат расколол каменную простынь. Великие отбросили курсив, надеясь на солнечную азбуку, которая до сих пор в зубах лунного пса. Майонез построил свои ржавые полки. Мантра утонула в молчании облака. Золотые происки, ситец. Стол растёт не по дням, а по компасу. Черный – это озеро, запечатанное воском. Белый – клык.

Чёрные точки на глазу – осколки разорванных снов – их засвеченная плёнка от преждевременного открытия глаз. Заземлилось произношение. Земля, вступившая в речь. Захоронения слов с окаменевшими надгробиями окончаний над ржавыми грудами знаков. Глазные шарики рыб. Влажные катышки пластилина пыли. Рёбра именительной грязи. Отзови армированный воздух с окон. Бесклеточный белый. Дождь всегда срезает кожуру дороги, включает занавес. Бездомные головные змеи, ослепленные зеркалом, ищут двойника. Отними пятерню от синего. Воск от заспанного лица куклы. Росу от коры.

Сырное солнце. Опусти в ушко́ сжатый воздухом базальт. Мятный огонь режет руки. Свитые гнезда спиралям света зажигают прозрачный плод. Жуй стекло. Острый хруст жжёт слух. Слоты сморщились: сухофрукт каркаса. Уши стальных антенн над масками, прибитыми к лицу. Досками заколоченный прибой. Скорлупа колоколов раскалывается – ореховыми извилинами закипает. Шерсть заставляет воду шипеть. Свист выплёскивается на гальку. Царапины на S. Перламутр искрит сквозь полости букв. Трубочки из тетрадных листов стали. Клеёнка в крови падежа. Родительный овал. Арго, акрополь, Арто киноварью крика. Амброзия рассадила пучки по колонтитулам полярным. Пыль вспыхивает, рассеченная лезвием местоимения. Горящие точки сквозь косвенное. Речь отмирает от единицы, утраиваясь в этом душном свете спин. Повернуть на один оборот ключ между лопаток. Замкнуть окружность почти на год. Многоугольная икра. Градусов. Пузырьков. Дней. Мыльных. Циферблатов. Пустых. Оболочек. Плацента. Яблока. Лентами. Татуированными последовательностями cogito. Себя-поедающими. Аутофагия. Разрыв Х.

2 февраля 2020 – 2 июня 2020