Шинейд Моррисси. На частоте мёртвых (перевод с английского Дениса Безносова)
ТЫСЯЧЕЛЕНА
Не ощущается толком тепла и дневного света
на чёрно-белых фотографиях отвесный
корабельный нос ещё обёрнутый в леса
карма взгромождена на спусковые салазки
на пристани девушки в слоистых нарядах
касаются перчатками губ как раз когда
запели «Те что уходят в море на кораблях»
напористо и рвано рты мальчиков-хористов
а зло проносится стремглав и смотрит искоса
ведь нынче с расстояния процесс запущен
и всё мгновение набухло струною что сейчас
лопнет ледорубом ястребиными крылами
сосновыми иголками и треском скорлупы вот
с трибуны стального дворца с заклёпок вот
движется неспешно соскальзывая вниз
будто улитка сперва по клейкому проходу
постепенно скатываясь набирая скорость
в момент чью тяжесть лишь атлант удержит
понизу тонны смазки дабы водрузить на воду
по талловому мылу ворвани жирам китовьим
это последняя тысячелена её красота
распласталась по всему доковому спуску
стремительнее мальчика с билетом в кармане
способна пробежать бок о бок яркая простынка
залива быстрей вздымается чем тяжкие цепи
механизмов и якоря с размаху вталкиваются
как бы не переусердствовать не растянуть
до необузданного визга искр не опрокинуть
ещё до спуска не промочить насквозь
чиновников и судно усаживается в море
как ни в чём ни бывало и раскачивается
едва заметно и вот оно и брызги солнца
холмы набекрень рельсы полосатый тент
в сущности всё вновь обретает равновесие.
В БОЛЬШОМ МОСКОВСКОМ ЦИРКЕ
Подчас в процессии никто не на ходулях, и взгляду не за что зацепиться,
ну да, мы смотрим битых три часа и порядком утомились. Мы погладили
тигрёнка, одурманенного седативным, сфотографировались с ним,
потом его увели, ухвативши за серебряный ошейник, а у женщины,
что раздевается-переодевается внутри огненного обруча,
на чьей коже ни единого слабого проблеска, вот-вот закончатся
костюмы. Как завершится этот какофонический spectaculum,
никто понятия не имеет; наши дети заскучали и объелись сахара,
ещё секунда – и у них из глаз хлынут слёзы, как фонтаны газировки.
25-я симфония Моцарта.
Акробаты в париках, кружевах, с манжетами, как у Амадея, сгрудились,
ждём, когда начнётся. Один за другим спрыгивают, сложившись пополам,
на батут, их славные, запущенные в воздух, хрупкие тела –
будто шариковые ручки, сполохи, рисующие на лету то, чего нет:
сперва крест, затем плотнее, выше – прихотливо путанная архитектура,
тугие, будто рояльные, струны, оснастка, фонтанные струи, крылатый
скакун в небесах, все его узловые точки собраны в пучок, когда они
выгнут спины, подобные складным стульям, дабы приземлиться
на плечи соратников, нам запомнится вовсе не одно только
отсутствие гравитации – невероятное для человеческого тела –
но то, как мы представили, что можем дотянуться, прикоснуться
пальцами к координатам Сталинградской битвы.
АРОМАТ
1
23 мая 1963
Моя тётушка Уинни не только заприметила трещинку
в полу ноттингемского кинотеатра Одеон –
ползла из-под сцены,
предательски, будто расщелина по откосу плотины,
затем зигзагами к выходу из зала –
но и была сбита с толку
некоей подлинной сутью, захватившей её тем
утром, когда она приковыляла чистить, мыть,
сметать пыль с откидных кресел
после попконцерта ночью накануне:
то не просто привычный табачный смрад
с потом, а ещё не остывший
едкий мускус, спёртая духота в стойле
в летнюю жару, сбивающая с ног, как вонь
больничной прачечной,
когда в ответ на «Loveme do!», возносимое
зрелищно-гармонично, две сотни
четырнадцатилетних девчонок
мгновенно писались в штаны, вопили «Да!
Мы тебя уже любим!», но взаправду каждый
одинокий голос был безнадёжен
внутри визжаще-металлически-квадратного гвалта,
так их тела уносились
по этой речке, каждый всплеск дарован
лично и прямолинейно, кому угодно из соратников в толпе,
к кому только пригвоздятся их сплющенные
животы, каждый поток сочится
жёлтыми цветами, и пока ширилась трещинка,
хлопья штукатурки опадали с потолка,
покрывали тётушкины витые
волосы, она внезапно увидела улицу снаружи,
расколотую надвое расщелиной, потом весь город,
с севера на юг, потом всю Англию,
матери на одной стороне, дочери на другой,
а над бездной меж ними сверкают
бельевые веревки –
носочки, распашонки, чулочки, юбочки, штанишки,
прополощенные, отбеленные в кухонной мойке,
сушатся на ветру.
2
12 февраля 1964
Представь это снова в конце концов герой
придушен на виселице откупоривает бутылку
аромат столь тонкий толпа разливает по кругу
чтобы спасти его Было чудно с самого начала
их бабушки подавали чай на блюдцах
Потом причудливей Костыли и слёзы
по всему коридору матери молят коснуться
будто исцелить ребёнка они как Царствие Небесное
или там Иисус Не могли ничего расслышать
внимательные разговоры друг с другом
как бы скользнув руками в чужие чьи-то рукава
или балансируя зашторив
Они кромсали их гостиничные простыни
Продавали с молотка их ножи и вилки
Появились фанатки краденые
одежды горничных Если они вышли не в тот выход
проползут машины с женщинами
через секунду совьи морды у лобового стекла
ревут по пути хотят пробраться
Делал подлости похищал
но зашел слишком далеко что бы ни было он развязал
на ветру носовой платок там слишком многое
и так его раздели содрали кожу
с любовью и съели его
Должны были сбежать с кипучих стадионов
как преступники с места преступления
втолкнуться в грузовик с бельём
в фургоны с рыбой Оставили позади
своё детство приманки
где Ливерпульские Парни рыдали о славе
яростно машут в другую сторону
вот так
МОЯ ЖИЗНЬ ТВОИМИ ГЛАЗАМИ
Итак я родилась долго была маленькой
и потом вдруг появилась картонная
коробка с двумя торчащими оттуда
мохнатыми ушками я заволновалась
но осмелела зазвенела колокольчиком
чтоб поиграть потом он выпрыгнул
полюбил меня это был мой кот назвала
Моррис Моррисси он походил на
маминого Морриса Младшего
Немного времени спустя
стала подростком потом повзрослела
у меня была квартира в Дублине парень
ветеринар малюсенькая кровать кухонька
малюсенькая вешалка для полотенец
чашечки блюдечки и потом он уехал
в Африку присылал мне фотографии
жирафов и фотографии водопада
второго в мире по величине когда
вернулся мы больше не общались
и я не плакала
неделю как я была в университете
местечке побольше школы со стульями
побольше и столами и когда закончила
отыскала чемодан рыжий с лиловыми
цветочками ручкой подвязанной
платком сложила в него всё что могло
пригодиться носки блокнот что-то
перекусить и полетела через океан
в Японию навестить Годзиллу
а там было
лето чудовищно жарко и люди
носили с собой ветроловки чтобы
охладиться ездили на велосипедах
в магазин с зонтиками в руках
хотя даже не шёл дождь и когда
я встретила мужчину в яркой бело-
снежной аудитории темнейшие части
наших глаз закружились в вопросительные
знаки и сердечки и так мы поженились
и пошло прыг-
скок шлёп по горному озерцу по
пустыне мы купили крошечный дом
потом другой огромный и младенец
постучал в дверь как-то ночью
но не зашёл внутрь потом ещё один
пришёл младенец много ревел
мы думали у него болит животик
купали его в маленькой ванночке
а ему просто было одиноко ждал
пока сестричка
подоспеет составит ему компанию
но ты всё плавала в пространстве
внутри своего пузырька яйцеклетки
там были всякие приспособления
переключатель чтобы идти боком
чтобы перевернуться ускориться
то был перекрёсток зелёных искорок
с серебряными искорками луна
раздражала потом куда бы ни пошли
всюду нам было скучно
самим по себе довольно долго ты
спустилась тропинкой-молнией
положив конец семье где родилась
на полу в гостиной в три часа
ночи возле упругого дивана и я
услышала как сказали Девочка!
и сразу же присела мы были обе
красавицы и я раскрыла объятья
и в общем-то всё
Когда ты подрастёшь
я буду провожать тебя до магазина
и потом дожидаться возле калитки
у детской площадки чтобы отвести
твоих детей в бассейн я не поменяюсь
сохраню твою комнату чтобы ты
навещала коллекцию безделушек
на полке кроватку что смастерил отец
неоновые буковки твоего имени
проступающие на потолке
когда придёт время
НА ЧАСТОТЕ МЁРТВЫХ
Джимми Макэливи
1
Элементарно, Ватсон,
что мёртвых легион,
хотят говорить и ждут,
пока их соединит
Беспроводной Телеграф;
пока гальванизируется боль
эпох… Защебечет летучая мышь
в пещерной аудитории
тысячей скворцов,
раскинув вечер над
сырыми доками: такой звук,
излучаемый, когда
он щёлкнет выключателем,
не должен испугать –
приёмник без передатчика,
ловящий обеспокоенную
частоту загробного мира,
где все сидят по домам,
янтарно-лакированный короб,
в чьём каркасе хранятся
клочки и судороги эктоплазмы
отведённого нам века
внутри двадцатого века, запросы,
которым все мёртвые рады.
Прислушайся –
2
Хор пламени –
за тобой следят,
малыш Фридель – дверной косяк,
стиснутый, колеблется,
бестелесное нечто толчётся
у микрофона –
передай папочке – ключи в кармане
синего пальто – селах –
помнишь? – хихиканье
постепенно нарастает,
затем всё, плач, предупреждение –
война – напевает –
Продаст ей лёд продавец льда –
недовольное ноет –
ведь на хрен знаешь, я не хотела –
Боже – проход для прозрачной
акустики закупорился,
и язвительно или того хуже –
нудно – за дождём снег –
«да брось», «ну давай» –
младенец, не умеющий говорить,
пронзительно вопит – приказ –
навёрстывай – «Прости» реже,
чем ожидаешь, но
чаще «поверь мне».
3
Представить их, Ватсон,
сумеем разве что так:
скажем, Лазарь возникший
откуда-то сбоку во второй
раз, в прогнивших лохмотьях,
похожий на человека, или худший
из них, пригвождённый к необитаемой
станции, островку в озерце,
под белым саваном, наказанный,
но слышащий внезапный щёлк,
ощутимый звяк, манящий
увидеть их подбегающих,
мальчиков, девочек, мужчин, женщин,
сверкающих голыми пятками –
нелепо блуждающий. Пожалуй, так.
На расстоянии между
Сигнал-Хилл и островом Ратлин, между
искривлённым горизонтом Земли
и ионосферой они превратились
в чистейший воздух, чистейшую помеху –
в шум, вроде бури издалека,
позднее раздетый донага
электромагнетизмом. Но вполне
грамотны, они – эквивалент
языка в первозданном виде.
СОЧЛЕНЕНИЕ
А это, дамы и господа, кости
коня Наполеона, Маренго. Сочленённые –
берцовые большая к малой, лопатки, плечи,
аппендикулярный скелет прилажен к куполу
хребта, створки тонких рёбер закреплены возле
местечка, где когда-то находилось сердце –
пожалуй, его достали из сумки с инструментами,
этакий образец обыкновенной лошади из бальзы.
Я смотрю в глаза, что смотрели на Императора –
ничего подобного, впрочем: ни в кофейнике, ни
в зубной щётке, ни в Его лучшем перламутрово-
сером мундире из мавзолея, ни даже в гипсе,
вдавленном в рельеф того, что было утрачено,
дабы воскреснуть в виде посмертной маски,
проколотого перевёрнутого фото самого себя,
ни даже каждый из предметов с отпечатком
пальца, либо имеющий хоть опосредованную связь
(слухи, болтовня) с Его сияющим превосходительством –
вот эти самые копыта месили грязь близ Аустерлица,
вот этот самый крестец возвестил в конце о победе.
Вдобавок, загляните повнимательней в глазницы
(по очереди, аккуратно), проследите, как меняется –
что именно: ваш взгляд прямой скривляется,
пол под ногами постепенно клонится, вокруг
сгущается прозрачная атмосфера в комнате,
и зеркала, поставленные под углом друг к другу,
образуют бесконечный сводчатый коридор
ещё куда-то, где вещи всё же осязаемее этих:
снега со всей России и дымящееся небо,
укусы стали, внутренности, сваленные в кучу,
клубком, как перерослый жеребёнок и мужчины
ночуют в лошадиной вспоротой брюшине…
Вот, как близко подступил к истории Маренго –
клиновидная, слёзная, нижнечелюстная, сошник –
сколь долго время разрешит и не раскрошит,
портал, машина времени, скелетов ключ
к тому, что не представить. Кто же не захочет
отправится на залитое кровью поле
Европы, пока убывает над головой Сириус?
Затаите дыхание, сейчас я вам кое-что покажу.
DAS DING AN SICH
Восточная Пруссия, январь 1945-го
свинья две коровы ломовая лошадь гуси
у задней двери гоготанье старушек
амбары для сушки сено на лето
сады впали в опрятную дрёму
вилки ложки кастрюли чайники фаянсовые
яйца в голубой миске сырмасловетчинашпикмолоко
столы натёрты дочиста как амулеты
заячьи тушки на крюках рубленое сало
радио граммофон дедовские часы
настольная лампа газетная стойка
покойные сыновья будто иконы на стене Вермахт
воротники хорошенько накрахмалены корзинка для шитья
мешки с лавандой июнь уложенный в складки
в комоде простыни банные полотенца
лоскутные покрывала шкаф с женским исподним
ночнушки кружева а дальше
выпотрошенные подушки
исколотые штыками пуховые одеяла
взвесь перьев по спальням
прихожим коридорам двору лестничной площадке
будто рождественский снег или существительные
оторвавшиеся от речи
в разъярённой неподвижности последнего
вещания Grossdeutscher Rundfunk
ЦВЕТНЫЕ ФОТОГРАФИИ ЦАРИСТСКОЙ РОССИИ
От изобилия цвета – пурпурно-зелёно-голубой, жёлтый, медный, красный –
где мы меньше всего ожидали, крестьяне Прокудина-Горского, кажется, больше
похожи на переодетых нас, нежели на себя, позирующих в прошлом, обрывочно
переданном им по наследству, оторванных от работы. Девушки столь разные,
искусственно расставлены, втиснуты в то, что как будто осталось от костюмерной
разграбленного театра на колёсах. Семилетние старухи, подбоченились, суровые,
как налоговики, в многослойных юбках, таких свекольных, будто обмакнули в суп,
протягивают три фарфоровых тарелки с лесными ягодами, в пёстрых цветах, –
ирисовый, лиловый, сливовый – рикошетящих поочередно, как бы рифмуя
меж собой цветастые платочки, передник в складках, пуговицы, блузки, манжеты,
выкрашенные в оттенки, каких мы не встречали никогда. Им явно не по себе –
или попросту они несговорчивы, неподвижно стоят не на той стороне столетия,
отказавшись надеть штаны? Светло-вишнёвая рубаха на спине мужчины
в распахнутой шахте железного рудника, опершегося о лопату, бурлаки,
лесорубы, толпа лодочников в жилетах цвета утиного яйца – всё превращается
из «Крестьян на Волге в 1905» в комнату по соседству, куда мы можем мельком
заглянуть, не удивившись. Посмотри на мои сапоги? – предлагает бригадир,
надменно выставив перед собой ногу. От шали его жены зарделись луга.
И если став богаче, поселившись в городе или в плену у Королевы Виктории,
в её гибельной черноте, какие-то люди отвоевали свою спектральную натуру,
решив предстать перед нами подпоясанными, тёмными, то постройки позади них
не осмелились: целые улицы вздымаются цветом розовых раковин, зеленовато-
голубым на картинке посередине, возвещая на километры великими колоколами.
Над «Голодной степью» нависает как раз соответствующая погода:
на этом небе, на попавшем в кадр фрагменте, что на два оттенка ярче лазурита,
не видно ни единой тучи, как когда Бог пообещал Исмаилу, дабы под ним
женщины могли пожинать хлеба на полях. Ташкент, Архангельск, Самарканд.
Здесь он ненадолго остановился, странствуя (в те дни его извечное состояние),
чтобы сделать необычный автопортрет: в шляпе, усатый, в очках, худощавый,
главный фотограф Царя. По его внешнему виду можно сказать, что встревожен
мыслью о своей проявочной в вагоне поезда, дарованной ему самим Николаем,
где три фильтра его волшебного фонаря примерно покажут, что там было.
Именно та самая старушка на той самой веранде тем самым вечером тем
самым летним днём сматывает клубок шерсти. Завтра вечером будет банька.
Утром она выберется из своих нарядов, сойдёт с коврика и приступит
к вечерней смене – вскипятит котёл с водой, станет хорошенько отстирывать их,
тереть о берёзовый рубель, затем развесит на дворе на целый день, как флаги
материковых стран, растянутых поперёк сада, дабы потом, когда они высохнут,
заскрипят волосы, оживут поры, ни одна грязная вещь не коснулась её кожи.
ИЗ «КНИГИ ЗНАНИЙ ОБ ОСТРОУМНЫХ МЕХАНИЧЕСКИХ УСТРОЙСТВАХ»
Как для Аль-Джазари мир
был чудом Таухида,
все видимые вещи –
цветущей росписью Бога,
так и его книга –
чудо понимания
того, что можно удержать,
что пренебрежёт дарованной
гравитацией, давлением воздуха,
временем, что само по себе сложено
в футляр невероятного текста: Байкал,
вмещённый целиком в одну
ракушку или в стеклянный ящик.
Изобретатель таких новшеств
инженерии,
как кулачковый и коленчатый валы,
дроссельная заслонка,
калибровка отверстий,
балансировка статичного
колеса – теофаний, перед какими
благоговела вся Анатолия
и на которых зиждется наша
нынешняя жизнь –
был педантичен, с причудами,
нелеп, делал так, чтобы вода
выходила из источника
щитообразно
либо в форме ландыша.
Распахни его страницы,
послушай щелканье
разбираемых на части
роботов-антропоморфов,
перестраивающих себя
с ног до головы,
затем отступающих поодаль,
выполнив задание:
полотенце протянуто, бокал
наполнен вином, внимание
жертвы кровопускания отвлечено.
Захлопни на форзаце,
проследи, что пропадёт:
покрытый эмалью цвет
павлиньих перьев,
медальоны, серёжки, браслеты,
диадемы, колокольчики –
безделушки, созданные
изящными механизмами,
что он нагромоздил в мастерской
при дворце Саладина
исключительно для хозяев –
это как будто отдалиться
от собственной гармонии,
мира грёз, причудливо
кренящегося у твоих ног
годами, целый год,
пока вот-вот не исчезнет,
оставив призрачный
отпечаток пылкости,
ещё завернутый
в простыни.
Из книги «На земле» (On Balance, 2017)
