Виталий Шатовкин. Семь стихотворений из книги «Честные папоротники» (с комментарием Софьи Дубровской)

В издательстве «Русский Гулливер» готовится к публикации дебютная книга стихотворений поэта Виталия Шатовкина «Честные папоротники». «Флаги» публикуют подборку стихотворений из новой книги, предваряемую комментарием Софьи Дубровской. 

Поэзия Виталия Шатовкина похожа на сеансы фильмов начала прошлого десятилетия. На входе вам предлагается взять тонкие бумажные очки, собранные из красной и синей «линз»: вместе они позволяют увидеть объëмную картинку. Вы можете отказаться от очков – и тогда изображение размоется; можете поочерёдно прикрывать ладонью левый или правый глаз – и тогда всё будет окрашено только одним цветом. Представленные в подборке стихотворения нужно видеть двумя глазами одновременно: только так получается уловить двойственность происходящего. Важно сказать, что речь здесь не о двоякости смыслов или неоднозначности: слово у Шатовкина остаётся цельным папоротником, от которого сложно было бы отрывать отдельные листочки, тем самым умножая способы прочтения; оно прямо заявляет о себе и прочно стоит каждое на своём месте. Речь здесь идёт о нерушимом объединении памяти и домысливания, свободной формы и элементов традиции; каждое слово говорит само за себя семантически, но не настаивает на собственной важности в теле целого текста.

Оба «уровня» стихотворений обусловлены по большей части семантически и структурно. Первый цветовой спектр заявлен в поэзии Шатовкина как некое обширное воспоминание, при этом вполне чётко обозначенное в рамках одного периода; период этот призван отсылать нас как к историческим реалиям, так и к реалиям личным, авторским, связанным с миром детства. Это отражено и в названиях стихотворений («Продлëнка», «Пионерия»), и в отдельно взятых словах, служащих маркерами советского пространства и/или возрастного промежутка пяти-десяти лет: молоко, перочинный нож, звезда, шахматист, салют, вожди, стрелок, велосипед. Похожим образом, нежно и будто бы неосознанно встроены в текст рифмы: их можно легко не заметить, читая быстро и не останавливаясь; более того, делая остановки на окончании строк, мы также рискуем рифму не опознать – чтобы увидеть её, следует проявить некоторое непослушание и поспорить с предложенным автором вариантом прочтения. Так тексты незаметно встраивают нас в игру: и это вполне соответствует настроению первого цветового спектра.

Другой спектр – это уже не память в привычном смысле этого слова. Он больше похож на фантом, естественно и просто переплетающийся с юностью, зверобоем и «божьим буревестником»; это – память художественная, архитектурные чертежи древних каменных сводов и мраморных колонн внутри авторской мысли: Персей и медуза Горгона, Энские берёзки, олимпийский диск, Минерва, ягнёнок, руно. В таких «чертежах» мы бродим, обескураженные и вправленные внутрь текста, как нитка, спрятанная в ткань иглой. Тень свободного стиха вызывает у нас рефлекс говорения, и это порождает ощущение близости гекзаметра – хитрость в том, что ощутить его можно, только лишь глядя на оба «уровня» стихотворений.

Так стихи Виталия Шатовкина побуждают нас сначала к деструктивному ритуалу, а затем к ритуалу объединяющему: мы разламываем мелок, а после прикладываем половинки друг к другу, загипнотизированные тем, как сходятся места скола; раскрываем боковые створки школьной доски и, заворожëнные, возвращаем их на прежнее место. Есть «уровень» проживаемый и «уровень» осознаваемый – их границы с уважительным трепетом стираются автором; так, например, стремление спрятать рифму выдаёт её значимость и незначительность, ценность и ненужность – не заметив её присутствие сразу, мы принимаем факт её отсутствия; внезапно её обнаруживая, мы находим, что намерение автора скрыть рифму обусловлено незначительностью последней; позже мы с радостью кладоискателя открываем новые, лежащие, как оказалось, на поверхности «сундучки», понимая, во сколько раз выросла для нас ценность рифмы, обнаруженной таким способом. Нарочитое избегание мест, где читательскому взгляду рифма привычней всего (обычно конец строки) рассеивает границу процесса сотворения и процесса вспоминания: инструменты, с помощью которых взращивается текст, изначально сами по себе сшиты из объединённых реальностей – таким образом для нас становятся важными не формальные составляющие (например, постановка рифмы), а инструмент, с помощью которого вообще всё стоит на своих местах; инструмент этот – та самая игла, проходящая сквозь общие пласты (исторические) и пласты частные.

Но одна из наиболее важных особенностей стихотворений Виталия Шатовкина заключается в том, что мы, в конечном итоге, не знаем, какая из «линз» даёт нам увидеть неосознанно прожитое, а какая – осознанно проживаемое; мы можем обозначить первым цветовым спектром область детства, а вторым – область литературы, искусства или истории, и тогда детство станет для нас периодом, который так или иначе был прожит, но нам не приходилось осознавать его как проживаемый период, а прочитанное/услышанное нами станет осознанно проживаемым: формально нас там никогда не было, но в рамках текста мы сознательно и со старанием проживаем то, чего никогда не могли бы увидеть. Хитрость всё та же: нам по-прежнему необходимо смотреть двумя глазами одновременно: поэтому на самом деле мы не знаем и никогда не сможем узнать, синим или красным цветом окрашено время, в котором существовал только автор, синим или красным цветом окрашено время, в котором никто из нас не существовал.

Так мы понимаем необходимость восприятия двух спектров сразу – и получаем особенно ценный объëм, проглядывающий через мнимую размытость: она призвана побудить нас прищуриться и смотреть пристально, а это заслуживает особенного внимания, когда дело касается современной поэзии.

– Софья Дубровская

ПРОДЛЁНКА

Выиграть в продлёнку – как будто попасть в молоко

две женщины в белом плывут, так похожи на

льдины – распахнутый по́лог халата –

дрейфующий остров Седов:

не мачты лоснятся – зенит апельсиновых рощ – где

ты налегаешь украдкой на нож перочинный,

а он начинает шипеть, точно сумчатый

ёж. И пяткой холодной зажав

молчаливую страсть, ты буковку режешь на дереве,

будто Мадонну: в разрезе звезда и колени, и

розовый пот, под лезвием пятится май

шахматистом и псом – Персей

вызволяет из тучки медузу

Горгону и валится с

ней заодно в

---

рукотворный

проём.

ПИОНЕРИЯ

Лишь заповедь скользнёт звездой и стройкой

пионерской – салют – как олимпийский

диск, метнёшь наискосок, и тут же

пот шумит в кистях – он сок

берёзок Энских – восьмую часть своей любви

складируя в песок. Так, огибая шумный

строй, куда бы возвратиться, когда

повсюду вязкий гипс плюс

выкройки вождей – где жест и голос

разнеся по Брадиса таблицам,

свой стрём опередивши

сам, становишься

---

грубей

УКРАДКА ФЛОРЫ

                                А. В. 

Я плетусь за тобой, ну а мы не танцуем, две короткие

ветки впотьмах дырявят солнечный лоск – здесь

кокетство становится к северу ближе, чем

ягель. Над моей головой загорается

изгородь краденых роз

и рассыпанный ягодой волчьей густой пионерлагерь.

Это смерть выдыхает Минерву в стальное копьё,

когда дети несут хоронить за сарай попугая,

кровь завязана в узел, как если гудит

окоём или тянется под

языком полоса беговая. Шуткой вызволишь девичий

запах – срастётся ковёр, так похожий на блудное

веко и праздничный веер – лечь на месте и,

страх вспоминая, дразнить его ртом –

перекрёстным огнём и

резным сарафаном каштана – но тянуться

за ним и бежать по стеклу босиком,

керосиновой плёнкой сверкая

сквозь глаз Левитана.

ЗВЕРОБОЙ

С испугу высадишь окно – плечом, похожим на

гитару – играй, играй – опережая смерть –

нагорной проповеди фарт несут на

козырьках гусары, и пчёлки

начинают каменеть. В их те́льцах бус ведомый

вырост – нависнет изумительной гурьбой:

лучом и фреской пополам в которых

небо разломилось на рыбью

ртуть и пышный

зверобой.

ПРИБРЕЖНЫЙ ЭТЮД

Метнёт Шаляпина куплет хрип радиолы в праздный

ящик – пакгауз длится солнечным теплом – он

не оседлый, не жилой – он словно битум

настоящий с мозолистой, упругою

спиной. Здесь лето в яблони вросло, как будто хвост

стрижей в витрину – не мельтешит, но знаешь

наперед – откуда выпадет звезда, как зуб

молочный муравьиный, и за тобой

по берегу пойдёт. Но полдень выставит силки, едва

переставляешь ноги, волос морских и скудного

тряпья – кокетство с замкнутой водой под

обещания недотроги – и собранная

в две горсти

земля.

СТРЕЛОК

Здесь всё поставлено на карту – не выиграть, но скостить

усталость: ты ляжешь, а вокруг белым-бело – весь

снег похож на волосок – на перепрятанную

шалость – ягнёнок, завернувшийся

в руно. Погонишься

за ним сквозь сон – а он тебя шутя стреножит и свистнет

в свои тридевять зубов, копытцем цокнет удалым –

упором звонких цветоножек, лесных пионов

яблоком тугим – пей воздух синий –

пей морскую гладь –

дыхнёшь на узелок солдатской меди

и будешь спозаранку голодать,

кружась по взморью на

---

велосипеде.

***

Развёрнутая небом вглубь себя – ручная птичка –

буревестник божий – оставь на память мне

терпения и дрожи – пускай взаймы,

пускай себе в угоду, ты, ночь

перерастая – крестишь воду. Набравшись силы –

дунешь на угли, не обжигая роговицы глаза,

и тут же пух растёт из вязких пазух –

прозрачная, весенняя трава:

надломишь крылья – кончится игра. Останешься

ли в изумрудном сне – вертлявым пением в

заводной шкатулке – или как точка в

тесной кривизне на радостях

---

исчезнешь в

переулке.