Арсений Ровинский. Три подборки из книги «27 вымышленных поэтов в переводах автора» (с комментарием Елены Дацько и Валентина Бадилова)

В поэтической серии «InВерсия» выпущена книга Арсения Ровинского «27 вымышленных поэтов в переводах автора», в послесловии к которой Василий Чепелев пишет: «Ее герои – 27 поэтов, чьи "переводы" мы читаем, – жители мультинационального, космополитичного, перемешанного (и, кажется, ушедшего в допандемическое прошлое) мира, взрослые и зрелые, но при этом будто сомневающиеся в важности собственного опыта, зачастую потерявшие что-то важное – от дорогих людей до шанса на удачу, от дома до любимого дела. Их память, как и в реальной жизни, фрагментарна, а уверенность в собственной вине и боль – непроходящи». В поддержку выхода книги «Флаги» публикуют подборки трёх вымышленных поэтов в переводах Арсения Ровинского, предваряемые комментариями Елены Дацько и Валентина Бадилова, донёсшимися до нас из того же «космополитичного, перемешанного мира», о котором написал Василий Чепелев. 

Приобрести книгу на сайте издательства

Обнаруженный фрагмент рецензии на книгу Арсения Ровинского «27 вымышленных поэтов в переводах автора»

состоит в убедительности. Что мы имеем в виду: солнце, еловые иглы, автомобили из-за угла... Продолжать можно долго. Функции перечисленного – «обговариваемы» (каждая отдельно). Важно: та или иная функция (упрощая донельзя – «смысл») на совести реципиента: солнце → тепло / свет, еловые иглы → сувенир / гербарий, автомобили из-за угла → такси (скорый отъезд) / скорая помощь (близкая смерть). Физика учит нас: следите за наблюдателем.

Обнаружение (синонимичное в нашем понимании «вымышлению») зависит не только от ряда эксклюзивных обстоятельств, но и от некоторого накопленного временем опыта, обитающего в общем (например, культурном) пространстве. Думаем, стоит говорить о двух функциональных полях объекта (чего угодно): эксклюзивных и общедоступных. Держим в голове и то, что поиск «смысла» обращается и в будущее («что с этим делать?»), и в прошлое («почему так?»). На ум приходят строчки Войцеха Шлоцкого (из книги «Море и море»):

Думали – сколько можно

сидеть на полу

у лампы

(перевод мой)

Стихотворение посвящёно ночи, проведённой с нелюбимой женщиной. Тема, выбранная Шлоцким, подобно световому лучу преломляется в зависимости от заданного вопроса (см. выше).

Помимо указанных нами особенностей работы с обнаруженными (будем настаивать) авторами, отметить нужно и так называемую тоску-по. На данный момент мы обладаем богатым и разнообразным инструментарием для интерпретации текста_ов современной поэзии. Но кажется, что существует другой процесс – в каком-то смысле обратный расширению возможностей интерпретации: отстранение от (эксклюзивной) функции автора. Говоря грубо: подойти к Z, спросить его: «зачем?» и... остаться с заданными вопросами наедине с собой. Потому что Z уйдёт. Он не имеет ответа, ведь потенциальные функции, которыми Z наделяет свои обнаруженные тексты (и своих поэтов) – позитивнее и (относительно принципа «количества в качество») полезнее. Как пишет Лигита Прунтуле (цитируем по сборнику):

...настолько натурально, что сержант,

приехавший из города, поверил в этот трогательный бред.

Как мы заметили несколько страниц ранее: дело в конечном итоге

– Елена Дацько

Удивительно – но – этот поэтический сборник заставил меня испытать сначала преждевременное – подкреплëнное страхом чуть более, чем бывает обычно, опытного читателя современной поэзии, – разочарование, а после – наивный практически восторг. Вполне объяснимы мои эмоции. У страха глаза велики – и поистине огромны, когда в глубине их ты видишь белеющий скелет такой нарочитой концепции. Концептуальность сборника Ровинского очевидна, и нам нет смысла заострять на ней своё внимание, но – подождите! – вы увидите, как этот самый скелет перестаёт быть монолитным и недвижимым, перетекая в мягкую, окутывающую вас субстанцию – концепт перестаёт быть концептом и становится эхом живых голосов, надëжно укрывающих своего создателя.

Я опасался более всего увидеть за каждым лицом – Соларте, Гаопин, Илие, Шлоцкого или Пипа – ниточку, за которую мастеровитый поэт тянет, и вслед за каждой куколкой-портретом тянутся в своём бессилии масштабы иной страны, плоскость иного менталитета, описи традиций и атрибутов бытия. Но что же? Меня обвели вокруг пальца, заставив сомневаться даже в себе самом. Потому что на месте того, что я боялся увидеть, я обнаружил иные страны, новый менталитет, традицию и само бытие – тогда наступил восторг, глаза перестали бояться и стали разбегаться от разнообразия и причуд поэтики автора. Я вижу сборник переводов, сделанных человеком-полиглотом, который умеет не только читать на разных языках, но и жить, и чувствовать, и со/переживать на разных языках, пластах, планетах.

Однако к моему читательскому наслаждению примешалась ещё и внутренняя, инфернальная жуть от того, как вывернуто в сборнике понятие авторства и поглощено искусным концептом. Фридé Манеолотти в своём трактате о живописи и архитектуре «Италия. Траектория» писал: «...искусство – единица неисчислимая и оттого страшная: подобно театру военных действий, оно способно поглотить творца-человека, переварить его и сделать частью своей собственной картины мира: из этого, возможно, и следовало бы исходить модной концептуальности...». Что ж, я мог бы во многом поспорить с Фридé, но в одном мы с ним солидарны: концепт в искусстве, если он оказывается удачен и жизнеспособен, становится существом самостоятельным и зримым, и «27 вымышленных поэтов в переводах автора» Арсения Ровинского – ярчайший тому пример. Остаётся восхищаться замыслом и выразить искреннюю надежду на то, что Ровинский сможет остаться автором, принадлежащим самому себе – ведь только такой автор способен совладать с необъятным существом искусства.  

– Валентин Бадилов

Стихотворения из книги «27 вымышленных поэтов в переводах автора»

Ахмад Саламани

В СПОКОЙНОЙ ОБСТАНОВКЕ ЕДИМ БЕЛУЮ ШЕЛКОВИЦУ

похоже что я нашел

прямо на берегу

хорошо защищенный склон

и верный свист испробовал

как обещал тебе

золотые орлы парят со стороны залива

ни моя лань не дрожит

ни твои птенцы не дрожат

КОСМОС

Алиреза загадал,

что умрет только в космосе.

Подождет, когда закончится

кратковременный, неустойчивый

гул в сердце и в голове,

а потом умрет,

но только один и только

среди величайших морей.

Среди льдин

космоса.

ДО БЕЙРУТА, ВМЕСТО ИЕРУСАЛИМА

отдайте нам игрушечные телефоны

с которыми мы ходили по улицам

и говорили в них как в настоящие

о животных которые нам приснились

о родителях которые тогда еще были живы

о припадках любви

которые с нами тогда случались

***

я стал тушканчик

убегающий от лисы

слишком нервный

с жадностью бросающийся на еду

совершающий роковую ошибку

погибающий мгновенно

Георги Камадзе

ГЕОРГИ

В который раз на берегу ручья,

покрытом тонкою коркой льда.

В 31-й раз пар изо рта у меня –

на встречу со смертью летит ваш друг, Георги

Камадзе, познавший любовь,

и предательство, и измену.

В 31-й раз повторяет по-русски:

здравствуй, зима.

ОСТАЛЬНЫЕ

Они не пришли,

а потом, через несколько лет, их увидели

прямо на Красной Площади, с остальными.

Т. е. теперь только Бог им судья, а мне

после войны не раз помогало

умение петь и играть на гитаре: всегда,

когда ко мне подходили, я был

чем-то занят –

чаще всего сидел и играл на гитаре

и пел.

***

Тяжело быть русским:

могут дернуть за бороду,

нахамить, изнасиловать.

Но и нерусским быть

тоже непросто –

могут просто

убить.

МАРШ-БРОСОК В РОЖДЕСТВО

Мы побежали, когда

солнце уже осветило снег

на самых вершинах гор,

а у нас в долине была еще ночь,

совсем ночь.

Потом оказалось, что сложные

переживания навсегда

отравляют вам жизнь,

но простые – они намного хуже,

чем сложные.

СЛИШКОМ МНОГО СНЕГА

С гор,

с окрестных гор,

как камни вперемешку с грязью,

как обвал.

Как если слишком много снега,

и сходит сель красивая,

или красивый – ну, давай,

не притворяйся,

переходим

на наш язык.

ИГРА

Сколько семерок и дам подряд –

никогда не бывало такого.

Конечно же, это знак, но о чем?

И зачем, и что дальше-то делать?

Знаю уже сейчас – после игры

окруженный любовью уйду,

с неразгаданной тайной.

СЧАСТИЕ

Приплыли на греческий остров,

но не на Крит, на другой.

Жители острова еще те

дикари, но были к нам благосклонны.

Тогда это было удачей, счастием –

до сих пор

наши следы можно найти на холме,

там, где теперь заброшенные сады

и остатки фундамента.

***

что за прекрасный отель –

уже утром было вино

и еще – на кухне

очень красивая однорукая девушка

напевала Вертинского

Чжоу Гаопин

КЕДРОВЫЙ СВЕТ

Со вспышкой не снимайте, нам нужны

не вспышки, а медлительные тени,

как грозные сиротки налегке

в дорогу собрались

и улыбаются улыбками смешными,

без фильтров, где кедровый

свет, и первая зарница не зажглась.

БАБУШКА ЧЖОУ

Он такой прозорливец – мы

даем ему каждый раз

по 200 юаней, а назад получаем 500,

а иногда и тысячу.

Еще когда был ребенком, сказал:

«Бабушка Чжоу, возьмите

черную сливу, не пожалеете», – до сих пор

я любуюсь нашими сливами

и никогда не жалею.

ЛУЧШИЕ ГОДЫ

Все хуже зрение и слух –

теперь старушка я, какое счастье.

Доктора хотят засунуть трубку в горло мне

и посмотреть вовнутрь –

я вся горю от нетерпенья.

Но отказать нельзя, а нужно

делать, как всегда я делала:

с восторгом согласиться, а потом

примерно на 15–20 лет

исчезнуть

ДОРОГА НА ШАНЬ ВЭНЬ

Двумя словами я могу покончить

с нехорошими невестками,

но я не буду слов произносить,

я дам им шанс. Они запомнят

доброту мою и в следующий раз

дадут мне сесть за руль

на нашей пыльной

дороге на Шань Вэнь.

ДЕТИ, ОДЕТЫЕ В РОЗОВОЕ

Крутят кольца на попках своих. Неожиданно

ловко по два, а то и по три кольца

до самого горла наверх поднимают,

бросают и ловят легко.

Совсем непростые движения –

многое мне приходилось вычеркивать,

правильных слов для нелепо одетых

чудесных детей не находилось.

РАВНОВЕСИЕ

Так, чтобы было ни тебе и ни мне –

бутоны, увядшие в одночасье.

Вишня, побитая градом и

уничтоженная. Вместо цветов и ягод

в этом году ни тебе и ни мне – урожай

длиннозерного риса