Складки, буддизм, оригами. О книге Яна Каплинского «За другими реками»

Ян Каплинский. За другими реками: стихи – Пайде, Эстония: Kite, 2021. 50 с.

Есть стихи, встреча с которыми отменяет саму возможность чтения – на уровне их восприятия и потенциала их аффектации, связанного с попытками уйти от состояния романтического читателя («стихи, лежащие в безымянных могилах на окраине города»). Большинство текстов из сборника Яна Каплинского «За другими реками» кажутся мне именно такими. Они доходят до производства недоступности в своей ясности, отменяя пресловутую набоковскую многоплановость художественного сознания и факт делания из литературы методики «спасения через запоминание». Вырваться дальше не означает увидеть человека «целиком» – и вообще, если угодно, не означает увидеть человека, его историю и биографию. Обгон своей же субъектности в стихах Яна Каплинского совершается не для этого. Яркий пример – стихотворение «Выворачиваю карманы своих штанов…», в котором карманы оказываются наполнены на самом деле не вещами, а материей прожитого – от детства до семейной истории о дедушке и тюрьме. На первый взгляд кажется, что тут совершается привычная работа памяти с целью определить свою идентичность и поставить вопрос о потребности хранения воспоминаний – «выбросить всё это, или ждать…» К такой оптике легко подключить романтический способ чтения и решить: действительно, это написано и про меня самого. Такой способ поначалу сработает, но затем будет поломан производством ясности, заменяющим сборку письмо-чтение на пару передача-передача, в которой нет места для Я или самости (тут находят отражение исследования буддизма и общение Яна Каплинского с Уку Мазингом) – нет места для подстановки:  

Я – это просто клетка, где живет другое Я, 

оно с крыльями, сильнее и крепче. 

Однажды святой Франциск проповедовал птицам, 

теперь оно, это крылатое Я, эта птица внутри меня 

стала проповедовать мне, и чем лучше понимаю ее, 

тем непонятнее становится мне человеческий язык.

Передача, происходящая почти без авторского посредничества, осуществляется по траекториям складывания, моргания, она множится на поворотах, мерцая между глобальной и локальной топографией: эстонские пейзажи, Псков, рядом – райский сад. Этот процесс можно сравнить с процессом создания оригами, итог которого – фигурка, модель, украшенное место (ещё дальше). В ленте мне несколько раз попадалась запись одной женщины, она писала: меня пугает мой муж, он пытается побить рекорд по самому маленькому оригами в мире. К этому посту была приложена фотография: бумажный журавль размером с крохотную деталь лего. Ян Каплинский пытается сделать такое небольшое оригами в поэзии: ясное, четкое, геометрическое. Фигурка готова, её нужно сразу передать – осалить, пойти (побежать) к следующему, главное не быть тем, кто водит, ведёт, говорит «я», останавливается, готовит место для эмпатии:  

Все случается с ускорением, время течет так быстро, 

что трудно читать, что написано на майке каждой минуты…

«Майка каждой минуты» – как раз оригами, точный микрообраз-складка, вырастающий до проблемы памяти, до попытки её дефиниции: «память просто ошибка, закодированная в воображение». При работе с оригами дело тоже в точности сгибов: чем меньше поделка, тем больше усилий нужно приложить, чтобы её создать. В итоге получается некий механизм – малое, соседствующее с силой и интенсивностью, крохотное и великое, стоящие на расстоянии пары слов или предложений (как «сила тонкого листка бумаги»; тоже с поворотом головы в сторону востока). Этот механизм становится началом для принципа парности и дуалистичности всей остальной поэтической работы, которая при этом, раскручиваясь и расширяясь, создаёт ещё более накалённую и «спорящую» пару – двойственности и недвойственности: 

А знание, что они были, сама их жизнь, 

тяжелая как ртуть, живое серебро, argentum vivum, 

давно утекло в землю или море, где

сливается до конца человек с его тенью. 

Глядя с обрыва, вижу внизу самого себя, 

дремлющего с открытыми глазами у старой сосны.

Однако это может быть и простая парность – не в адвайтическом ключе преодоления или же установления своего Я. Наглядные пары небольших, незаметных складок жизни, заметки, хорошее и плохое, сон и явь, шум и тишина:  

Гул иногда 

живет дольше, отражаясь, отзываясь 

от стен, лесов и горных обрывов, а потом 

незаметно станет трепещущей тишиной, 

нескончаемой паузой между нотами, 

альфой и омегой, любовью и смертью, 

которые, может быть, когда-нибудь встретятся 

в улыбке девушки, играющей Баха на клавесине.

А вот Платоновскую Идею, построенную на дихотомии мира теней и мира эйдосов, на различии абсолютного и вещного, Ян Каплинский наоборот пытается поместить «по эту сторону», в пространство недвойственности:

Она не хотела жить в мире идей, слыть идеальной, 

а хотела быть просто женщиной, 

просто наслаждаться жизнью.

В конечном итоге мы имеем дело с уходом от человеческого и персонального, с восприятием собственной субъектности как клетки. Побег от Я, который совершается не через регионы философии ужасов, онтологии объектов, акторных или машинных пейзажей, а через обращение к индийской и буддисткой философии, объявляющей войну европейскому антропоцентризму: человеку надоедает быть человеком, Богу надоедает быть Богом, трансцендентальный лифт больше не работает. Несмотря на возможность запоминать и помнить, человек как конструкт уже ни к чему не отсылает, его легче, сложив в оригами, поместить в текст, убрать в карман, сказав «тат твам аси», растворить: 

Мы улетаем, может быть от нас, как от самолета,

останется лишь гул и белая полоса 

в синем небе, что скоро исчезнет…

Без антропоцентризма невозможен и романтический способ чтения, наиболее привычное общение с текстом. Ян Каплинский как бы формирует ту логику письма, которое говорит о человечном без человека (и это тоже своего рода дихотомия). Разговор о прекрасном и одновременно быстром малом мире, о его микрообразах, заключенных в незаметные складки и образующих множество планов «по эту сторону» – вот что предлагает нам сборник «За другими реками».