Пустоши. Часть первая

Глава I. Ашкелон

В пятницу я была у протестантов. Протестанты возводили руки. Они мычали и гудели, и землетресение вышло из каждой пробоины, отовсюду – всюду и простиралось. У пастора уши топорщились, на свету красновато просвечивали, лицо ещё похудело, от этого глаза бо́льшились. Я отмечала про себя:  кожа у него будто натянута (секрет в ежедневном натирании воском), остальное сделано по-еврейски – нос загибается, кожа смуглая, кучеряшки жёсткие – проволока. Мы называли его, на русский манер – Моше – так его не звали. 

Мы распевали гимны – Кадош Кадош Кадош Кадош Адонай Элохим Саваох!  – что означало "Свят, Свят, Свят, Свят Господь Бог Вседержитель". Пели, стоя, кто держался за руки или щелкал пальцами или раскачивался в такт или плакал. Женщина за синтезатором солировала, прихожане вступали за ней. 

Моше вскидывал руки над головой, восклицал Иисус – пастырь мой! Моше (так его не звали) говорил перед молитвой  ... где двое или трое соберутся во имя  Его, там Он посреди них. Моше повторял нараспев будто былинный мотив легче верблюду пройти сквозь игольное ушко… или истинно, истинно говорю вам или блаженны плачущие ибо.

Хоровое пение заглушало пастора – до уха доносись уже разнообрывки речи. Я проговаривала про себя, беззвучно двигая ртом любите ближнего своего как самого себя и врагов ваших возлюбите

Проповедь началась, и Моше стоял за кафедрой во главе. Пока он не начал циркулировать между стульчиков и рядочков, слышно его хорошо: «Книга Екклесиаста!» Прихожане зашуршали страницами, у меня лессе на Песне песней – чуть пролистать назад.

Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, – всё суета!

Я посчитала слово суета встречается тридцать девять раз хэвэл хавалим – вот как звучит на иврите суета сует – предельная степень крайняя сопряжённость особая грамматическая конструкция словосочетаний на еврейском. Я увлеклась, ушла в чтение, голос пастора всему своё время! меня выдернул, и я шумно вдохнула ртом.

***

Ашкелон, и правда, маленький – я хожу пешком, за всё время ездила на автобусе два раза – в Ашдод, обратно из Ашдода. Мне не понравилось: крупнее, движимый, современный, индустриальный. Вернулась быстро. Хоть в автобусе было здорово: парни, девушки в песчаной форме, с походным рюкзаком, кто и с оружием, возвращались домой на выходные. Кресла в автобусе были синие, самолётные; из динамиков объявили остановку ашкело́н бенгурио́н, пиликнуло. Я жила на третьей с половиной береговой линии, по бумагам – на четвёртой, но я не признаю шеренгу продуктовых лавок полноценной первой линией. В феврале тепло, на пляже, правда, прохладный ветер – открытое пространство.

Тут проглядывается пустыня: пыль, колючие сорняки. С осевой улицы свернёшь – побелка отлетает, по правую руку – кустарники и песок, по левую – песок и сухая трава. Мусор присыпало галькой и битым стеклом. Я видела: лошади паслись около свалки. Спало полуденное пекло.

Прозевала поворот к дому – забор не сплошной, я позже сверну. Вокруг – дворы и цельные куски бетона, от них исходит горячий воздух и по ним бегают ящерки. Сбилась совсем с дороги. С моря подул ветер. Я вдыхала влагу и соль. 

Металась вдоль забора – голова кругом. Свернуть в город уже не выйдет, я придумала пересечь насквозь береговые линии и выйти к пляжу. В феврале в Израиле цветут анемоны, но справа только забор, а слева – поле стелется высокой сухой порослью. Время шло. Солнце садилось на куполе близстоящей, склёванной за три века церкви. Илистые пустоши – сплетенные меж собой семиструнной кифарой, неиствующие, созерцаемые неустанно создателем – растрескивались слезливо, храня за собой право на былое затворничество. Оборванные, обезличенные, обожествляемые прежде отцами (те отвергли кость, и низвергли захоронения, и возвели чертог с ослиным жертвенником), гудящие погосты возложили, прежде всего, самодовлеющую триаду – впоследствии заменившую высшую точку блага человеческого рассудка – изначально безбожные, признали антропоморфных идолов-покровителей; сегодня – пустопорожний клочок определил изъян мироздания изнутри.

Литейная складчатая труба пробороздила пустырь. У голого деревца рос голый кустарник и оконная рама. Окно открывалось на запад, стекло сверху отходило от рамы – и сквозняк.

Бездомный воссел у окна: сквозь стекло лоснились яблони – по молодости  прогорклые, позже сгорбившиеся, они обернулись стуком; полог наизнанку – косо намотанный, сточенный в клочья, он обошёлся багряным залпом. Бездомный воссел у окна: многое не настоящее. Бездомный играл на трубе, труба гудела железное, пальцы перепонками сменялись. Озадачены вторые руки, дирижерская палочка мелькает: ивовый прут, осиновый кол, пальмовая ветвь. Бездомный оцарапал локоть об оконную раму.

Меня сотряс первобытный ужас. Я чувствовала – опоясывает змея, чувствовала пространство – ветхозаветное анахроническое, чувствовала языческих  истуканов: Перун, и греческий пантеон, и месопотамские божки-покровители, и иудейский Яхве. Рот мой извивался, распахивался, распарывался, залпом отпевая отсрочку, просил созидать и сердце во мне, и ввергнуть впредь во всезнание в веках.

Бездомный оказался безбожником – выявил; сказал где – начертал.

Я спрашивала: «Бездомный безбожник! послепышем я бреду, послепышем и рыскаю; к фреске, причастной к творению, а смирение растерявшей, проложишь русло и колею?» Он спрашивал, слышен ли шум. То был не шум, а древесные столпы движимы по граниту. Но одна капитель неостругана и изошлась трещинками. В её деревянных проталинах проскальзывали водомерки – водомерки мне и сподручны. Так мне сказано было.

Я последовал: прокладывал путь, осязал всё судорожно и слезливо. Условное предоставилось системой: останки впечатанных стоп стеклись стеной вязания. Со стены веяло жаром и шерстью, волокно давно не видело воды, и сухой ветер дул из просветов. Порывы прибили к моим ногам клочья. Глянула – пряжа оплела щиколотки, еле звучно вилась вилась. Я зазвучала биением – тув-тув, тув-тув – глухо в изморозь колотило в голени и в локотке. Съежилась, но впопыхах решила снести всё залпом. Я внимала изъяну – он вверял себя врожденным и неисправным.

Глава II. Кот Мори́с

Братское общение по вторникам обычно пропускала, строго посещала курсы углублённого изучения Писания в будние дни, а проповедь об основах христианской веры слушала до воскресного богослужения, и после оставалась на неё ещё раз.

Молитвенный дом нашей общины был очень уютным.

Моше и в этот раз говорил о Ветхом Завете. Почему-то мы шли от Ктувима к Невииму, сегодня читали пророка Исаию и пророка Иезекииля. Никак не отвыкну от иудейских названий Ветхозаветных книг. Наша община не считала себя протестантской, кроме меня, тут все родились и выросли в Израиле – они называли себя евреями, уверовавшими в Христа. Воспитанные, в основном, иудеями они не затрудняли себя зубрёжкой новых названий, а я вслед за ними начала говорить и Тора и Танах.

Исаия пророчествует о смерти Вавилонского царя: Как упал ты с неба, денница, сын зари! (Ис 14:12)

Слово Господне для Иезекиля адресовано царю Тира, но христианские богословы относят его к сатане – могущественнейшему ангелу, помазаннику, возгордившемся и за тщеславие повергнутым на землю. 

(Иез 28:13) От красоты твоей возгордилось сердце твое, от тщеславия твоего ты погубил мудрость твою; за то Я повергну тебя на землю, перед царями отдам тебя на позор. Все, знавшие тебя среди народов, изумятся о тебе; ты сделаешься ужасом, и не будет тебя во веки.

Эту легенду я вынесла с собой из глубокого детства (она вселяла трепет и боязнь) – могущественнейший ангел, приближенный к Богу, возгордился силой своей, лелеял мысли о собственном величии и лишь самому себе служить хотел. Воспротивившийся Богу, был Денница изгнан с небес. Ту проповедь я просидела как в воду опущенная – в страхе липко дышать.

***

Сегодня слово пастора было совсем ни к месту: сатана обрастал детскими преданиями всю мою жизнь, ровно до этого момента, и мне чудился мистический кровожадный зверь, скрытый от глаз, но воплотившийся. Архаичный ужас скрутил снова транс в переводе с французского значит оцепенение

Бывало уже такое, что вечерние богослужения заканчивались в потёмках – на примете была ночлежка в том же здании, только вход с другого крыльца.

В пыльной ночлежке я съедала обеденную рыбу: воздух там, затхлый и затхлый, пригоршнями опадал на розовое мясо. Стойку у права занимал дедушка. Я принималась глодать хрящи (уже остыло, на зубах скрипела копоть) – он только заходил. Обедал он сильно медленнее меня, засиживался до пяти вечера – не удавалось его застать.

Дедушка был диакон – пыльная рыба стала таинством. Дедушка за стойкой был диакон и благословил – недуг исцелен. Я решила следовать путь.

Ещё тогда водомерки кругами в воде уверяли, мол бос-тон-бос-тон. Я уж решила, мне в Британию, но карт не нашла и всё повторяла: Линкольншир, Линкольншир, Уитем впадает в Северное море, если идти через Йоркшир, то к южной границе… Вовремя спохватилась: водомерки елозили не об этом. Чуть не направилась в Бостон, хотя кругами в воде всё наводило на вальс. Вовремя спохватилась. Прояснилось, куда следовать. И я там была.

***

Я направлялась к птице, не выведав, где она. Разумела: обнаружить можно, если наткнуться, а выяснять, выпытывать – это попусту. Места эти хоженые – хоть раз без головоломок.

Большая птица открывала рот и клацала: цок-цок-цок. Клюв большой птицы разверзался и там чернело. Эту большую птица я искала.

Первыми заметила перья – челноками покачивались, но земля тянула их. Я вспоминала: было детство дедушка разводил фазанов среди них альбинос раз в вольере у самой решетки его перо торчало близко я подобрала и хранила драгоценностью. Но и оно смотрелось бы пушинкой рядом с громоздким гнутым лодкоподобным пером большой птицы. И вот просочился контур, ещё задалёко до птицы начала наблюдать очертания. День я шла, и шла ещё день, в другой усмотрела хохолок. Хохолок зиял редким, рваным и всяким. «Раз хохолок различим – скоро и свижусь», – мне думалось.

Вовремя спохватилась: перед птицей полагается вывернуть карманы, оттуда попадает что – из этого птица выберет подношение. Вовремя спохватилась и свернула чуть лево – через оползень в закоулок. Где обрести гостинец, что и милостыня и воздаяние? Места эти хоженые: в одной лавке я схоронила вещички. Нанести визит да забрать их, так чтоб не треволноваться.

Позабыла дорогу – само свело вниз по улице, свернуло за угол блочного дома, обогнуло часовенку, и дальше вдоль трамвайных путей. Центр города отступал, лилове́ли частные дома: вкруг них участки полны всякой смородины, газонокосилок, кривобоких будок, у них внутри привязь и на привязи собака. Я ми́нула четвёртый квартал, заприметила с краю неогороженный домишко. Я боялась и подходила. Я подходила и могла разглядеть зимний сад и фигуру за стеклом – видимо, и кот Мори́с узнал меня.

***

Ну́тренно дом не сменился: прихожая служила коридором и лестницей на второй; все боковины (подоконники, подлокотники, пододеяльники, даже подъезд) уставлены фигурками из стали и пастилы. Пастила раз от разу засахаривалась, на тепле тлела и исходилась караме́личными пузырями, те застывали фарфором и гарью – достаточно хрупкой. Комнаты напитались ссохшим зефиром – дышать было липко. У дома хребет: папье-маше из рыбных косточек, по форме – нижние ребрышки, которые плавающие, плюс два ложных (третья пара с конца по счёту);  их можно пересчитать и раздастся трель. Я осматривалась, Морис в угловом коридорном кресле выжидал.

«Ты отметил пополнение? Ши́рится выдлиняется моё коллекционирование! И скоро ему простору не будет», – сказал Морис и переоделся в турецкий бахромчатый халат: с плеч висли попоны, отблескивал из нагрудного кармашка спальный колпак и любимая бутоньерка, завихрённая гардина волочилась по полу – её поначалу приняла за шлейф, брошь (смахивала на бунгало) забилась в угол подола.

В смежающем долговатом коридоре пространство вдоль стен обрамлял стеклянный купол – многоцветное стёклышко, огранённое, состыкованное в орнамент мозаикой. Под колпаком проживали новоявленные образцы: поутру вылупившиеся динозаврики, дракоши из мифов и народных сказок и карнавалов в Пекине. Огнедышащие, чешуко́жаные и хвосторогие, они уживались в заповеднике.

Мы плыли дальше: стекловидные тубы вслед сворачиваемым изгибам сменили высокие потолки и за́темно-сливовой тканью обитые стены – начался картинный ряд. «Гляди, – враз прозвучал Морис, – я спозаранку начал живописью увлекаться, а какова уже выборка полотен». Череда пустых рам, за ними – один пейзаж на разных полотнах, всё тот же на последующих картинах, и на предшествующих. Я в изумлении наблюдала: рисованный кратер, около местя́тся курганы, многочисленные, идентичные, статичные от рисунка к рисунку. Вулканы зиждились, внушали страх, я прибавила шагу авось проскачу..! а шустрее гля! авоська парень добрый либо поможет либо научит – вулканы наплывом зарябили в глазах, начали было двоиться, но я сбавила шаг. Морис сказал: «Я умею рисовать вулканы». В моменте он выглядел по-кошачьи: усы в ухмылке заходили ходуном.

Пролёт (под завязку в вулканах) претворялся в округлое помещение – безопасная комната без углов. Проём зиял дверью, снятой с петель, на кастете двери – выемка, в ней уличный термометр показывает только кровяное давление сегодня повышенное тридцать пять градусов северной широты на пятьдесят семь градусов восточной долготы нездоровится я метеозависимая

Приостановились в безопасной комнате без углов: у стены кушетка, мягкая-мягкая, вся в барханах, напротив окна – вышивка, закольцованная пяльцами, сплошняком покрыта стежочками внахлест крест-накрест хлест-нахлест и так итак

Я тогда присела у краешка и задала вопрос, выполнен пейзаж акварельными медовыми красками или мне мерещится, мол, не понимаю. Морис мне возмутился:

– Я рисовал перламутром из устричных створок и молотым царапанным песком. Я рисовал заместо кистей стебельком актинии и пучком сухого ломкого шалфея и цветком папоротника.

Кот Морис постановлял: «У меня шёрстка шелко́вится, оттого что радуюсь тебя видеть. Я успел подрасти  колоссальным и веским, ты остался малоплечист и изряден».

Я говорила прямиком и изложила просьбу. В одной лавке я схоронила вещички – Морис мог ими располагать. Он отвечал: «Мышеловная лавка! Кто сейчас обетовали в округе о ней и слыхом не слыхивали, но там всё целёхонько». И мы пробрались к ней, оттуда в погребок – груды укрыты парусиной, всё целёхонько. Припрятанная посудка нашлась: стучащие плошки, со сгибами половники и пиалка. По карманам позапрятывала и была благодарна коту Морису, моему стародревнему приятелю.