Пролегомены к осени

***

Воздух сгущается. Мягкая ясность июльского полдня сменяется вязкостью и многообразием деталей. Тучи толпятся в условиях полного отсутствия кислорода, душная сырость вползает под складки одежды. По-видимому, на город сейчас обрушится ливень, и осень придёт к полноте своего присутствия. Казалось бы, как можно радоваться осени с её дождями, свинцовым небом и вездесущей слякотью? И всё же, сейчас я ей радуюсь.

***

Влага облагораживает предметы. В отсутствии влаги опавшие листья крошатся и превращаются в пыль. Осенний же ливень скрепляет листву, рождая ту почву, которая необходима для произрастания новой жизни. Поскольку есть жизнь, существует и почва, возникновение которой требует симбиоза влаги и смерти. Когда человек говорит о потере корней, он говорит о стылом бессмертии. Подобная логика выглядит достаточно произвольной, однако она указывает на факт, который кажется мне очень важным: смерть необходима для поддержания жизни, и подлинная поэзия повествует не столько о жизни, сколько о смерти. Поэт создаёт ту почву, из которой рождается новая жизнь.

Июльское солнце палит впропалую, оно ничего не проясняет своим светом, оно засвечивает и размазывает предметы. Нагретая солнцем влага уходит из мира, и место многообразия форм занимает всеобщая засуха. В условиях засухи предметы становятся такими, какими они являются: разрыв между сущностью и существованием улетучивается. Однако глаза продолжают в них всматриваться. Предметы крошатся и распадаются под натиском взгляда, ибо нет ничего, что заставляло бы их обновляться. Вода – это вестник обновления.

***

Летняя почва представляет собой однообразную массу, сухую и норовящую распасться на пыль и небытие. Изредка из нее вытягиваются крупные мясистые стебли, скрытые под плотной восковой оболочкой и совершенно обособленные от прочих предметов. Такое растение легко взять двумя пальцами и вытянуть с корнем. В почве его ничто не удерживает, даже если оно впилось в землю с мощью рослого дуба. Это – картина предельной обособленности, где каждый предмет представляет собой унитарное бытие, элементарное в своей самодостаточности и, следовательно, независимое от прочих предметов. Идеалом летней бес-связности служат заросли растения сныть. Буйная листва скрывает от солнца черенки растений, торчащие из пыльной, безжизненной почвы. Покров растения настолько плотен, что кажется резиновым. Бескрайние заросли сныти вызывают у зрителя ощущение самоуверенной жизненной силы и полного безразличия по отношению к другим формам жизни. Сныть бессмертна и неискоренима. Нет ничего более скучного, чем разглядывание зарослей сныти.

Вода растворяет идентичности. Она является той средой, которая делает соединение возможным. Предметы, опущенные в воду, со временем теряют отчётливость очертаний, сливаясь друг с другом в единую слизеподобную массу, зовущуюся первородным хаосом. Бес-связность форм становится обычной бессвязностью. Странно, что подобные массы нерасчленённостей могут быть прекрасными. Ведь именно это нравится мне в осенних почвах. Вода наполняет залежи пыли, меняет их структуру и превращает в бугристый чернозём, пронизанный гифами грибов и корнями неведомых растений. В отличие от сочных южных растений, грибы не являются обособленными единицами; они постоянно норовят срастись с растениями и другими грибами, создать странные формы, не обременённые условностями растительного мира. Комок осеннего чернозёма может скрывать в себе искрящийся мир инородных форм, сливающихся друг с другом в нерасчленённом единстве, переходящих со временем в такие формы, которые казались наблюдателю невозможными, которые трансцендентны по отношению к исходным образованиям. Такова странная логика связного мира: в нём нет обособленных форм, а значит, динамика отдельной формы находится во власти неопределённого целого, схватить законы развития которого невозможно, поскольку для этого его необходимо обособить на фоне другого целого.

***

На свете великое множество грибов; составить исчерпывающий перечень их разновидностей – это всё равно, что каталогизировать звёздное небо. Должно быть, каждый человек сталкивался в своей жизни с новыми видами грибов, однако, из-за отсутствия биологического образования, мало кто смог оценить свои открытия по достоинству. Новые виды грибов возникают спонтанно, точечно и в самых неожиданных обстоятельствах. Как правило, это не шляпочные грибы, которые мы обычно обозначаем «грибами». Подобно крылатым насекомым и высшим млекопитающим, шляпочные грибы имеют ограниченное число форм. Низшие же грибы способны менять не только структуру своего тела, но и фактуру, отражающую способность, окрас мицелия. Такие грибы не имеют отчётливых очертаний, они могут с лёгкостью сливаться друг с другом, образуя нерасчленимые мицеллярные системы. По отношению к грибу понятия суммы, конгломерата, констелляции, колонии и совокупности теряют определённость. Нельзя сказать, что грибы заканчиваются и начинаются, когда одно индивидуальное существование сменяется другим. Гриб не определён не только на уровне мицелия как индивидуальной целостности, но и на уровне клетки как элемента целостности. Мукор и многие другие виды плесени вообще не имеют деления на клетки, они являются одноклеточными организмами. Но даже единство клеточной мембраны не делает плесень одним живым существом. Мицелий мукора способен покрыть площадь в несколько гектаров, сохраняя статус одноклеточного организма. По мере разрастания мукора его генетический код, хранящийся во множестве ядер, разбросанных по гифам мицелия, будет с неизбежностью меняться. В итоге, внутри одной клетки мукора может возникнуть плесень нового вида, имеющая то же тело, что и её видовой предшественник. Самое интересное, что, подобно пенициллину, новая плесень может стать многоклеточной. В итоге, на периферии одноклеточной особи возникнет очаг дифференциации, рождающий множество обособленных организмов, общая масса которых не составляет и тысячной доли массы исходного мицеллярного тела.

***

Мухи бывают очень маленькими, с мягкими матерчатыми крыльями и вытянутыми телами бабочек. Бывают они и совсем микроскопическими, с тонкими прозрачными телами и такими же прозрачными крыльями, напоминающими клочки полиэтилена. Бывают и практически неразличимые чёрные точки, соотносящиеся с воздухом так же, как инфузории-туфельки соотносятся с мировым океаном. Мухи любых форм и размеров стремятся из тьмы к свету; стоит зажечь настольную лампу или торшер, как освещённые поверхности мгновенно покрываются сотнями мушек. Чуть близорукому наблюдателю покажется, что стены и потолок покрыты ожившей угольной пылью. Впрочем, надев и очки и приглядевшись внимательнее, он обнаружит не много отличий. На каждую муху найдётся ещё более мелкая мушка, на ту – другая, и так до бесконечности. Крылатый планктон кружит в воздухе, и залежи угольной пыли становятся пушистыми пыльными клубками, сворачивающими в углах спальни или кладовой, только подвижными. Стоит слегка дунуть на потолок, и комья пыли бросаются врассыпную. Однако секунду спустя они вновь возвращаются на прежние позиции: магия света неодолима. Массивные осы, которых всякий раз приходится вылавливать мокрой тряпкой и выдворять в улицу, проносятся меж комьев угольной пыли с эффектом вертолёта, летящего над пустыней Сонора. Занятно думать, что каждая из этих пылинок имеет собственные крылья, фасеточные глаза, ножки и нервную систему, состоящую из тысяч настолько же отчётливых клеток.

***

Смерть – это такой предмет, мысль о котором не может стать старомодной. С точки зрения смерти, вечное стремление человека к ясному, безоблачному счастью является крайне неубедительным. Какой прок в долгой и счастливой жизни, если её не взять с собой в могилу? Жизнь пройдёт, и прах соединится с прахом. Эмоции и психологические состояния не могут обрести телеологическую ценность, как и предметы физического мира. Обожествление вещи ведёт к сотворению идола.

Бесспорно, субстантивированное мещанское счастье имеет мало общего с подлинным счастьем, которое испытывает праведник в Царствии Господнем. Но стоит ли в таком случае вообще говорить о счастьи? Ведь имя Бога может стать идолом так же, как и любая субстанция. Счастье, успех, социальное положение, вклад в историю, формальная добродетель – всё это вещи, требующие прояснения. Последовательный анализ ведёт к тому, что их оболочки раскалываются, высвобождая то, что кажется общим для всех определений божественного, но что при этом не соответствует ни одному определению. Божественное нельзя схватить и выставить на всеобщее обозрение, его нельзя воздвигнуть, законсервировать. Божественное не монолитно, оно ускользает от всякого, кто стремится поставить его во главу этической системы. Божественное нельзя найти, поскольку нашедшему становится ясно, что он желал не того, что нашёл, но в свете внезапной находки предшествующее становится неактуальным. И смерть есть то, что намекает на подлинную природу божественного, свергая любые мещанские идеалы благополучия и социального успеха. Мещанское счастье – это насмешка над божественной природой человека. По этой причине с мыслью Платона о том, что философия – это искусство умирания, сложно не согласиться.

Однако необходимо остановиться на следующем моменте. Субстантивации могут подвергнуться не только катафатические определения божественного (счастье, успех, моральные нормы и т.д.), но и определения апофатические, определяющие Бога через то, что ему не свойственно. Это может показаться странным, ведь то понимание философии, которое я изложил, предполагает безостановочный отказ от идолов. Философ в такой трактовке является служителем бога-трикстера, развеивающего по миру пепел истлевших идеологий. В лучших традициях ницшеанства он постоянно воюет с идолами. Однако ирония состоит в том, что определение бога-трикстера имеет ту же природу, что и любое другое определение. Иначе говоря, под маской танцующего бога смерти скрывается такой же идол, как и под масками других божеств. Убийца богов ведёт борьбу с неподлинным, но он в своей сердцевине также содержит зерно неподлинного. Трагедия Шивы состоит в том, что окончательное свержение старого мира требует от него убийства самого себя. Но он не может совершить этот подвиг, поскольку находится в пустом пространстве, вычищенном мировым пожаром. Тот, кто остался один, не может ни умереть, ни прорости. Для этого необходим дождь, который бы оросил обугленную землю.

***

Бог Авраама, Исаака и Якова, который может быть трансцендентен миру, а может быть ему имманентен; который может порвать цепь причинности, а может связать её заново; который не детерминирован ни деятельностью, ни бездействием; который способен воздействовать на предметы, как если бы сам был предметом; который сочувствует и сострадает; который порой сомневается в своём же присутствии, но вновь возвращается к утраченной полноте подлинности. И в этом он в корне отличен от бога философов и учёных, который обязан быть совершенным, который детерменирован собственной трансцендентностью. Христианского Бога не сложно найти, в отличие от бога философов и учёных, который чужд человеческому, который требует от человека ухода в уродливый потусторонний мир, границы которого определяются апофатическим методам, а значит, детерминированы наличными критериями человеческого. Увы, идеал свободы не поддаётся концептуализации – как средствами катафатической теологии, так и средствами теологии апофатической. Но Бог может присутствовать в поступках людей, стремящихся к его концептуализации. При этом сказать, что Бог присутствует вообще во всех вещах – это значит связать его новыми путами. Бог Авраама, Исаака и Якова не определён никакими границами, ни глобальными, ни локальными; он может присутствовать в мире, а может в нём не присутствовать. Как это ни странно, такого бога легко понять, ведь он не детерминирован собственной необъяснимостью.

Август 2020