К одной динамике в стихах Всеволода Некрасова
В статье «Теория как утопический проект» Светлана Булгакова пишет об одном любопытном замысле Эйзенштейна. Это проект некой «шарообразной» книги, которая должна была в теории сломать типографскую двумерность книги, а, следовательно, навязанную ею неестественность расположения мысли. Мысль, как известно, во-первых, из нашего личного опыта наблюдения за собой, во-вторых, из нейрофизиологии – мысль есть изменение в сети порой очень далековато отстающих друг от друга нейронов, в-третьих, в отражении этой инвольтации, в писательских черновиках – на определенном этапе «творение» представляет собой гетерогенные структуры знаков, которые сложно назвать текстом, в каком либо ином смысле, кроме собственно семиотического: рисунки перемежаются с зигзагами скорописи, блоки текста обводятся, соединяются пунктирами, зачеркиваются и т.д., – мысль не является фразой. Теперь, когда руины письма подернуты ностальгией по медиуму, от которого мы отделены не-человеческим, слишком не-человеческим интерфейсом сначала печатной машинки, затем компьютера, любые разыскания в области «хаотического» превращаются в археологию мысли. Практическое возвращение к этим практикам кажется невозможным. Однако они представляют собой константу, постоянно мерцающее на протяжении всей истории письма стремление к «динамике» текста. Правда, надо различать собственные и несобственные имена: «круги Луллия» от спонтанной комбинаторики набросков. Самоирония творчества заключается в том, что оно начинается с руин. Сделать его «минус-минус приемом» – уже виток диалектики, по типу той, которую обозначил Всеволод Некрасов: «естественное притязание – становление притязания – утверждение снятием притязания».
Можно сделать легкий шаг и сказать, что именно в снятии притязания на «вторую реальность» лиризма находит свое утверждение поэтика «речевого фрагмента» Некрасова. Но этот пересказ самих манифестаций поэта грозит вопросами специального характера: существует ли третья реальность в отрыве от второй? Что представляет собой она в случае апроприации высказывания, речевого паттерна? Третьей реальностью в почти одноименной статье Некрасов называет «ситуацию общения создающей (автор) и воспринимающей (читатель) сторон». Иначе говоря, указание на характер коммуникации в рамках самой коммуникации, чаще всего имплицитное: рама, сцена, лексика, или прямое: «читатель ждет уж рифмы роза…» (тоже упоминается в статье), но иногда и эксплицитное: ярким случаем здесь выступает театр Брехта, эпизоды автокомментария, речевая фигура металепсиса, инструктивное искусство Йоко Оно или группы Fluxus.
Структура поэтики речевого же фрагмента и вовсе располагает реальности иначе: правда и факт даны нам сразу и несомненно: так говорят. С другой стороны, то, как они даны, манера их представления читателю становится первичным индикатором искусства/искусственности. Дело остается за воссозданием иллюзии… но самим читателем. И здесь, мы можем, подчиняясь эссеистическому импульсу к краткости, сразу же дать ответ: «фрагмент» представляет собой валентность к иллюзии. Что насчет его характеристики, «речевой», то это можно отнести к «штилю», расхожий/речевой/бытовой/китчевый/низкий.
Один случай подтверждает сразу несколько вытекающих отсюда гипотез. Это заглавное стихотворение, кажется, самого полного прижизненного сборника стихов Всеволода Некрасова «Живу и Вижу». Оно представляется центральным, не только по месту в книге, но и тем, что представляет своего рода идиосинкразию поэтического метода.
О гипертекстовом характере стихотворений Некрасова писали многие. Сухотин говорит о нем как о «ветвлении», Махонина прибегает к термину Гомгрингена, обозначая «констелляцией» синтаксический эффект, вызываемый необычным расположением «речевых фрагментов» на странице. На самом деле, кажется, что ветвление и констелляция суть два разных аспекта чего-то более глубинного. Ветвление начинается там, где читатель его замечает, прежде всего в паронимах, в ветвлении дериватем:
профессорам
профессионалам
Что, на самом деле, «професс орам/ионалам». Эта осцилляция между вариантами слова отражает микросоциологию письма. За ним следует строфическое ветвление. Например, расположенное посередине страницы:
2
как обстоят
Облако как облако
Июнь июнь
июнь
Констелляция «облако как облако…» как бы соединяет два крайних стихотворения, организуя их в полифоническое единство, в другое уже «дейктическое» ветвление. Облако дает развивающийся, а на самом деле длящийся в повторениях, образ «облака». Речь об облаке перебивается другой речью о лете и условно «ситуацией» под цифрой 2. Но симультанность восприятия, с легкостью достигаемая посредством пластических элементов или графизмами черновика, здесь остается лишь заманчивой перспективой. Такими полифоническими стихотворениями обозначается то, что мы бы обозначили путем к «/», к собственно графеме, визуализации синтаксиса.
Но появление линии в визуальном стихотворении «Вот как иногда», 69 страница, тем более удивительно, что, как говорит Сухотин, в черновиках Некрасова линии практически отсутствуют. Поэт работал с готовыми фрагментами и лишь комбинировал их, предварительно «руинируя». Изучение черновиков показывает, что визуализация синтаксиса нужна скорее, как обозначение линейности, в то время как поэзия Некрасова подчинена обратному импульсу. Это выявляет декоративность линии, что можно отнести и к «зачеркиванию» и к графизму «/» – часто имеющим семантику скобок. Единственная функциональная линия здесь – это сплошная, отделяющая автокомментарий от основного тела стихотворения. Ветвление модусов чтения. Здесь авто-комментарий предлагает читателю взять еще одну высоту – рассмотреть сам комментарий эстетически в качестве минус-минус приема: эстетизации модальностей чтения. «Интерфейс» чтения также заимствует из практики рукописей: это нумерация. В стихотворении «вижу живу» – это \1, \2. Нечто похожее, только в несколько усложненном варианте, читаем на странице 87:
*) песенки 60-х:
2. самодеятельная
1 подготовленная
профессионально
* * ) реплика Эрика
– 87 страница
Если оглянуться назад и сосчитать уровни ветвления: деривативный, композиционный, дейктический, перцептивный – то мы обнаружим внутреннюю комбинаторику модусов чтения, приводящие к почти неповторяющимся вариантам до-создания текста. К формуле
професс \1
орам/ионалам \2*
* xn – (в оригинале «сколько-то еще дополнительно)
\1 - Y
\2 - Z
Где Y и Z - атрибуции другого плана.
Здесь тайна, которая заключается в том, что, если, сведя к логическому субстрату стихотворение, мы разгадаем в знаменитых некрасовских повторах логические кванторы, а за паронимами – знак «/», в смысле «или», то нам откроется что-то поразительно напоминающее голую кинетическую структуру, (по аналогии с кинетическим искусством одного из любимых художников Некрасова Франциско Инфантэ), то, что повторяет астролябию из снов Эйзенштейна: «книгу в форме шара». Тогда становится понятно: и междометие, и повтор, и модальность есть лишь занятие пространства, воздух между глобусом и осью, позволяющий ему вращаться.