Фрагменты из романа «Майя, или Роман автотрофного воспитания»

9 июня 2… года, день

Когда такая гроза над землей – необъятная, я нажимаю на кнопку и складываю стеклянные крылья панелей купола. Раскрывается небо над головой. Дождь струится по листве, по волосам Саши. Все растения радуются.

Лишайники на деревьях растут только там, где в воздухе сохранилась ключевая вода.

Колосится сон. Медвяной росой застывает слюна в уголках губ. Только бы она не раскрывала рта, полного насекомых. Я так боюсь, что однажды это случится, и колония тлей источит чистые листья. И мне придётся молить тихую божью коровку вернуться с неба, потому что самому мне будет никак не справиться.

Я искал и нашёл, и понял я, что искать не надо было. Что делает семя, попадая в почву, когда время приходит? Теряет свой прежний облик. Через разрыв происходит рост. Порыв и принуждение. Свобода и боль. Метаморфоза. Форма меняется, а информация, записанная в генах, остаётся прежней. Он помнит, как светило это солнце, когда вызревал он семенем в плоде. Он помнит его и возвращается к нему, разрывая свою спящую плоть, превращается в плоть растущую и желающую завязать плод новый. У росточка два листочка. Любовь и искусство. Млекопитающие ходили на задворках мезозойской эры. А динозавры царили. И где теперь царство их? В чемоданах Брэдбери? Не полагайся на солнце, но зажги пламя в жилах своих. Сохрани огонь, поддерживай температуру тела. Нет, весь я не умру, а вымру, как вымерли странствующие голуби, морские коровы и мудрая птица Додо. А Саша останется. Молчание её  –  слух, а не молчание вовсе. Она внимает, «изумрудец вынимает». И я говорю.

Принимая некую фею за ночную бабочку или куколку, не разочаруйся, если она проползет через твою жизнь зеленой гусеницей. Не лелей свой гибкий страх в колыбели. Чудо не бывает обыкновенным, даже становясь рутиной. Серебристыми шариками ртути убегает во сне вода. Тяжелеют веки. Серый не спит волчок.

Гусеница может притвориться юной веточкой, чтобы выжить. Это называется мимикрией. Ослепленные гусеницы Biston betularia всем телом чувствуют, какой цвет принять, какой веточкой стать. Это называется фоторецепцией.

«Я и цвет едины», – писал Пауль Клее в своём дневнике.

Симбиоз. Синтез. Синестезия. Си. Si. Соль.

Светятся березы в темноте. Пахнет ладаном.

8 июня /9 июня 2… года, ночь

Был июнь, и Александра решила сделать сад своей летней детской. Почти все её игрушки там были в полосочку. Осы были балеринами. Их музыкальность, их звонкие талии, тонкий яд злословия и фарфоровое дребезжание послеполуденного чаепития раскрывались веером с гласными, нарисованными красным, словно предупреждали об опасности. Девочка вставала на носочки и со страхом выглядывала осиное гнездо под крышей кладовки с инвентарем. И, удивительно, но осы её так и не укусили ни разу, хотя Александра постоянно красила свои губы ягодами и проводила по ним леденцовым петушком перед маленьким зеркалом на веранде. Шмели были плюшевыми мишками: тяжелые тучки под воздушными шариками изумления, ищущие четырехлистники счастья среди клевера. Пчелы были мозаикой. Они пахли церковными свечами, и собирали свет на витражных крыльях.

Только божья коровка была в горошек. Их было много, но в сознании девочки все они были одной Божьей коровкой, которая выпадала ей кубиком с разным числом точек. И, если их было семь, то Александра загадывала желание прежде, чем отпустить букашку с песенкой в небо.

Будущие дни были подернуты золотистой дымкой легкого загара. Проливное вчера зеркалилось в плошках и кувшинах.

Поздним летом размеры Александриной детской стремительно расширились, а затем схлопнулись воздушным шаром, отстраненным от губ. Всё-таки, дикие поросята, хотя и были в полосочку, никак не помещались в выдуманных жилищах. И кирпичный домик не выстоял перед зеленым дыханием леса.

Александра и сестры собирали в тот день дикую малину. Флора опять должна была обрести новое имя. «Милость Божья», «Так не бывает». «Такая молодая». «Дело решенное». «Чудеса в решете». Чудеса Александра любила. «С какого потолка ты взяла это: с высокого, лепниной украшенного, или деревянного банного?» «Осторожнее, наклоняй голову, когда через порог переступаешь».  «Смотри в оба». «Под ноги смотри».

Медведя не встретили, но точно столкнулись бы с семейством кабанов, если бы не хлынул ливень. Девочка тогда уже знала про эриманфского вепря и испугалась вперед.

Двенадцать подвигов Геракла, двенадцать апостолов, двенадцать месяцев. Семь чудес света, семь дней творения, семь воронов. «Дети должны знать обо всем, Александра». А она терялась перед томами энциклопедии и среди книжных полок в библиотеке. И единственный глаз Циклопа следил за ней в самых жутких кошмарах. Фиалковые лепестки – крошки хлеба девочки с мизинчик, спускающейся по ступенькам всё ниже и ниже в сад и через сна игольное ушко возвращающейся назад.

Они увидели матку с поросятами с вышки, поставленной лесником среди деревьев, когда побежали в сторону его дома, чтобы укрыться там под навесом. Александра сначала отказывалась смотреть и закрывала глаза ладошками, а потом сама полезла наверх. В кабанчиках не было ничего страшного, и девочка долго не хотела спускаться обратно вниз и конечно же промокла до нитки. И эта тонкая, натянутая струной, нитка накрепко связала в её памяти летний ливень с какао, сваренным в маленькой кастрюле. Капли дождя стучали радостно по эмалированному дну кружки смуглыми от счастья каплями. «Только бы ты не простудилась», – приговаривала Флора.

Молоко для какао было топленым, и от этого напиток стал ещё теплее. Запах шоколада из далёких краёв сел на рукав чем-то близким, перепончатокрылым, и напоминающим о приключениях, словно паруса простыней, упавшие в лужу, и, незаметно, тайком, вернувшиеся на веревочный насест под присмотр деревянной прищепки. «Ты поросенок, Александра, кто же так делает». Девочка засмеялась и захлебнулась, и какао пошло носом. Флора сначала испугалась (у воспитанницы часто шла так кровь), а потом, было видно, что еле сдерживает улыбку.

Противень с пряниками. Цвет и запах теста удивительны. Александре казалось, что она месит шарик из сладкой глины. Пахло: по-родному – медом и – всё ещё необычно – какао. Запах был диковинным, но, как оказалось, быстро приручаемым. Коричневые руки, собирающие плоды какао – на фотографии в книге из библиотеки. Кот-Д’Ивуар. Итальянский сапог без пары. Мышонок-оборотень. «Синяя птица и тыква». Любимый цвет на картине. В библиотеке можно было найти самую лучшую синьку для белых снов.

Сахарный тростник. Вылепленные животные и геометрические фигуры, вырезанные формочками из раскатанного скалкой пространства. Александра рассмеялась, внезапно вспомнив про диких поросят, которые теперь, наверное, были похожи на плоды какао с зернышками желудей в плотно набитых желудках. После вечерней службы Александра в платочке и темной юбке будет прыгать через скакалку. Теплая коврижка в кармане. Шоколадные помпоны на шерстяном платке цвета топленого молока. А-арбуз – полосатый мячик. Б-берёза – полосатая наковальня. В-варенье – маленькие полосатые шарики крыжовника, Г-гусеница – полосатая гармошка, Д-дятел – полосатый молоточек. И всё вокруг вовлекается в веселье. Листва отбрасывает неоконченным вязанием тень, ветер играет листьями, как котенок клубком.

Когда наступили морозы, Александра нашла под подушкой настоящий твёрдый шоколад. Прямоугольная плитка в хрустящей фольге. Наледь воды на жестяном щите под колонкой. Но зима была трудным временем для Александры – сизифовым шариком скарабея, и не только потому, что нельзя было пускать блинчики по замерзшей воде. Лоб девочки становился горячим, и болезнь её была долгой.

Ангина завела в кусты малины среди чистой зимы, среди ясного в небыль.

Матушка Флора, незастекленным взором посмотри на меня. Скинь свои черешнево-черепаховые. Вот так. Только, когда ты плачешь, ты снимаешь свои вечные очки, откладываешь в сторону вечное перо, и твои глаза становятся бесконечными и синими. Я вижу, как плывут облака, и идет дождь. И я опять произношу его. Это слово. Или слова. Грубые слова. Спекшиеся, глиняные. Скуластые, угловатые. Похожие на детские кубики. Деревянные. С буковками. Букашки, ползущие куда-то по столу. По стволу. Под кору березовую. Под хлебные корочки.

И одна вопросительной точкой навсегда остановилась над твоей губой, матушка Флора. Мушка-грематушка. Словно гром среди ясного неба. Барабанная перепончатокрылая колеблет улитку внутреннего слуха, заставляя выставлять рожки. В тихом омуте.

Соты взгляда операционного светильника. Многоочитое «о» первого детского возгласа. В многооконный красный кирпичный дом принесли меня. Колодец двора. Лен льнет. Что-то мешает крикнуть.

Ладушки-оладушки. Сухая ладонь на лбу. Спутанные волосы. Восковые монетки. Мотыльком бьётся огонёк. Кто-то плачет. Воет за окном пёс домашний.

9 июля 2… года, день

Я помню – девочкой – она смеялась, пряча лицо в кухонное полотенце. И вздымались вышитые крестиком крылья петухов по краям. Я брал её на руки и поднимал в воздух комнатным солнышком. Лампочки тускло горели. Там везде были такие лампочки. Они имитировали свечи. Услышу ли я вновь, как звенят сияющие колокольчики?

Белый шум помогает заснуть. Зеленый шум помогает не просыпаться посреди ночной дороги. В детстве я любил сидеть под деревом. Теперь я люблю сидеть возле ее ног. На ногах у нее тапочки из овечьей шерсти. Прикорнуть. К корням прислониться. Если я отвлекаюсь, меня окружают молочные реки и кисельные берега из овсянки. И я опять не в своей тарелке: как очень давно за высоким столом, когда ложка по кругу – стрелкой заводящихся часов, и тянется-тянется время, такое прямоугольное и уютное – продолжение одеяла, а у подушки четыре уха, но она глухая и такая важная, и я кладу ее на стул, потому что это все равно, что представить себя в горностаевой мантии. Цокают копытами пряничного коня пальцы по деревянной столешнице и пахнет гвоздикой и камышом. Маслом в малиновом сиропе тонет закатное солнце на поверхности утренней тарелки каши. И, кажется, что все любопытные облака заглядывают в окно, проплывая мимо. А потом самая лучшая полоска времени, еще бесконечная и не зашнурованная в ботинки около тяжелой двери.

Проплывают перистые, стонут серебристые. И в вечный полдень собирается под сенью отара. Они то ходят по кругу, то останавливаются. Тугие завитки на шкуре самых маленьких повторяют морщины на древней коре. Слышно только дыхание. А потом всё замирает. Гулкий звон раскалывает пространство, как огромный глиняный кувшин. И ни одна капля не проливается. Но запах молока заполняет всё вокруг. И жалоба ягненка, оставшегося без матери, вертикальным эхом бьёт по корням и сотрясает вершину.