Майкл Айвз. О зрении как бесконечном регрессе (перевод с английского Алины Машкиной)

ЭТО – ПОЗОР, ЭТО – ПЕРЕСЕЧЕНИЕ –

В поздние часы прощупает ли Болезнь Здоровье, как если бы Болезнь была одета в ливрею Здоровья, и Здоровье, что от Болезни, – ливреи, которыми они затем начинали обмениваться в своей привычной игре, хотя они не могли помочь, но позволяли избежать множество вздохов сожаления, два из них, однако же, смеясь вдоволь из-за их приключений, ибо это было Здоровье, кто никогда бы не могло отпустить без захвата этого сияния – плохо скрытого в траурных одеждах болезни – среди государственных похоронных служащих ради веселого ужаса, но отломилось от маски, желая чуть большего эффекта, которого только сама Болезнь могла бы требовать. Эти служащие не увидели ничего кроме ливрей, как видишь, и после таких прелестных прелюдий, как бой их часов и беспокойные брифинги, они бы уволили хитрое переодетое Здоровье и стали тесниться на закрытой конференции, подобно цветку, закрывающемуся на ночь, и, по мнению Здоровья, вся эта игра состояла в поспешном доведении до конца, и, подобно Болезни, чья убогая тина лишь по каплям собралась в одежды Здоровья, была тепло приветствуема в вестибюлях, и за нее выпили, и вскоре забыли среди всего этого шумного веселья и пьянства тех, для кого угроза эпидемии отзывалась эхом, приглушенным в забытом стакане для игральных костей зловещей лихорадки. Так это было с двумя соперниками, одержимыми их постоянным переодеванием, так очарованными друг другом, что все время, пока оно скрывало их внимание, подкладка у Болезни стала окрашенной сиянием Здоровья, и одежда Здоровья гнойными пятнами болезни была выпачкана, и случилось это в то время, когда они встретились и более не могли выяснить между собой, где чья одежда.

ОПИСАНИЕ ПАМЯТНИКА

В самом деле, что я сказал ему – не зная наверняка, говорил ли я о том человеке или нет, – и он не мог бы неправильно меня услышать, было слишком раннее время для этого – менее всего для него, который был так же неспособен к ошибке, как камень, или как он однажды охарактеризовал себя кому, кем, возможно, он думал, был я, – однако, по общему согласию , я бы побежал прочь с моими руками, помещенными за уши, встреться я с такой сущностью, какой я предстал перед ним, но он этого не сделал, это вновь меня убедило в том, что точно услышал сказанное мной, и, более того, оставаясь на месте, как и он, лишь доказал, что он был человеком, и, важнее того, что он уже слышал эти слова и оставался, как я говорил, на месте не из вежливости, настолько извращенно для подтверждения того, что эти слова были сказаны еще раз, и даже еще более извращенно, ему, нежели чем, как давным-давно в этом самом парке, другому, пока он смотрел, беспомощный перед их воздействием, как они быстро шли на работу, эти самые слова, на, как это произошло, его жену, которая, так она прежде похвалилась, была одержима независимым разумом, и он вглядывается, смотрит с полным изумлением на эти слова – которые до сегодняшнего утра, он был уверен, никогда не услышит вновь, даже если они должны быть произнесены ему, даже если каждый в непосредственно близком пространстве должен услышать их так же четко, как он, ибо он насмехался бы над собой вопреки статистической невозможности события, что их комбинация может однажды еще раз приблизиться к его ушам, он бы жил подобным образом, как будто чтобы отвергнуть саму возможность их произнесения, – смотрит, я говорю, как его независимо-мыслимая жена почувствовала, что сила совсем исчезла из ее ног, услышав, что я повторил ему вновь этим утром, и кто-то мог бы явно догадаться, что он впоследствии добился успеха в управлении собой согласно единственной цели, которая заключалась в том, чтобы жить, избегая когда-либо снова услышать те слова, до нынешнего момента, – видя, как они убеждали его жену так много лет прежде, что ее кости были из воздуха, и она внезапно , к его ужасу, упала ворохом на землю в тот день (не то чтобы я был сколь-нибудь удивлен, это, вне всяких сомнений, доказало мне: чтобы вызвать физиологические приключения в ком-то, таком же колеблющемся-гордом, как она, кому-то лишь достаточно сказать правду) – ибо он стоял идеально неподвижным после, как я говорю, беспрепятственного прослушивания слов, таким неподвижным, в самом деле, и так долго – при нынешнем писании он остается недвижим – как будто, чтоб его спутали с камнем, который, конечно, установил это для меня, даже если мне следует признать, что я никогда не видел его в движении.

РЕФОРМА ОБРАЗОВАНИЯ

Лоснящаяся голень хулигана на подъемнике. Грабли в шествии рассвета. Дробь вечерней зари их застывшего шага, обвязанного тамбурным швом. Тень нависшей хулиганьей голени, смещающейся колебанием за Диапазон. Грабли, начинающие их ритуал. Блеклый гравийный песок, свист между зубьями. Покорность камня зерну.

Ниже партии хулигана тогда же, они на подъемнике. При нарастаниях освященные понижались. Круговой Диапазон гравия снизу, лебедка на краю. Теменос гравия. Волнообразны те борозды. Грабли в свой танец посреди мрачных рельефов, распевных по краям. Мягкое проседание камня от тяжести голени в местах касания.

Когда наконец голень в состоянии покоя и натянутый привязной ремень ослаблен, грабли перемещаются к краю, к выступам. Антифонный хор рельефов удвоился, грабли к разросшимся границам. Взборожденный круг чист. Группа орудий в момент захватила регулировку голени касательно ее положения. Грабли на периферии, дергающие сорняки, невнимательно.

Собрание мух посреди дискуссии касательно позиции. Среди группы орудий, незаметные отстранения мух, объединенные приличия. Последовательное хихиканье среди тех, тренирующихся на лавочках. Бесшумные споры вкруг переполненной голени. Много тщетных ударов по плотоядным мухам.

Общее замешательство, миряне в постепенном истечении на полуденный чай. Тонкий ручеек гниения, восходящий к Богу. Тонкие борозды камня посреди растущего спора, упраздненного под сандалией. С согласованным тяготением группы орудий, щёлоки возлегли на голень. Курганы щёлока на подветренной грани Диапазона. Голень улеглась внутри вместе с ножами и щёлоками.

Венок облаков на западе, предвещающий наступление ночи. При рассасывании переполненной голени, гордость группы орудий. Остановка легкомыслия среди выступов. Карманные факелы и сигареты теперь грабельная ноша. Оскорбительная регулировка радио, расстилание одеял. Пар от ручейков касается боговых гайморовых пазух. Снотворческое забвение от небесного хозяина до сжатого щёлока. Промежуток тревоги вокруг каркаса голени. Нервная, но решительная торжественность поверхности голени. Их почти неминуемая гибель от рук прерывателя полета мух.

Хозяин грабель в медленном рассеивании к вечернему общему столу. Скучные ярлычки на постельном белье божеств, заворачивающихся в сон. Богиня, втирающаяся в своего плюшевого медведя. Назойливое трение кружева. Неприятные истории, циркулирующие в группе орудий нерегулярным транзитом в направлении казарм. В шагах более свирепых жизнь хулигана была высмеяна.

Полночь. Проклятый Сарум [4] из гравия. Месиво голени, смоченное росой.

ВЫРАЩИВАНИЕ ДЁРНА

Кровоточа эмоционально, когда бы я ни услышал эту песню, «Old Folks» (если бы даже терапевт просила, в ее самых неудачных выражениях, чтоб я фокусировался на том, как был я молод для установления связи с песней, что была бы характерна для человека постарше, – который «изведал войну и объективные, на социетальном уровне обоснованные препятствия для естественного чувства сексуальной свободы» – вероятно), я бы хотел счистить второпях квадратик кожи весьма особых размеров с части моего тела, «что он стремился защитить», (в соответствии с благоразумными конструкциями, в которые она облекала мои предыдущие опыты менее обдуманного, спонтанного экорше) и подпереть его загнутый край зубочистками или, если их нет, позволить себе прибегнуть к ватным тампонам, которые, с их более мягкими оконечностями, едва ли бы были достаточными, согласно стандартам, для этого укрытия «флага моей недопозиции», оторвать (она была полна решимости убедить меня) от «единственной оставшейся одежды, которую я мог бы считать спасенной от взрослификации» (которая окончательно подтвердила ей полную бесполезность, как я уже давно начал считать кожу, вне всякого сомнения, коварным одеянием Несса), и под ним сидеть в дождь моих Бес-телесных установок, чтобы снова и снова петь «Old Folks», потому что рано или поздно они должны подняться, те тени – мужчин, бывших женщинами, и великих воинов – из Ахерона, у меня есть все основания надеяться, появятся в ходе этих моих раскопок, не несущие ни карт, ни веток золота, и когда они удалятся, те стремительные бессильные мертвецы, я бы, освобожденный от бремени, покончил с бритвой и песней, но не без большой грусти, ибо настоящий человек обязан своевременно заниматься сдиранием шкуры, если с не плеча кита, то почему бы не должен со своего собственного, чтобы этим освободить пойманных мертвых. Там всегда есть мертвые – там, под.

АНАТОМИЧЕСКАЯ ПРИТЧА СКЕПТИКА О ЗРЕНИИ КАК БЕСКОНЕЧНОМ РЕГРЕССЕ

Собиратели, или поедатели, виноделы, даже скульпторы, света, как их назвали, глаза – просветы слоновой кости – взгляд, эта совершенная жажда себя – но эти нелепые обычаи, легким и грубым уроком анатомии, быстро выбрасываются, ибо мало что предстает взору кроме плиты или огромной стелы на растворе извести (в opus incertum [5]) – с огромной высоты, я дарую тебе – с кусочками и пылью ее, разрушенной и рассыпанной у основания, – поэтому пресловутую сетчатку – Рим и руину правды – и, раз уж на то пошло, внутри или вне черепа, какая разница? Попросту шовинизм, это внутри и вне, вульгарные разграничения землемера, – тем не менее, должен заключить, разрешите нам благоразумно присоединиться к толпе  и разместить это внутри, как того требует эпоха психологизма: чтобы вопрос был решен раз и навсегда, и что он внутри, что полномочия, полученные полномочия, индивидуирующий, суверенный элемент – вольно говоря, взгляд – что в сущности, все органы чувств, самосоздания, расположены внутри, и, ради краткости, и как будто бы не докучая драгоценной безудержной воле, идеальной и абсолютной самости, узлу намерений, регулятору и т.д., мы, если только, прошу заметить, засунем взгляд как следует внутрь черепа – сокровище в грубейший плотницкий дом. Идиоты!

В скверном интерьере достигает там места в полумраке и теряет свидетеля, невзыскательного зрителя, – паразита, если вам так угодно, – искоса посматривая поверх него на беззвездный свод, следуя стеле, устремленной ввысь насколько видно, внутрь, как говорят поэты, теней ни вечера, ни неестественного  дня, на высоту, где некто во сне восходит, а в пробуждении связывается с недосягаемым, смыкающим мраком верхнего черепа. Из пересечения узкой расселины два иллюминатора в горизонтальной позиции – окулюсы, если угодно, – леонардовой циркумференции, омывают эмпирейские плесы нашей плиты, со смутным волнением внешнего явления, и проливают нашему свидетелю достаточно света, чтоб созерцать и дремучее изобилие плюща, растущего среди подсвеченного лица стелы, и еще одно чудо: зависшие, или некоторым образом подвешенные между проходами света и кирпичной кладки незапамятных времен, две сферические массы, наполовину освещенные, наполовину почти незаметные. Как было точно сказано, они плавали – неподвижно парящие, две рябящих луны, хотя, с подгонкой под затенение, это стало просто для него, крысоподобные внизу, каждая из них облако, рой, множество взаимодействующих и мимолетных векторов, сферически равнодействующих – некоторые, однако никогда так много, чтобы нанести вред коллективному усилию, направляясь в жилище из плюща, чтобы устроиться на ночлег и породить, некоторые, летящие на запад в направлении крайнего Гибралтара света, но из чего эти стелющиеся шары состоят, свидетель всегда не уверен. Всё, в чем можно было удостовериться, было роением, а также, разжигающим в нем, напряженно глядящем, рудименты его собственного внимания. Мы могли бы также, насколько глаза способны к умозаключениям, переместить нас в его череп и найти в его основании, здесь, среди обломков камней и первых теней, другого, кто пристально вглядывается в тусклое чудо двух совершенных, но плавающих сфер. Всё же третья трепанация свидетеля свидетеля только обнаружила бы все ту же композицию – больше свидетелей, больше стел, больше сфер, – всегда неприступный монумент, молчаливый наблюдатель, всегда недостаток света и непроницаемые орбиты перед ним – птиц, возможно, ласточек, чтобы рисковать ловкостью, а именно, той, которая от света, стремительная разновидность приближения, птицы в любом случае, или, возможно, летучие мыши, и те нелепые змеешейки, предлагая помимо ласточек явное преимущество такой дополнительной симметрии, позволяющей разместить паразита одновременно и сверху, и снизу, паразитических антиподов, самость, или моргая, как летучая мышь, рядом со светом для еще большей бесполезности.

Дополнение: Летучие мыши не являются, в узком смысле слова, паразитами