Питер Джицци. Саван для лета. Из книги «Небесное погребение» (перевод с английского и предисловие Кирилла Азерного; иллюстрации Оли Цве)

В издательстве «Полифем» вышла книга стихотворений «Небесное погребение» американского поэта Питера Джицци в переводах Александра Уланова, Галины Ермошиной и Кирилла Азерного. В поддержку издания «Флаги» публикуют цикл стихотворений Джицци «Саван для лета» с предисловием переводчика, автора вступительной статьи к книге Кирилла Азерного и специально подготовленными для этого материала иллюстрациями Оли Цве, оформившей обложку «Небесного погребения».  

Идея публикации билингвальной книги Питера Джицци (американский поэт, 1959 г.р.) возникла из смутного желания обозначить зыбкость канона американской «языковой поэзии», как она представлена и до сих пор представляется в России.

Слепая интуиция отхода в сторону от тех, кого можно было бы условно обозначить ключевыми представителями этого поэтического направления (Чарльз Бернстин, Майкл Палмер, Лин Хеджинян и немногие другие) позволила обнаружить Джицци как некоторое озаряющее обещание нового горизонта познания того, что такое более-менее современная американская поэзия. Это был своего рода пробный камень, призванный обозначить глубину неведения, ужаснуть и подготовить к чудесам будущих книг и имен.

Первым же делом, конечно, книга «Небесное погребение» отвергает подобный подход своей самобытностью, замыкая горизонт познания на самой себе. Речь идет не о герметизме поэтики, а о предельной установке поэта на поддержание личностной, бытийной заинтересованности в языке как возможности присутствовать возле предмета говорения, не ощущая при этом никакой неуместности или неловкости, которые невольно следуют за повествованием и повествователем повсюду, где еще есть то, о чем можно оповестить.

Метафора у Джицци также не отодвигает и не приближает означаемое, но присутствует при нем как потенциальная энергия преображения. Вещь преломляется в своих слабых подобиях, но может и не напоминать о своем непосредственном присутствии в тексте. Так, солнце «было золотым лоскутом», «золотистой волной» и «остается желтым парусом» – эту временность пребывания вещи в метафоре Джицци использует в качестве движущей силы своей лирики.

Лирический герой – а о нем, в отличие от поэтов «школы языка», здесь вполне можно говорить (язык не заполняет все пространство мысли, а становится рядом с прочими ее предметами, как смысл рядом с намеком), улавливает малейшие движение собственной интуиции, чтобы непрерывно состаиваться во внешних эффектах мира, новизна которых – всегда необходимость, обусловленная пребыванием мысли в обостренно ощущаемом текущем моменте.

– Кирилл Азерный

САВАН ДЛЯ ЛЕТА

1.

Я хотел выйти из прошлого,

             так что я съел воздух.

он порезал меня, радужная струна

              геометрического света.

Я вдохнул глубоко, это зажгло меня, это было хорошо.

Все эти годы, молния, дождь, небо,

              его маленькие маргаритки.

Memento mori и lux.

2.

И ты не можешь меня винить.

Это глупое чувство.

Я был поэтом с мертвым стилем, который

              я сам пробудил.

Я занимаю все оставшееся.

Сине-зеленое чувство покидания.

Не принадлежать больше к телу иногда

              Открытому воздуху.

В дождь, в дождь ранним утром.

3.

Сегодня был день амфитеатра в сознании.

День сновидящей речи, где свет – это наркотик,

              и это все, что ты можешь сказать.

Когда чувство деградирует и развивается в мысль

              как 2 ночи расширилась, обнаружилась звезда.

Она скажет – это долгая агония прекрасна в бодрствовании.

Она прекрасна сейчас.

4.

Здесь все звезды, принадлежавшие всему,

               что говорило.

Я построил свою жизнь из того, что от меня осталось.

Небо и его процедуры.

Романтизм облаков, деревьев, бледных зубцев,

               и поэзии.

Музыкальный джойбанг.

Касающийся всего.

5.

Когда слова возвращаются, их фикции остаются. Грозовые

фронты и дождь, лексические воды, которые гребут водоросли,

               Вырезая мир.

Стилус будет жить во вспышке.

Смелый свет от олова к чему бы то ни было.

Сейчас отдельные наблюдения производят нейтральный звук,

               как если бы я был пузырем,

Делают меня морем. О, делают меня морем.

6.

Долгое время вещей с именами и без имен.

Долгое время ястребов и их цыплят, лис и их детенышей,

               Мышей и их мышей.

Долгое время кроликов и чудовищ, и имя

               каждой птицы во мне.

Я родной перьям – их нижней стороне.

7.

Солнце было золотистой волной , приложенной к книге.

Волнистая схема в старой книге.

Покрытая бурыми пятнами старая волна.

Мягкий электропух входит в голову.

Мягкая пушистая сонливая легкость.

Что могло бы сообщаться в этом

               Пуантилистском маскараде.

Что за память о применении.

8.

Я пришел из другого мира.

Я в нем умру.

Кто-то это увидел, я люблю их за это.

Я люблю видеть это с ними.

Люблю видеть, как оно умирает во мне.

Это не было за мною или рядом со мной.

Нахождение этого было не тем.

Быть этим было всем.

Вот о чем я думал, когда упал.

9.

Я та вещь утром, какой-то мотор в черепе,

               что-то утверждается.

Внезапный дождь сохраняет это реальным.

Крыши из окна выглядят пораженными.

               Очищенными.

Выглядывание через день, бледно исполняющийся день.

Я всегда сообщаю воздуху перед его составлением.

10.

А что тебе было дано, спрашивает грустное ничто,

               кто ты под звенящей медью?

Кто ты, суббота; спой мне.

Смотри, как вороны тянут летование.

Полдень делит окна – их беспроблемность.

Совершенство жука, медленно продающего клинок лета.

Листья вещают цвет.

Я родился летом, моим завоевателем,

               становясь лиловым.

11.

Солнце было золотым лоскутом, пришпиленным к лестнице.

А здесь резиновые перчатки врастают в берега.

Поденки дремлют над водой.

Как тогда ошеломляющая поверхность и ее манеры

               под сгруженными облаками,

И там сидящие облака у места и звука.

Одна вещь. Эта вещь и звук блестит.

Характерное переходное точное сражает пропасть.

Весь полдень – это зелено-золотой тихий свет

               на отмеченной траве, пружинящий.

12.

Я знаю, что это лето, даже если я не могу расшифровать звонок.

Я верю в птиц, которыми населен. Я держался.

Я полон бахвальства, но также видения.

Я не готов положить книгу.

Чтобы перестать воспевать светлые пятна, тревожащие ртуть

               над моим потоком.

Я издаю звуки, забываю умереть. Я называю это жизнью,

               нечеловеческим моллюском в ухе.

Оловянное чувство и ветер.

13.

Солнце остается желтым парусом, прибитым к небу.

Я тут взбираюсь по воздуху. Я здесь

               на открытом пространстве.

Пустельга отклоняется. Ее тихое слияние.

Поразительная калибровка пустоты.

Меня оставили видеть это.