Есть счастье в жизни

Счастье – одна из наиболее глубоких и ценных составляющих экзистенциального опыта человека. Однако в современных условиях само слово «счастье» сильно скомпрометировано, с одной стороны, его массовым пониманием, апроприировавшим штампы всей предыдущей литературы, с другой – пропагандой о счастливой жизни людей под мудрым руководством того или иного диктатора. Но состояние, обозначаемое этим словом, слишком важно, чтобы поэзия не попыталась бы выйти к нему в его сложном богатстве, а не стандартном единообразии счастья члена «общества потребления».

Это тем труднее, что проблеме счастья не слишком повезло с обсуждением в философии ХХ века. Кто-то из философов, как, например, Ж. Деррида, этого вопроса практически не касался. Ж.-П. Сартр ограничился констатацией того, что мысли о счастье всегда сопутствует мысль о расплате: «За любое счастье приходится расплачиваться, нет такой истории, которая не кончилась бы плохо. Пишу об этом не с какой-то патетичностью, а просто так, хладнокровно, потому что всегда так думаю и потому что надо было об этом здесь сказать. Это ничуть не мешает мне впутываться в истории, но у меня всегда было убеждение, что у них будет мрачный конец, никогда мне еще не приходилось испытать счастья без того, чтобы я не подумал о том, что произойдет после»[1]. С. Жижек относится к счастью определенно отрицательно: «If you want to remain happy, just remain stupid. Authentic masters are never happy; happiness is a category of slaves»[2]. (Если вы хотите оставаться счастливыми, просто оставайтесь глупыми. Гении не бывают счастливы. Счастье – это категория рабов.)

Вероятно, наиболее обширный обзор концепций счастья в философии до ХХ века принадлежит польскому философу В. Татаркевичу. Он выделяет четыре основных понимания счастья: благосклонность судьбы, удача, удавшаяся жизнь, везение (первоначально, по-видимому, такое понимание превалировало над др. смыслами, что отразилось в этимологии слова: праславянское cъcestъje расшифровывается как сложенное из древнеиндийского su (хороший) и «часть», что означало «хороший удел», по другой версии «совместная часть, доля»; древнегреческое eudaimonia буквально означало покровительство доброго гения); состояние интенсивной радости; обладание наивысшими благами, общий несомненно положительный баланс жизни; чувство удовлетворения жизнью[3]. Татаркевич замечает, что писатели «щедро изображают перипетии, ведущие к счастью, но, дойдя до него, чаще всего обрывают рассказ. Несчастье для них – тема более привлекательная. О. Хаксли полушутя говорит даже, что литература питается несчастьем и умрет, когда человечество станет в будущем счастливым; счастливые не имеют литературы»[4].

Исследований о представлении счастья в литературе также практически нет – в то время как много исследований посвящены стиху как реакции на травматические события. Но представляется, что стих как путь к полноте жизни также заслуживает внимания. Современная поэзия избегает декларативности, и прямые высказывания о счастье, полноте жизни и т.п. в ней достаточно редки. Но они есть, и должны рассматриваться не как отдельные афоризмы, а в связи с мировосприятием, стилевыми особенностями того или иного автора. В книге стихов того или иного поэта слово «счастье» может встретиться всего несколько раз, тем важнее, в каких контекстах оно фигурирует.

Идея счастья интенсивно эксплуатируется «популярной» поэзией. Есть сайты со стихами о счастье: poemata.ru/poems/happiness/, rustih.ru/stixi-o-schaste/ и другие. Борис Рыжий начинает свое стихотворение набором деклараций и клишированным контрастом с не менее клишированными рифмами:

Я подарил тебе на счастье

во имя света и любви

запас ненастья

в моей крови. [5]

Вероника Тушнова излагает стандарты житейской мудрости, дополняя их учительскими интонациями:

Это зря говорится,

Что надо счастливой родиться.

Нужно только, чтоб сердце

Не стыдилось над счастьем трудиться. [6]

Мир Эдуарда Асадова предельно прост:

Если полюбят друг друга двое

И счастье в обоих сердцах рождается,

То светлые чувства всегда слагаются

И счастье становится больше вдвое! [7]

Упрощенное восприятие счастья в «популярной» поэзии ведет к тому, что ряд современных поэтов сторонится самого слова «счастье». Например, у поэтов, ориентированных на прямое высказывание преимущественно в области социального, оно очень редко и связано скорее с негативными ощущениями. В книге П. Барсковой «Воздушная тревога» будущее предстает пугающим:

Каждое утро / на острове

Я просыпалась от страшного, возбужденного хора птиц,

О, как страшно кричали они о

Наступлении нового дня [8]

Неудивительно, что оба упоминания счастья в этой книге связаны с контекстом стыда и отвращения:

Я прикасаюсь к стеклу губами

Лижу его

Мама тогда выдыхает «что ты делаешь! Горе уму!»

Я засыпаю, слюнка ползет на книгу.

От счастья. От-от-вращенья [9]

и

Вот из этой мерцающей дряни

Мы теперь по мерцающей рани

Вышли, полные счастьем стыда [10]

У С. Львовского в двух книгах счастье встречается по одному разу, и в обоих случаях оно связано со стандартной жизнью:

делал, что должен был,

чувствовал, что велели,

редко бывал счастлив [11]

и «Пробивают билетик в трамвае. Допивают оставшееся. Смотрят холодно. Пытаются вспомнить, когда были счастливы в последний раз. Занимают очередь» [12].

Можно предположить, что для данных поэтов, стремящихся к искренности, девальвировано понятие счастья и как инфантильно-детского, и как стандартного успеха в жизни, и тем более (для российских поэтов) как счастья в борьбе под руководством коммунистической партии. Но кажется, что мировосприятие этих поэтов исключает другую постановку вопроса о счастье. Человек в их стихах полностью погружен в социальное, и причины его несчастья исключительно историко-политические. Мир тускл, как, например, у Г. Рымбу: «звезды шипят над районом, выпуская из себя ядовитый дым, выпуская дух мертвых, их спекшуюся спецодежду, скелеты машин и старых станков, гниющие в облаках; пустая информация колонизировала мышление; что происходит между родными? нет родства, есть смешанные символы, их экономика, ужас прикосновения, мелкие рывки места» [13]. Соответственно этому, у Рымбу единственное упоминание счастья в книге – воспоминание о давно прошедшем:

я вспомнила, что мы оба были счастливые и как бы бесполые,

когда занимались сексом в первый раз и потом еще,

а в настоящем нет желания даже узнавать человека вслед за тем, как

после многих лет ежедневных

встреч и секса было не о чем поговорить

и мы тупо ходили вдоль Космического проспекта и щелкали семечки [14]

Люди и у С. Львовского чужды друг другу и самим себе:

я с тобой не могу, не хочу, и это тоже не я –

говорит он другой, совершенно ненужной жизни [15]

Контакт с предметами невозможен:

идет прохожий

рассматривая предметы

в слезах

вещи его

отворачиваются

от него

предметы

опускают глаза [16]

Речь, остающаяся на уровне описания, достаточна для констатации факта разрыва, но встрече с людьми или предметами не способствует. Счастье в таком мире разве что в том, что на этот раз удалось избежать несчастья.

Однако счастье все же способно говорить. Причем язык поэзии – один из наиболее подходящих для него, так как художественный текст может быть не описанием, но событием (о чем говорили еще Мандельштам [17]  и Бланшо [18]) , не столько рассказывать о чем-то, сколько представлять это. И есть поэты, которые не избегают слова «счастье» в контексте радости, а не стандарта или отвращения. В первой половине XIX века А. Пушкин писал, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля»[19]. Ряд поэтов России начала XXI века (в частности, Аркадий Драгомощенко, Шамшад Абдуллаев, Иван Жданов, Андрей Сен-Сеньков, Евгения Суслова, Юлия Идлис, Станислав Снытко) склонны именно покой и волю рассматривать как «счастье в самом прямом смысле, намекающее на то, что ты в силах выпутаться из своей несовершенности без участия извне избыточной опеки»[20]. Современная поэзия, рассматривающая человека в динамике и неопределенности, в постоянной перемене, позволяет коснуться вопроса о счастье в его противоречивости – между моментом и длительностью, активностью и созерцанием, в удовлетворенности, которая, однако, не застывает.

Речь не идет об игнорировании катастрофичности мира или травматического опыта. Мир не свободен от страха или отчуждения, но не сводится к ним. Поэты исследуют возможность существования счастья поверх этого. Так, книга Ю. Идлис начинается со строки «боль моя родилась на восемь лет раньше меня»[21], но одновременно книга содержит раздел с принимающим названием «да», где «счастье моё подбирается щекотными кулачками»[22]. В стихотворении А. Драгомощенко «Хохот испепеляет средостенье между смехом и смертью. / Небо бьет лазерно в любой из углов таящихся глаза», однако стихотворение заканчивается словом «Счастье»[23].

Рассматриваемые поэты не пользуются распространенным в языке пониманием счастья как удачи («счастье привалило») – поскольку счастье рассматривается как результат личных действий внимания, освобождения. У них практически нет выражений «к счастью» или «к несчастью»: видимо, и то, и другое – слишком существенные вещи, чтобы упоминать их между прочим в риторическом обороте. Счастье не связано у этих поэтов с успехом, обладанием теми или иными благами (не обязательно материальными – мир с точки зрения этих авторов слишком подвижен, чтобы в нем можно было чем-то обладать), но они не придерживаются и стоической концепции счастья как результата нравственного совершенства, достойного поведения в любых обстоятельствах – поскольку сами понятия «совершенства» и применимого к любым обстоятельствам достоинства для них оказываются под сомнением.

Счастье рассматривается этими поэтами как абсолютно индивидуальное – что также связано с отказом от утопий коллективного счастья и осчастливливания человека извне. Оно лишь в небольшой степени может быть разделено только с самыми близкими людьми. Но, с другой стороны, во внимании к окружающим предметам человек понимает, что разделяет с ними возможность быть счастливым: «восклицательный знак – след, / оставленный подпрыгнувшей от счастья точкой»[24].

Счастье не в воспоминаниях, а сейчас. «Думать о прошлом – / не воскрешать старые чувства, а по-новому чувствовать»[25]. Этим поэтам свойственно внимание не к воспоминаниям или планам, а к жизни в настоящем времени. Внимание к временному существованию:

но хрящ минуты

тонок и бесследен – ее нельзя вдоль пальца провести. Ее

лишь можно обрести как вечность, способную к земному

воскресенью, назвать собой и выпустить из рук [26]

Внимание к мгновению с его радостью и болью. «Мгновение сладостно, как вести линией / по срезу страницы»[27]. Срез страницы невесомо тонок, и суметь провести линию по ней – значит совпасть с тонкостью мгновения. Но о срез страницы можно и порезаться.

Счастье с точки зрения этих авторов связано с наблюдением, глубокой укорененностью в наблюдаемом. «Вот исподволь / теряешь беглость мысли, обретая / устойчивость»[28]. В основе – «такая незаинтересованная включенность в мир, когда все дышит волнами ровного счастья»[29]. Счастье – не в защищенности и беззаботности детства, не в единении и борьбе – скорее в восприятии, в интенсивной радости переживания текущего момента, встречи с человеком или предметом в ее возможно большей полноте. «Предел восприятия наносит радость»[30]. Многообразие предмета воспринимается в спокойствии: «Троится вещь в горсти пространства, словно птенец, / не разрушая пшеницы блаженного притяжения»[31].

Упоминание счастья появляется у Ш. Абдуллаева в контексте взгляда в пустоту: «Так, / вероятно, смотрят в пустоту? И много ли нужно / для счастья?»[32]. Нужен отказ от спешки и напряжения обыденного существования – ради наблюдения иного. 

Ты полон там, будучи скудным здесь,

и незачем озирать оазис.

Не рыпаться, ни в чем

не участвовать (даже –

ни разу не попасть в безвредный пат [33]

Нужен покой, в котором человек воспринимает.

Но твое чудо – не двигаться (на два

локтя выше желтозёмного дна)

в продольной, боковой нише,

куда не просочится солнцепек [34]

Необходимо сохранять отстраненность от движения по земле, от света. «Там что-то есть, там нет ничего. Выбор / всегда за тобой» [35]. Человек выбирает своей способностью видеть. Если он не сможет – ничего и не будет. Счастье происходит в меру того, что человек способен уловить. Доверяя предметам, которые могут оказаться и не столь содержательными – или просто опасными. Мир Абдуллаева чрезвычайно разнообразен – там и поэзия итальянских герметиков, и «критские боксирующие подростки, Бернанос на мотоцикле» [36], и выжженные окрестности Ферганы. Абдуллаева привлекает интенсивность момента.

И целую секунду шершень завороженно висит,

но вдруг, себя почуяв где-то в нас, немедля тает, улетает вместе

с единственной секундой [37]

Интенсивность существования у Абдуллаева отмечает и А.Скидан: «Интенсивность достигается медленной, наэлектризованной вкрадчивостью констатации, выжигающей в "пустой, повседневной действительности тягучее событие" с помощью серо-пепельного пейзажа Ферганской долины и зрачка линзы, тяготеющей к бесстрастной оптике кинокамеры» [38].

Характерно, что счастье у Абдуллаева связано с почтением – чувством при встрече с превосходящим человека:

ты вообще

испытываешь перед кем

или чем) -нибудь

почтение? Да,

отвечаю, и только в такие моменты

чувствую приливы счастья [39]

Для Абдуллаева это может быть человек, явление культуры, любой предмет в его наблюдаемой содержательности. Родное – свободное. «Одежды родных / соответствуют их голосам – свободны» [40]. Индивидуальное также связано с созерцанием в покое: «тут, на фотографиях, приватное вовсе не присвоено публичным <…> блестящий предмет со стола, думал, авторучка или чайная ложка, но это оказался блик от оконного стекла, залитого капиллярами звездного света, и пальцы, большой и указательный, сжали серебристое мерцание ненасытного, астрального покоя» [41]. Скорость такому покою (благодаря его интенсивности) не противоречит. «Только не ослабляй нить, на ней держится то, что живет с бешеной скоростью» [42].

У А. Драгомощенко счастье и радость также связаны с восприятием предметов в их постоянно меняющихся связях, появлении и исчезновении: «"место" моего непрестанно ускользающего нахождения создается вот такими незатейливыми вещами, их соотношениями, тогда как они сами по прошествии времени становятся проницаемы для взгляда, тела, ума и превращаются в невидимое, волнообразное не-событие пламени, существуя в своем парящем отсутствии гораздо более убедительно и явственно, нежели в первые мгновения встречи с ними, - но кто помнит, как они появлялись, занимали свое пространство, порождая эфирное дуновение собственной насущности - либо своего вторжения (удивительно, как часто это восхищало, приносило действительную радость), определяя в своем постоянном отсутствии границы телесности, ее свободы...» [43]. И взаимодействие с миром происходит через текст, создание которого также соотносится со счастьем: «медленное описание, счастливое вполне тонкой резьбой совлекаемых представлений» [44]; «иногда доставляло это невыразимую радость, / как описание того, что ждет своего описания» [45] – отметим, что одна из книг Драгомощенко называется «Описание».

К счастью ведет встреча с текучестью мира (примером которой является подвижность моря) в ее неопределенности, неокончательности, потенциальности.

То есть, почему гул в покоях, почему эхо столь сиротливо?

Не знаю, многому еще не представлен, право, не знаю… Наверное, это счастье.

Потому что этого следовало ожидать, если встать лицом к морю [46]

Для счастья требуется и возможность противостояния. «Стойкость к счастью. Ото льда / отделяет лишь снег» [47]. Способность не мешать происходящему (через строку в этом же стихотворении: «Не запятнай, входя в ручей, песок» [48]). Счастье приходит в неустойчивости, непрочности существования.

Мы как бы есть, но в самом сердце падения,

повисшего на конце иглы, откуда рукой подать

до затканной арахной речи – и таким рассеянием оседающей

к островам, что, бывает, перехватывает горло от счастья [49]

(отметим, что у Драгомощенко снова появляется отсылка к островам, пространству в текучести моря). Равновесие, видимо, слишком неподвижно и мертво, чтобы вести к счастью для современного человека. Ранее предполагали, что тот, кто достиг счастья, уже не может ничего желать. Современный вариант счастья не останавливает мгновение, наоборот, существует в переменах.

Кто склонился, мимо кого блаженно сносит (чтение?)

итак, вдоль островов и далее – в перечисление),

переплетая следы бесшумных течений [50]

Блаженство связано с чтением, переплетением, течением, морем и разнообразием в текучести (островами).

«Не убежать никуда» становится

неким оперным пением. А мне и не нужно

никуда убегать. Лучше – чтобы голова «пополам».

И петь, а лучше, никого не видеть, типа «прощай»

тогда, – быстрее и легче. А иногда вина,

и зеленый лист. Подержать в руках, а потом зажечь сигарету [51]

Счастье в том, чтобы не убегать, а выдерживать настоящее. Продолжать наблюдение.

Мне кажется, надо дальше высовываться

в открытое окно, пристальней всматриваться

в муравья [52]

Жизнь происходит в настоящем времени, в его вероятном многообразии.

Возможны птицы. Вероятно время. И речь чуть сонная; ключицы,

прикосновенье рук. И долгий миг дыханья,

где нет ни «вспять», ни «вновь», но только этот день [53]

В литературе и философии ХХ века такое понимание счастья сопоставимо с текстами Мориса Бланшо, которому также свойственно внимание к потенциальности, одновременной близости и дистанции. «В том, что остаешься неведомым рядом с предельно безличным вниманием, есть некое холодное счастье» [54]. «Ясность без ясности, далекое утверждение влечения, меланхолическое и счастливое знание, проистекавшее от того, что он в нее еще не всматривался» [55]. Поскольку Бланшо упоминается и цитируется в произведениях Драгомощенко, Абдуллаева и Сен-Сенькова, не исключено влияние на них французского автора.

Приближение к полноте жизни возможно через развитие способности смотреть. Об изменении оптики говорит, применительно к А. Сен-Сенькову, Е. Павлов [56]. В стихотворении «Пляж на орбите» создание личного мифа об ускользающих в космос кошках, яркая изобразительность этого, служат для восприятия новым взглядом обычного движения любимого человека.

до белок-стрелок сначала отправляли кошек

кошки улетали но никогда не возвращались

просто не хотели

просто не понимали зачем

выходили в открытый космос

и нанизывали на когти

сверкающие как мыши в темноте звезды

выходили осторожно красиво

как ты

трогающая ногой воду

перед тем как войти в голое море [57]

Здесь проявляется другая особенность счастья – его возникновение во взаимодействии с близким человеком. И у А. Драгомощенко радостное головокружение происходит в обращении к любимой:

Тогда снова к тебе, не написать – тебе в воздухе;

дым, тебе легче письму, и зеленый, как щавель,

выдохнуть, – весны чернь, когда задыхаешься

и вино катится из руки, и перекусываешь воду, где закидывается голова…» [58]

У С. Снытко счастье или что-то близкое к нему также оказывается основанным на взаимодействии – одновременно с близким человеком и со стихотворением. «Стихотворение из книги с английской булавкой на обложке, сидя на гранитных парапетах набережной, читали вдвоем. Голые ноги над речной водой, потрясение, похожее на счастье» [59]. Интересно, что это почти несомненно стихотворение Драгомощенко: английская булавка изображена на обложке его книги «Тавтология». Таким образом, поэты, не избегающие исследования вопроса о счастье, осознают свою близость друг к другу. Но это одновременно потрясение, раздробленность. «Вот гуляющий берег осени, – череда коротких просветов, подчинивших себе ритм и движение, а потому – изгнанных из раздробленности обыкновенного счастья» [60]  (и счастье не подчиняет никого). Счастье связано у Снытко с раздробленностью и покоем и далее: «Он вдруг увидел торжественное зеркало, разбитое вдребезги, рухнувшее с тридцать восьмого этажа, - и в эту секунду счастье буквально сбило с ног. Повалило навзничь. Уничтожило, оставив в покое: все та же дорога, все тот же бесконечный ветер и ослепительный вечерний свет» [61]. Это сходно с другими рассматриваемыми поэтами. Для Драгомощенко разрушение – такая же часть мира, как и появление, поэтому ржавчина тоже может быть названа блаженной [62]. Наслаждение у Абдуллаева может быть связано и с недостатком, так как потеря или нехватка – тоже часть жизни:

Чего-то недостает, хотя как раз

в нехватке может притаиться

божье наслаждение [63]

Есть связь блаженства с тонкостью и падением. «Так в сновидении лезвию неизменно явлено блаженное истончение, словно падать бездонно / на детских качелях, летящих в одну только сторону» [64].

Важно наблюдение, вслушивание – тогда мир оказывается достаточно ярким, чтобы вместить счастье: «только поставить на карту размах решетчатых сокращений и согласованность сводов с узлами, пластичностей прямизны – с суховатыми рикошетами стеклянных шаров об окна и архивольты, закамуфлированных: светлых листьев, ложной сухости, нисходящих изгибов улиц с капканами почвенных высветов, часовыми линзами под асфальтовым настоем, – и не сводя глаз, чтобы не упустить мгновенную когорту с выдернутыми из-под серого песка влажными телами в оптических латах» [65]. Взаимодействие с миром – вплоть до тактильной близости. «Еще пальцам отраден жар остывания» [66]. Характерно, что одно из очень немногих упоминаний счастья у Ж. Деррида связано именно с тактильным взаимодействием: «У тебя всегда есть что погладить, и это приносит счастье» [67].

Еще один путь приближения к полноте жизни, исследуемый современной поэзией – интенсификация эмоций. В начале стихотворения Ю. Идлис – огромное напряжение, в котором перемешаны боль и радость (от нее тоже плачут). «Это потом скажешь – самый страшный день в жизни, а пока – самая лучшая ночь. Слова сейчас ничего не значат, и поэтому голос уплывает куда-то прочь, если можешь плакать при помощи рук – плачь, при помощи ног, при помощи поцелуев навзничь. Ночь никогда не кончится, потому что солнце – в твоей груди; оно подступает к горлу, а ты сглатываешь, мол, подожди, еще не сейчас – вот я улыбнусь – и тогда, а пока посиди еще у меня внутри, посмотри, как там хорошо» [68]. Важно быть в состоянии создать это горение и выдержать его. Быть в огне и холоде, а не в комфортной, но малоинтересной теплоте. Если это получится – произойдет встреча с другим человеком при гораздо большей глубине чувств. Стихотворение заканчивается этой встречей: «У меня не проходит ночь, перегорают лампочки, потолок начинает течь; я хочу дотронуться до тебя, вынуть боль из твоей души, собрать губами соль с твоих щек и много чего еще. Слава богу, что я наконец дошел, ну чего ты плачешь, смотри, как нам хорошо, смотри, как нам хорошо» [69]. И речи принадлежит немалая роль в ее осуществлении. В другом стихотворении Идлис язык разговора и язык, ощущающий другого человека при поцелуе, отождествляются: «все равно не открывать глаза / языком заполняя рот». В таком состоянии язык становится опорой, «языком который твоя земля / и который моя земля» [70].

Разумеется, отношение к счастью не свободно от иронии, например, Драгомощенко сравнивает его с липкими леденцами: «И слипшиеся, как леденцы счастья, демоны / управляют размышлением глаза» [71]. И это необходимо, чтобы понимание счастья не вернулось к окостенелости стандарта.

Тексты рассмотренных поэтов представляют очень яркий и многообразный мир. Поэтому затруднительно предполагать, что они написаны для компенсации несчастья в соответствии с идеей сублимации.

Авторы «популярной» поэзии некритически воспроизводят традиционную модель, отождествляющую субъекта текста и биографического персонажа, и остаются в пределах усредненного повествующего языка. В результате их высказывания о счастье превращаются в ничем не обеспеченную декларацию, что вызывает отторжение критически мыслящего читателя. В современной инновативной поэзии «характерны формы лишь намеченного пунктиром, либо непрерывно меняющегося, как Протей, либо выстраивающего себя заново под влиянием мгновения или ситуации субъекта. Субъект проявляет себя скорее как позиция, нежели как личность» [72]. Поэтому слова о счастье относятся в ней скорее не к биографическому субъекту, а к позиции, состоянию. И характерно, что возвращение слова «счастье» происходит именно в текстах авторов, относимых к «трудной поэзии» [73], «нелинейной» или «ненарративной поэзии» [74], «непрозрачной поэзии» [75], которая располагает языковыми средствами для создания «сопричастной субъективности», состояния «проницающего соприкосновения двух сознаний, тесного когнитивно-эмоционального контакта, в традиционном понимании недостижимого» [76]. Есть вероятность передачи состояния счастья через этот контакт, и тогда оно перестает быть декларацией.

Один из способов этого – включение его в сложную сеть ассоциаций, которая создает индивидуальное наполнение слова, создает событие счастья. Слово «счастье» завершает стихотворение Драгомощенко. Сходным образом И. Жданов не опасается закончить стихотворение словами «потому что люблю», к тому же повторенными трижды [77]  – после стихотворения они перестали быть клишированной фразой. Так современные поэты решают задачу возвращения cлова «счастье», скомпрометированного клишированной романтикой и пропагандой, в язык. Умберто Эко в «Заметках на полях «Имени розы»» говорит о возможности в современных условиях фраз вроде «люблю тебя безумно» только с помощью игры иронии и цитат [78]. Видимо, есть и другой способ – включение этих слов в сложную сеть, создающую им индивидуальное наполнение.

Представляется интересным сравнение с восприятием счастья поэтами Серебряного века. Например, А. Блок в стихотворении «И вновь – порывы юных лет…» настойчиво утверждает: «Но счастья не было – и нет. / Хоть в этом больше нет сомнений!», «Что счастья и не надо было», называет счастье зыбкой детской мечтой, противопоставляя его творческому восторгу и тому, «что все уж не мое, а наше» [79]. Столь же скептично отношение к счастью И. Анненского: «Что счастье? Чад безумной речи? / Одна минута на пути, / Где с поцелуем жадной встречи / Слилось неслышное прости?». Стихотворение завершается предпочтением муки: «А сердцу, может быть, милей / Высокомерие сознанья, / Милее мука, если в ней / Есть тонкий яд воспоминанья» [80]. Ф. Сологуб предполагает, что счастье всегда в другом месте, чем мы: «Счастье, словно тучка в небе голубом. / Пролилась на землю радостным дождём / Над страной далёкой, пышной и красивой, / Не над нашей бедной выжженною нивой» [81]. Видимо, поэт начала ХХ века соотносил творчество скорее с муками, причем священными, чем со счастьем, и стремился к единению с другими. Современные поэты видят в творческом восторге основание счастья, не опасаются, что счастье может повести к утрате напряжения («мещанское счастье») или к утрате отчетливости взгляда, и ценят индивидуальность свободы.

Рассматриваемые современные русские поэты солидарны скорее с Walt Whitman: «Happiness, knowledge, not in another place but this place, not for another hour but this hour» [82] (Счастье и знанье не в другом месте, а здесь, не в другое время, а сейчас» – пер. М. Зенкевича. С. 310). Сходство можно найти и с современной американской поэзией. У Rosemarie Waldrop счастье связано с интенсивностью («new happinesses / in time intensity» «новые счастья / в интенсивности времени» [83]) и с подвижностью неопределенности («the lack of definition essential for happiness» [84]  «отсутствие определения существенно для счастья»). У Mei-mei Berssenbrugge счастье появляется в контексте телесного, но в таких различиях, где телесное связано с индивидуальным. «Asymmetry of legs, human, animal, disjunctions among gestures are sheathed in rose light wafting around us a physical promise of happiness» [85]: «Асимметрия ног, человека или животного, различия жестов, заключенных в оболочку розового света, веют вокруг нас физическим обещанием счастья». У Джона Эшбери счастье в стихотворении «Апрельские галеоны» также предметно, это счастливое цветение («happy blossoms» [86]). В стихотворении «The Ascetic Sensualists» счастье вновь соотносится с растительностью: «These were thoughts of happiness / In the dark pasture» [87] – «Это были мысли о счастье / На темном пастбище» И с ночью – отметим, что ночь можно рассматривать как богатую скрытыми возможностями неопределенность. В стихотворении «Litanies» счастье связано со сном и ветром: «Sleep happily; / the wind is over there» [88] – «Спи счастливо; / ветер вон там». Таким образом, современная «сложная», «университетская» американская поэзия слово «счастье» также не избегает.

Счастье не в будущем, которое неизвестно. Но и не в прошлом, где лишь воспоминания. Оно существует в настоящий момент, который мгновенно исчезает, но и мгновенно воспроизводится, в том числе и при помощи текста. «Если и существует наследство, которое стоит передавать своим потомкам, то им является свидетельство того, что счастье есть, оно возможно» [89]. Поэзия дает средства для размышления о счастье в его реальности и многогранности, и для разговора о нем.

***

[1] Сартр Ж.-П. Дневники странной войны. Пер. О. Волчек, С. Фокина – СПб.: Владимир Даль, 2002, 815 с. - с. 517

[2] Жижек С. Беседа с читателями «Гардиан» https://www.theguardian.com/books/live/2014/oct/06/slavoj-zizek-webchat-absolute-recoil?page=with:block-54353bd1e4b0d098fa946d87#liveblog-navigation

[3] Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. Пер. Л.В. Коновалова – М. Прогресс, 1984. 368 с. с. 31-37

[4] Татаркевич В. с. 118

[5] Рыжий Б. https://rustih.ru/boris-ryzhij-ya-podaril-tebe-na-schaste/

[6] Тушнова В. Сто часов счастья // Тушнова В. Дом мой - в сердце твоем: стихотворения. - М.: Изд-во Эксмо, 2004. - 416 с.- с. 327-328

[7] Асадов Э. https://rustih.ru/eduard-asadov-schaste-i-gore/

[8] Барскова П. Воздушная тревога, Ozolnieki, Literature Without Borders, 2017, 64 pp. –

p. 25

[9] Барскова П. Воздушная тревога, Ozolnieki, Literature Without Borders, 2017, 64 pp. –

p. 45.

[10] Барскова П.

Воздушная тревога, Ozolnieki, Literature Without

Borders, 2017, 64 pp. – p. 55.

[11] Львовский С. Все ненадолго, Ozolnieki, Literature Without Borders, 2017, 192 pp. – p. 172

[12] Львовский С. Стихи из книги и другие стихи, М. Новое литературное обозрение, 2012, 192 с. – С. 81.

[13] Рымбу Г. Жизнь в пространстве, М. Новое литературное обозрение, 2018, 128 с. – С. 104.

[14] Рымбу Г. Жизнь в пространстве, М. Новое литературное обозрение, 2018, 128 с. – С. 116, 117.

[15] Львовский С. Все ненадолго, М. Новое литературное обозрение, 2012, 192 с. – С. 122

[16] Львовский С. Стихи из книги и другие стихи, Ozolnieki, Literature Without Borders, 2017, 192 pp. – p. 26

[17] «Он говорил о том, что стихотворение не может быть описанием. Что каждое стихотворение должно быть событием» - Гинзбург Л.Я. Литература в поисках реальности. - Л.,1987.- 400 с. - С.239

[18] «Рассказ – отнюдь не отчет о событии, но само это событие» - Бланшо М. Последний человек. Пер. с

фр. В. Лапицкого. СПб.: Азбука – Терра, 1997. 304 с. – С. 10.

[19] Пушкин А.С. Сочинения в 3 томах. Т. 1. М.: Художественная литература, 1985, 735 с. – С. 528.

[20] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 133

[21] Идлис Ю. Воздух, вода с. 6

[22] Идлис Ю. Воздух, вода с. 58

[23] Драгомощенко А. Описание, с. 192

[24] Сен-Сеньков А. Стихотворения, красивые в профиль, с. 176

[25] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 29

[26] Жданов И. Воздух и ветер, с. 16.

[27] Драгомощенко А. На берегах исключенной реки, с. 10

[28] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 36

[29] Абдуллаев Ш. Припоминающееся место, с. 41

[30] Суслова Е. Животное, с. 36

[31] Драгомощенко А. Тавтология, с. 68

[32] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 36

[33] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 85

[34] Абдуллаев Ш. Перед местностью, с. 60

[35] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 25

[36] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 65

[37] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 69

[38] Скидан А. // Абдуллаев Ш. Приближение окраин, последняя страница обложки.

[39] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 91

[40] Абдуллаев Ш. Приближение окраин, с. 41

[41] Абдуллаев Ш. Перед местностью, с. 37

[42] Суслова Е. Животное, с. 39

[43] Драгомощенко А. Устранение неизвестного, с. 126.

[44] Драгомощенко А. Устранение неизвестного, с. 311.

[45] Драгомощенко А. Описания, с. 58

[46] Драгомощенко А. Тавтология, с. 81

[47] Драгомощенко А. Тавтология, с. 87

[48] Там же.

[49] Драгомощенко А. Тавтология, с. 130

[50] Драгомощенко А. Описание, с. 42

[51] Драгомощенко А. На берегах исключенной реки, с. 50

[52] Драгомощенко А. На берегах исключенной реки, с. 52

[53] Драгомощенко А. На берегах исключенной реки, с. 58

[54] Бланшо М. Ожидание забвение. Пер. В. Лапицкого – с. 44

[55] Бланшо М. Ожидание забвение. Пер. В. Лапицкого – с. 66

[56] Павлов Е. Правильные стихи для неправильно устроенного мира / Сен-Сеньков А. Стихотворения, красивые в профиль, с. 179

[57] Сен-Сеньков А. Стихотворения, красивые в профиль, с. 16

[58] Драгомощенко А. На берегах исключенной реки, с. 46.

[59] Снытко С. Белая кисть. С. 12

[60] Снытко С. Уничтожение имени, с. 14.

[61] Снытко С. Уничтожение имени, с. 61.

[62] Драгомощенко А. Тавтология, с. 131.

[63] Абдуллаев Ш. Перед местностью, с. 8

[64] Драгомощенко А. Тавтология, с. 95

[65] Снытко С. Белая кисть, с. 26

[66] Драгомощенко А. Тавтология, с. 82

[67] Деррида Ж. О почтовой открытке, с. 130

[68] Идлис Ю. Воздух вода, с. 20

[69] Идлис Ю. Воздух вода, с. 21

[70] Идлис Ю. Воздух вода с. 68

[71] Драгомощенко А. Тавтология, с. 345

[72] Шталь Х., Евграшкина Е., c. 16. Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика. // Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика. Peter Lang, Berlin, 2018, 440 pp. – p. 1 – 32.

[73] Edmond (2004, p ii) Edmond J. Writing on the Margins: The Experimental Poetry of Lyn Hejinian, Yang Lian, and Arkadii Dragomoshchenko. A thesis submitted in partial fulfillment of the requirements for the degree of Doctor of Philosophy in Comparative Literature, the University of Auckland, 2004. – 414 p. https://researchspace.auckland.ac.nz/bitstream/handle/2292/308/02whole.pdf?sequence=12 (12/02/2018).

[74] Евграшкина (2015, с. 85) Евграшкина Е. Игры с перспективой и «полагание субъекта»: дейксис нелинейной поэзии // Reader zur Konferenz: Grundlagen: Zur Theorie des lyrischen Subjektsim Kontext der neueren Dichtung. Основы: Теория лирического субъекта в контексте новейшей поэзии. 2.-6. November 2015, Universität Trier. S. 85–86.

[75] Заломкина (2018, с. 289) Заломкина Г. Сопричастная субъективность в современной русской «непрозрачной» поэзии // Субъект в новейшей русскоязычной поэзии – теория и практика. Peter Lang, Berlin, 2018, 440 pp. – p. 289 – 298.

[76] Там же, с. 297.

[77] Жданов И. Воздух и ветер, с. 99.

[78] Эко У. Заметки на полях «Имени розы». СПб.: Симпозиум, 2002, 92 с. – с. 77.

[79] Блок А. Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Л., Художественная литература, 1980, 472 с. – С. 181.

[80] Анненский И. Избранное. М. Правда, 1987, 592 с. – С. 129 – 130.

[81] Сологуб Ф. Собрание сочинений. т 4. - СПб.: Навьи Чары, 2002. 560 с. - С. 21

[82] Whitman W. A Song for Occupations // Whitman W. Leaves of the Grass. https://www.gutenberg.org/files/1322/1322-h/1322-h.htm [Final Edition of 1891/92] / W. Whitman. - Москва : Директ-Медиа, 2003. – 384/1111 с. - ISBN 9785998936067 ; Тоже [Электронный ресурс]. - URL: http://biblioclub.ru/index.php?page=book&id=38191(18.02.2019). p.160 / 438

[83] Waldrop R. Another Language: Selected poem. – Talisman House, Publishers; Jersey City, New Jersey. – 1997. - 116 p. – P. 29

[84] Waldrop R. Lawn of Excluded Middle. – Tender Buttons, Providence. – 1993. – 82 p. – P. 47

[85] Berssenbrugge Mei-mei. I Love Artists: new and selected poems. - University of California Press Berkeley, Los Angeles, London.- 2006. – 146 p. – P.108.

[86] Ashbery J. April Galeons. Penguin Books, NY, 1988, 97 pp. – p. 95.

[87] Ashbery J. The Tennis Court Oath. Wesleyan University Press, Middletown, Connecticut, 94 pp. – p. 51.

[88] Ashbery J. A Wordly Country. Harper Collins, NY, 2007, 90 pp. – p. 10.

[89] Орсенна, Эрик. Долгое безумие. М.: АСТ, 2005. 384 с. - С. 253.