Из цикла «Прощание с Кьеркегором: вариант единицы»
ПРОЩАНИЕ С КЬЕРКЕГОРОМ: ВАРИАНТ ЕДИНИЦЫ
Сосны встают до небес,
их вершины тучи пронзают.
Хаги кусты в росе
колышет осенний ветер.
Чистой студёной воды
зачерпну из речной протоки.
Шествует белый журавль
передо мной на тропинке.
– Байсао
УТОЧНЕНИЕ
Цикл стихотворений «Прощание с Кьеркегором: вариант единицы» построен таким образом, что стихи, относящиеся к жизни и идеям великого философа-экзистенциалиста Сёрена Кьеркегора, перемежаются речитативами, соотнесёнными с его знаменитой книгой «Страх и трепет», переведённой Наташей Исаевой и обращённой к евангельскому сюжету жертвоприношения Авраамом сына Исаака.
Отмечу, что речитативы читаются снизу вверх и слева направо, продолжая авторскую практику «Шестистиший» («Обратных композиций»), стихотворений, построенных наподобие китайских гексаграмм из книги Ицзин, состоящих из шести уровней каждая и считывающихся снизу вверх.
Стихи цикла в ряде случаев затруднены непривычными в русской просодии размерами, это отчасти ямбы и хореи, превышающие свой обычный шестистопный максимум; поэтика стихов неяркая, сбивчивая, порой на грани косноязычия, возможно, невольно ориентирующаяся на высказывание Василия Великого: «О Боге мы можем только лепетать».
Весь цикл рассчитан на внутреннее исполнительство и составляет Единицу текста.
СЁРЕН В ПОРТУ
Волна – начало лица, зыбь
промывает сама себя, барк из Китая
чайным пропах простором внутри,
бездонным – снаружи, волна – начало лица:
каждой волны птицы сущего растаскивают ткань,
ничего не оставляя, кроме его самого,
сжимая во́лны, как пружину ружья́ – это улыбка
стреляя в рыбу, это беззвучный плач –
интерференция выводит анфас из зыби,
ах Сёрен, Сёрен,
горсть подброшенных зёрен,
застрявших в воздухе кошачьим глазом с горбом,
невесом, как на стрельбах глиняный диск,
разлетается мятным в пыль холодком,
собираясь обратно в сюртук и нос,
на свой страх и свой риск
сужаясь вспять в нестерпимый вопрос
о функции мысли, Бытии и Регине
с красным бантиком, вместо губ,
плывущей на тающей
жизни льдине,
как подземельный труп.
Но выворачивается рубашка
и выворачиваются в осень цветы
пространство пустеет как фляжка
не выдержав красоты
У Сёрена губы бантиком, а тело словно пчёлы.
Так вытянут туда, где нет ещё следа,
что стал он статуей резной на парусном носу,
проросши телом в бриг, как в холм вросла слюда –
плыви, плыви, корабль с матросом на весу,
неси, неси перед собой
из серых глаз его грозу!
Плыви мой бриг меж морем и слезой –
не сбиться телом с курса, ни с волны;
между дельфином и грозой –
дельфины мыслящие мы,
и в буре Авраам свой точит нож косой,
отмахиваясь человечьей птицей
от тьмы великого Нельзя,
себя и плача, и разя,
безмерный и единолицый.
> ПЕРВЫЙ РЕЧИТАТИВ
Мориа, и там принеси его во всесожж-
ты любишь, Исаака; и пойди в землю
сына твоего, единственного твоего, которого
ам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми
кушал Авраама и сказал ему Авра
и было после сих происшествий Бог ис-
<...>
ДОЖДЬ В КОПЕНГАГЕНЕ
Дождь в Копенгагене и капли падают и капли
и капли падают расходятся в круги и исчезают
и длятся за границы лужи, фонаря, фонтана, гавани
за край бассейна, улицы с извозчиком и города и без предела
расходятся меж жёлтою листвой и лошадьми и фонарями
кругами в бесконечность, капли, плеск и дождь,
дождь в Копенгагене, любая вещь в нём расширяется в круги
расходится в безмерные пространства окружностью себя
в них исчезая словно капля в новой, сформированной воде
вот она есть и вот уже она волна за Марсом и Юпитером
Вот бледное лицо расширилось в тиши уходит на четыре стороны
себя в ином пространстве уточняя до ничто но в нём себя не утеряв
Она в зелёном платье вся, в зелёном платье вся, она в зелёном,
расходятся в окружность и волну фигуры, улицы и, гавань, каланча
и расширялись кру́гом сад и кирха, и служанка в лавке
и лавка, и приказчик, крыша, галка на трубе широкой крыши
рисунок новых линий образуя, разбегаясь в беспредельность осени.
И шпиль, и птица, человек в цилиндре, вывеска и молоко
в бутылке, и булыжник и кувшин и записи в тетради
теперь ушли галактике в изнанку и за край всего, за ангельские города
а он в лиловом весь, в лиловом весь в лиловом и расходится
лиловою звездой
в окружности, в тиши, в исчезновенье крыш
и го́рода и буквы и напева
и это Новый Копенгаген что раскинулся за скрипки, серафимов, времена,
зайдя за прошлое окружностью, чей радиус вне мер и бел как цапля
И тишина и звуки капель и слова́ уходят внутрь себя и Новый
Иерусалим стоит в глубоком невозможном прежде небе
его узреть нельзя глазами птицы или человека
лишь капель звук и он в лиловом весь в лиловом весь и лужи под ногами
и город ширится как сердце человека вглубь и вспять
дождь в Копенгагене, дождь в Копенгагене рукой не взять,
но упадая сквозь пространство-время ниц
следить его за долготой пророческих ресниц
> ВТОРОЙ РЕЧИТАТИВ
ама не вмещает себя с сыном без сына
тянется за край земли сердце Авра
дет жертвоприношение убийство
дровами никто не говорил что бу
песок тянется и осёл с наколотыми
тянутся холмы к горизонту битый кремень
<...>
СЁРЕН И ОРФЕЙ
Только на краю отчаяния есть вход в двери истины
«Взамен он дал мне силу духа, какой нет ни у кого в Дании»
Зачем меня Орфей несёт как лист стекла,
в нём отражаются попеременно
листок, извозчик, гавань, стадо чаек
и шмель в меня стучит, не замечая
в из неба вынутый квадрат
10 лет всяческих склок с журналистами и церковью (господин Гольдшмидт, господин
Мёллер, господин Мартенсен, новый епископ) сделали из денди с тростью старую ворону с волочащимся крылом, с человечьими навыкате глазами.
Зачем несёшь меня Орфей к Аиду
где в стонах царствует струна виолончели
зачем пустые движутся качели
от сердца к небу, затаив обиду
я ведь не вор, я ведь не ворон с речью
я только тонкий белый отрок снеговой
я не стекло с разбитой головой –
старик плывущий в неба междуречье
продолговатый и живой.
Зачем, Орфей, меня ты песней превратил в стекло,
а ноги в земляничную поляну,
цел Исаак, как сжатое тепло,
и я его раскачивать не стану.
И я кричу от боли, как ревёт гиппопотам.
Отчаянье очей – глубокозрящим зренье.
Я сложен из стекла и крика пополам
и вены семикратной озаренья,
летит по небу тела храм –
из букв и воздуха стихотворенье.
А мной поёт Орфей, ломая строй небес
но общее да не владеет единицей,
и дышит Бог безмерною синицей.
Я над рекой стою – в иной простор разрез.
Не приходи его зашить. Орфей,
неси меня стеклом и ветром маргаритки
сквозь этот мир, что лжив до дна и нитки,
где гол, как дева, вечный соловей
<...>
КОНИЧЕСКИЙ СВЯТОЙ
подъём стеклянных вмятин,
ты надуваешь паруса и с небесными
сферами ты в родстве а внутри стоит
небесный человек в морщинах и невинногубый
он делает тебя невидимым он роет землю
и скачет конь со всадником в Париж
на самом деле конуса внутри
по сложным по переплетённым эллипсам
но конь горяч и плачет гравий под копытом
избытком выпуклой земли
и вот уж ни коня ни всадника.
Конический святой открыт любой звезде
кузнечику, улитке
руками машет – в каждой по цветку
а небо держит точкой, запальчивой и хладнокровной,
сжимаясь внутрь, разжат на целый свет.
Кто целовал тебя кто тронуть захотел
твои как цапля неземные плечи
кого ты спас где ты тонул горел
от слов твоих какие зажигались свечи?
Конический святой подмышка ангела в работе
твой белый лоб в солёном поте
слежалась под тобой солдатская земля
ты весь сошёлся до нуля
и ты на лбу стоял у Ницше как спиртовка,
и мёртвых обмывал целуя в губы
в земле лежит убитая винтовка
и у птенцов людей как трубы
раскрыты клювы
и ты их кормишь тишиной и хлебом.
Ты смерти цел неуязвим
рождая порт и речку и змею
идёшь сквозь тучу пуль, гудишь в пчеле
и Хлебникова пульс толкаешь и свистишь
и звёзд глубокий ров и колею
очеловечиваешь трудным человеком
два тела любящих восходят по тебе
чтоб слиться в точку и упасть в окружность
ты ходишь сквозь толпу как нежность
и горн поёт вослед тебе
И бьются серверы и кони
и нефть кричит в помаде ртом и птицы
летят на юг... молись о нас и никни
мы тоже живы, вот сосна стоит
вот снег летит как будто бы Гораций
как будто бы гора, как будто бы корабль
и целый мир сейчас необходимо высказать
исчезнувшим как след за птицей языком...
> ПЯТЫЙ РЕЧИТАТИВ
жизнь с неподвижной далью
тец вынул из груди сына –
гел в ветках воздуха и о
в ветвях можжевельника а ан
Авраам нож и запутался агнец
и пришли на место и поднял
<...>
В ГОРОДЕ Ч.
Здесь, в городе Ч,
где в доме разит кошатиной,
а на улицах ангельскими голосами
матерятся дети и нет ни одной
привлекательной женщины,
я перестал воспринимать вещи: деревья,
книги, автобусы на автостанции, старый фильм
на экране ноутбука –
двоятся, как поплавок, на то, что я знал
о них прежде, и то,
что я знаю о них теперь,
проникая в их глубь,
сомневаясь в существовании многочисленных
поверхностей,
и я замечаю, что
всё стало не так важно: новое место, «скрипки осени»,
написанные или ненаписанные стихи или разлука,
другие города, тарахтящие моторы, междугородние маршруты
автобусов, и даже великие поэты с их стихами
в разбросанных по комнате томиках.
Что же ты увезёшь отсюда,
кроме фразы: я есмь, набранных на ноутбуке стихов
и воспоминаний о том, как
всё трудно шло и каждый день лил дождь?
Не знаю.
Я увезу настоящее, да.
То, что глубже стихов и дождя,
красивых и некрасивых женщин, важнее
времени и пространства, – увезу я есмь без слов,
просто я есмь,
жизнь того, что эти два слова
столь много веков силятся выразить.
Возможно, я расскажу это той, что устроила
мне эту поездку сюда,
красивой женщине с безупречной фигурой,
которую я никогда не мог понять, ни слов её, ни привычек,
ни отношения к моде
и до сих пор помню её обнажённые плечи и бёдра
в свете уличного фонаря за окном
много лет тому назад,
а сейчас держу в уме, что последнюю строчку
не следует заполнять ни интонацией, ни словами...
> ШЕСТОЙ РЕЧИТАТИВ
режешь ей красное грудное горло
пока ты под взглядом Бога
впрыгнула овечка и смотрит на тебя
смотришь на сына в грудь которого
и сам ты ушёл и разорвав себе сердце
есть камень из которого время ушло
<...>
***
постепенное вычленение тёмного моря
с парусником парками со скачущими воро
бьями уже и руки рассасываются и правка журнала
«Мгновения» с его полемикой против сов
ременного христианства лебедь в парке
идущий переваливаясь как лодка на волне
по жухлым листьям свет сте́ны с эстампа
ми вкус память рассасываясь –
неистощимы
когда ничего не остаётся приходит Реальное
которое и есть невычитаемое «Я»
оно
всегда тут
было
излучаемое парусником
жухлыми листьями
стопкой журналов
цветом, переполненным бытием
где белый, переваливаясь
жар от пальцев
тут
***
2 октября 1855 года с господином Сёреном Обю Кьеркегором
случился удар, и он упал на улице. Когда страдальца
подняли и понесли к карете, чтобы доставить в госпиталь, впереди него,
окружённого санитарами, пошёл белый журавль.
> ДЕВЯТЫЙ РЕЧИТАТИВ
новых огней шёпоте новых дистанций
огромную чёрную в перемигиваниях
звёзды как кварц в угольную яму
вогнутого неба куда ссыпаются
людьми и воздухом они отторгаются кроме
рыцарю веры не ставят памятников
