Из антологии «Современные польские поэты»: Юстина Баргельская, Марцин Сендецкий, Шимон Сломчинский (перевод с польского Игоря Белова, Льва Оборина)
В «Издательстве Ивана Лимбаха» сдана в печать антология «Современные польские поэты». В поддержку издания мы публикуем подборки стихотворений трёх авторов из новой книги и приглашаем следить за интернет-магазином издательства, в котором уже вскоре можно будет заказать антологию.
В антологию входит 24 автора: Юстина Баргельская, Войцех Бонович, Мартина Булижанская, Яцек Гуторов, Яцек Денель, Богдан Задура, Рышард Криницкий, Иоанна Мюллер, Бронка Новицкая, Марта Подгурник, Яцек Подсядло, Марцин Сендецкий, Шимон Сломчинский, Дариуш Сосницкий, Анджей Сосновский, Дариуш Суска, Эугениуш Ткачишин-Дицкий, Юлия Федорчук, Дарек Фокс, Роман Хонет, Юлия Шиховяк, Cлавомир Эльснер, Кшиштоф Яворский, Ежи Ярневич.
Составление, вступительная статья Игоря Белова. Переводы Анастасии Векшиной, Евгении Добровой, Игоря Белова, Сергея Морейно, Льва Оборина, Владимира Окуня. Обложка Ника Теплова. Книга издана при поддержке Польского культурного центра в Москве.
Юстина Баргельская
ВЛИЯНИЕ ЛЕТА НА ДЕВУШЕК ИЗ ХОРОШИХ ДОМОВ
С двух до четырех выла ночная собака,
но ни одно окно на улице не загорелось.
Только я и слышала, накачанная наркозом
июля, пришибленная, еще спящая в полдень,
к жаре, лижущей стены, вполне равнодушна.
Ночью я слышу больше. Свободная от пут зноя,
беру твою руку, безвольную и тяжелую
и кладу себе на бедро – затем, чтобы не сорваться
и не побежать туда, где придется ползать
на солнцепеке. Тебе снится, как тяжело
я дышу, как черной ночью пульсирует моя кровь.
С утра ты мне посоветуешь выдумать новый
ритм жизни, который звучал бы в такт
пригородным поездам, звону капель росы,
дудке мороженщика, записанной на бобину,
дыханию другого мужчины. Вернее, я
от твоего имени – ты же всегда мне только добра желаешь –
советую это себе. Иди, с головой продайся
ярмарочным леденцам и душным ущельям.
КАК ОНА СПРАВЛЯЛАСЬ БЕЗ М.
Зашла в кухню, открыла буфет,
подняла веко сахарницы, щипчиками –
чахоточными пальцами – вынула кубик,
положила на стол – и натек ручей муравьев.
Открыла холодильник. Открыла шкафчик
под раковиной, банку с гомункулом, стоявшую
возле мусорного ведра, баночку шпрот,
вылила в унитаз, ах, свобода. Открыла шкаф –
поздновато: тот, кто сидел там все это время,
успел засохнуть с тоски. До половины
выдвинула все ящики. Скинула платье.
Извлечь себя из тела, как из горящего
автомобиля,
пока не поздно.
SAVOIR, VIVRE
В лифте разговор не клеится: он стоит так близко,
что беседа может стеснять, а нужно не это.
Но я все знаю. Ларечник сказал, что ты подпадаешь
под программу защиты свидетелей. Как, на самом деле,
каждый из нас. Изменить лицо и валюту. Сейшелы.
Целую твои пальцы, пока они меня еще помнят.
Божок плодородия, привезенный из древнего города,
ныне стынущего в моем животе, – выдолбленная тыква,
но если пора прощаться, надвинь ему берет на глаза.
Тебя вытравят кислотой, а моя судьба – просыпаться
в постели со змеями, пока я не сплету их в косу.
НА УХОД ВСЕХ ЗВЕРЕЙ
Из американских фильмов я знаю: полицейские
любят пончики и носят наушники. Но интересней
мне на самом деле другое: летали ли над ковчегом
стервятники? ты меня еще любишь? а вот в костеле
так же, как внутри карамельки? Ко мне приходит
старая женщина. Не раздеваясь, учит кота
говорить «мама». Когда все действительно станет
плохо, какая из улиц бросит мне несколько крошек?
А прорвет плотину – миллион китайцев утонет. Китайцы
все на одно лицо, потому что я со всеми здороваюсь.
Вглядывайся в океан, пока он вглядывается в тебя.
ХЛОПКОВОЕ ПОЛЕ
Кажется, был день Тела Христова. Немолодая женщина
вела за собой крупную девочку-дауненка: доченька, доченька,
когда я умру, что же с тобою будет. А я никак не могла тебе обещать,
немолодая женщина, что мы ее не съедим. Я не знаю повадок
своего вида, не знаю достаточно хорошо.
Бывает, я вижу, как мы останавливаемся на углах,
вынимаем из кошельков фотографии златокупольных зданий
и показываем друг другу – мужчины и женщины,
старые и немолодые, непонятно, тоскуя или грозясь.
Кажется, был этот день, и мужчина в коричневом пиджаке
брел вдоль рельсов или по краю парка,
нес в руках настольный футбол – головками вниз,
и я ничего не могу тут поделать, но солнце клонилось к закату.
перевод с польского Льва Оборина
Марцин Сендецкий
[ВСЁ ПРОИСХОДИТ]
всё происходит не в том порядке
землетрясения предшествуют революциям
ходят слухи о самоубийствах среди копов
ставшие святыми при жизни ждут избавления
изнывают от лени в рыжих гамаках и слушают
хриплое радио горят заповедники парки
национальные засыпают с ножницами в руках
из книги «Описания природы» (2002)
[СВЕТ]
Свет мастерских и подвалов вымывает слова
из-под ног, из-под век, тянется черной слюной
к губам. На мостовую падают обрывки чужих разговоров из разгоряченных
окон, сосны тянутся над городом кротовьих ям, каменных зданий, тощие
сестры выходцев из страны горящих живьем, страны подводных
скважин, меди, остывающей в горле, вбитых в стол локтей,
смятых записок, водки, голубых радужек, которые тонут
в чистых полотнах вывесок.
из книги «Почва» (2006)
ВЗАИМНОСТЬ
Спать, слышать мягкие звуки:
– Стокгольм, – повторяет студентка
в красном свитере. Нет ни костей,
ни волос, ни груди и ни плеч, нет бога,
который бы видел, как растут ее хрупкие ногти.
из книги «Почва» (2006)
ПЛОЩАДЬ СПАСИТЕЛЯ
Выйти, вернуться. Руки стоят в окне:
что там еще творится на мокром асфальте?
Кто-то ведь должен видеть, да только не знаю кто.
Стеклянная крыша дома напротив
поднимается, бьется о тучу цвета смородиновых
леденцов от кашля. В любом другом городе
нет того, что есть тут. Тем лучше, не будет
претензий и заговоров; только лезут вперед
зернистые буквы. И
сухие вещи трещат. Не разговор ли
это? Когда кто-то что-то говорит,
но я не знаю что.
из книги «Почва» (2006)
[НЕ]
Сегодня холодная ночь Какой она встанет утром
после тяжелого вечера? Такой сухой день
в пепельном платье Неподвижный, как морской конек
в чате Ни тронуть виска, ни под ресницы глянуть
хребет стопы засохшая ссадина на колене сонный пот в паху
крот-проныра этого не позволит Его кротовье право портфель
акций совесть колючая как рыба-игла солдатский жетон с блестками
самый лучший Тучка-колыбелька красит большой мир
В гангрене эффектов
подколенная ямка
и лед ей несет
звезда горящая
в морщине позвоночника
щепка мокрой души
Кровь и молоко в ладони
из книги «Фарш» (2011)
перевод с польского Игоря Белова
Шимон Сломчинский
ЭТОТ ТЕКСТ ДОЛЖЕН БЫТЬ БУНТАРСКИМ
(а его лирическим героем – Узи, мой сосед по району)
Мне от всей души насрать на тебя, брат мой, смолящий джойнты,
на тебя, сестрица наканифоленная. Хипстерские оправы
ваших очков напрягают сильней, чем смешные,
показушные рубки за свободный Тибет
и траву. Не читаю я книги о Холокосте,
не в евреях тут дело, в миноре:
едкий дым, стародавняя скорбь седовласых
напыщенных авторов, как две капли воды похожих
на Ленку, мою знакомую католичку, которая
говорит, что спастись можно только лишь в лоне Церкви,
и тоже ждет гонорара. Насрать мне на эти террасы,
бассейны, айфоны, людей, что ездят по своей воле
городским транспортом, на тех, кому рано вставать
и у кого не встает, и на тех, у кого встает только при виде
своей секретарши. Насрать на женатых, замужних,
леваков, феминисток, а также профессоров, что делают деньги.
На эмигрантов, а также на тех, кто вернулся. И на тебя,
приятель, за то, что ты пишешь стихи, за прическу твою
дурацкую, за то, что ты меня сейчас перебил,
ибо тут я его перебил. А зачем же
мне его слушать, если я иногда
бываю согласен с Узи? Мы оба
любим сидеть над рекой вместе с Рыжей,
составляя список известных людей,
чья смерть была бы нам в радость.
Список растет, сигареты кончаются:
вода, шипя, поглощает их жар.
Сделав кораблик из листка бумаги,
мы идем по домам, как и все остальные
бунтари-балаболы с надежной работой,
что едят в воскресенье семейный обед,
озорно напевая попсовый шлягер.
ПРЕДПРЕМЬЕРА
Входят: Ахилл, Эми Уайнхауз,
Женщина-Ястреб и Ее Черный Веер.
Сцена в форме сердца. Ахилл ковыряет
в носу. Эми тормошит Ястреба.
Веер распахнут, демонстрируя мужество
средних размеров. Все извиваются
в такт синкретической музыке.
Акробатике вторят фрагменты
из Библии, «Форбс», Зебальда, Леди Гаги.
Под занавес – якобы оргия и пояснения
низенького дредастого режиссера.
Глуховатая старушка смотрит из ложи
на него через маленький довоенный бинокль,
который она держит, перевернув, и видит
ребенка, бессильно машущего руками.
ОБЪЕКТИВ
И что там с Канадой? За работу в лесу
лучше платят, а лесов у них много,
так что можно будет еще остаться
после стажировки. На фото – кораблик
и над широким озером планер.
Между ними пятнышко, которое никак
не стереть с монитора. Я думал – слюна,
а оно нездешнее. Не верю, что у тебя
был грязный объектив, и спорить не надо.
Оно нездешнее, и потому
однажды туда вернется.
РУКОДЕЛИЕ
Он положил ей голову на плечо, держа
в руке бутылку портера, словно хотел задержать
Спрингстина в динамиках и целую комнату эту
со Спрингстином, и целую жизнь с бутылкой,
пока та не выскользнула из пальцев вместе со Спрингстином,
комнатой, целой жизнью.
Она всё вязала зеленые варежки из исландской шерсти,
что идут, кажется, по тридцать долларов за штуку
(рукоделие!), и вязать не переставала,
хотя Спрингстина заело в проигрывателе,
хотя Спрингстина заело в проигрывателе,
хотя Спрингстина заело в проигрывателе.
Лужа портера расплывалась по полу, а она все вязала
исландские варежки за тридцать зеленых из долларовой шерсти,
пока не встала, выключила пластинку, приложила к его губам зеркальце,
в котором увидела одни лишь губы и подумала, что закончит
зеленую Исландию из шерстяных долларов за тридцать варежек,
шерстяной доллар из исландских варежек за тридцать зеленых,
долларовую зелень варежек из тридцати шерстей, потому что тогда на миг
забыла об Исландии и думала только, что вязать она умеет лучше,
чем реанимировать, что вязать она умеет лучше, чем куда-то звонить
в таких случаях, что он рассмеялся бы, если бы знал,
что всё случилось под Спрингстина, и что не узнает и не рассмеется,
так пускай уж из зеленых варежек долларами шерстяную Исландию,
из долларовых варежек шерсти на тридцать Исландий!
перевод с польского Игоря Белова
