Лиза Хереш. Формалисты (с комментарием Владимира Кошелева)

В своих стихотворениях Лиза Хереш прибегает к своеобразной мифологизации жизни и деятельности русских формалистов – выдающихся исследователей языка и литературы. Интересно, что Хереш застаёт своих героев за каким-нибудь делом словно случайно, посреди их биографического (и квазибиографического) пространства:

осип брик приходит домой и ложится, как старый трамвай

Или:

виктор шкловский встает с кровати

как раньше из танка

Совпадение в этих стихах ряда композиционных приёмов «навязывает» читателю ассоциации с былинами, песнями. Но если эпическое начало в цикле очевидно и проявляется открыто, предлагая нам признать его первостепенность, то лирическое же, напротив, существует параллельно ходу повествования и новым, создающимся в процессе письма историям жизни русских формалистов. Тайный наблюдатель инкрустирует текст результатами собственной рефлексии, которые прочитываются как заметки на тетрадных полях:

на пучке пчел зависает время

как капля меда и золотой йод

формализм это ирод, и род

не будет строить иерусалимский храм

как литературный факт

скорее выплюнет сквозь живот

как трактат, как тракт

В цикле «Формалисты» Хереш не могла избежать возможности самой стать исследовательницей формы. Разнообразная строфика, использование нетривиальных грамматических конструкций и прочее – всё это складывается в попытку авторки говорить на выбранную тему, находясь не только «снаружи», как бы поодаль собственных героев, но и «внутри» текста, встраиваясь в галерею персонажей и лавируя между ними:

на крышу где ласточки и съеденный страх войны

стоят и смотрят узнаются сны и их тела голодные сонеты

как в мертвые окопы сплетены и свалены и не несет ответа

автоматизм отводит от лица опазданную пулю

– Владимир Кошелев

***

осип брик приходит домой и ложится, как старый трамвай

революция не берет в расчет его близорукость и сердце

бьется третий месяц, растет как дерево пищевод, и долгов перед пролетариатом немерено

гудение желудка – криворотый тропарь

факт совести наступает пяткой на рай

осип брик закрывает ахилл плакать и

греться

он маленький, как молочный зуб, его глаз можно тисками вытащить

он слаб, как буржуйская лампочка контрреволюционная стопа

осип брик кругл всем, что касалось углов – это щит его

он им прикрывает пространства льняного лица

осип брик стоит над замерзшей трубой, заглядывает – не спрятался ли там революционный люд?

он гол, он беззуб, как ангела мятого

плечи его. осип брик – пастух,

он, как в депо, ведет тысячи слов

в печь переплавки в новое слово

осип брик ложится в постель лицом

вниз. пока слова нет

неготово

***

роман якобсон сидит в пражском кафе

глухое печенье крошится на его колени

колено одно

лица учеников

чередуются с ангелами в кофейной пене

слышали

он не сын, он иаков сам

на его колене удары стоят в оппозиции

как два звука распадаются, так и удав

обвивает коленную чашу в анклав

как на пражской аптеке рожают птицы

говорят в старой россии он каждую ночь

выходил один на один со старым ангелом-

евреем, он учил его фонетике, и помочь

не хотел, только гласные освещал факелом

засветло

уходил домой

якобсон не был сыном, он был рожден

зевсом через одно колено

заранее хромал выходя на бой

и толкуя через талмуд, как клен

спотыкается о шершавый язык фонемы

в последней драке воздух был чист

якобсон потерял в ней язык

и кажется сына, потому что бой велся без правил

тоже носил его в колене, как повелось в роду

потому что после того у всех на виду

он как поник

победил

мало правил

шрамы от выкидыша кажется не скрывал

но из-за кафедры не было видно

сбежал на поезде

предпочитал

дешевые и полусладкие вина

жил, как вытянутый в сахарный куб

положен был между означающим

и не очень

но его шрамы на колене видны

встречающим старикам и прочим

роман якобсон

говорят

не скучает по старой россии

он не помнит язык

только б в хлебе

или спасибе

но студенты слышали

что в сибири

продолжаются ангелы на колени вставать

и учить любви

гетероглоссии

ВОСКОВАЯ ПЕРСОНА

свеча плавит юноне лицо

юрий тынянов двигает час на воске

он утирает ладонью и

разворачивает глаза к стене

в кунсткамере холодно, как в повозке

на пучке пчел зависает время

как капля меда и золотой йод

формализм это ирод, и род

не будет строить иерусалимский храм

как литературный факт

скорее выплюнет сквозь живот

как трактат, как тракт

тынянов чертит на воске как плывут корабли петра

от центра к периферии

малиновая кашица

копировал по губам

по их розовым берегам

смыкающимся в пустыне

не меньшиков

не больше каблуков

чем между перьев сокола схождений

с ума, по мукам – пушкинских штыков

державинских коней

и батюшковских капель

на лбу

проснулся среди ночи

письмо в разные эпохи могло жанрово

определяться

свет в изголовье сплюснут к правому

полумесяцу не сжаться

пришли

хюбрис

невинен и нежен как брюшко щенка

даже сонен немножко и пахнет весной

как безумие нити переваренная трава

как мамоновские усадебные дрова

как жженый сахарный водопой

апрельская лотмановская пора

возьмите хотин, возьмите ямб

четыре стопы отрубите по каждой

но дайте мне еще написать

про жанр у рта порядочных граждан

он движется к центру пятнистый хорей

он власть он рука он больной брадобрей

борьбы он товарищ он красный палач

от леса из фета из бреда из ос

юнона молчала пока воск заливался в нос

и кажется в уши

юрий тынянов пищал

свеча капала на письмо на столе

лес из фета внимательно слушал

восковая маска на весле

уплыла

и плавленый корсет

от петровских весен фарисейства

словно сыр остался как игла

золотой главой адмиралтейства

ТАК СДЕЛАНА ШИНЕЛЬ

                                           чтобы вырубить парня в полный рост

                                           – роберт рождественский

шинель от крахмала будто мала в плечах

борис эйхенбаум сделан на том же заводе

вишневая косточка в клочковатых ушах

она вырастают по ягоде зло вырастает ягоде

спеют и лопают соком

попадают в глаз или на диссертацию ненароком

но на гомеровских весах перевешивает гоголь

впервые за сорок лет

бориса не трогать

работает режет пальцы шьет рукава

пришивает семечко к полу

души тонкие слушают из-за стен

он не сошел с ума

он просто немножко иначе восходит к богу

и мягкая рвота как полноударная хворь

качает его по ночам и стоит рядом таз

для слив и осенних последних малиновых яблок

он просит оставьте зачем вы меня обижаете

и невский прозрачный стучит по спине через раз

ему постучалась в окошко однажды

маленькая по размерам шинель

она мигрирует в преображенский полк

и там ведет на стачку двух фланеров

они тут просто оказались              как

слова на край стихотворенья

служба не маленькая

история русской литературы

но зарплату действительно бы побольше

***

виктор шкловский встает с кровати

как раньше из танка

хорошо что живой думая

хорошо что десна в ранке

не мешает глаголам вязаться в зимнее платье

он любил ту же женщину что это окно

он подписывал стыдные письма плакал

виктор шкловский знал что тело обречено

но – советский писатель – каждый раз соглашался

как идеен шагал и как горько горбун в синема

подает свою руку в оспинках буржуйских снежинок

остранен коридор и искусство ходить как прием

тяжкой трости доступно таким кто застрелен дитем

кто желтухой болел и ругался чумой гумилев

но дойти в туалет подвязавшись солдатским ремнем

сентиментальное путешествие

на крышу где ласточки и съеденный страх войны

стоят и смотрят узнаются сны и их тела голодные сонеты

как в мертвые окопы сплетены и свалены и не несет ответа

автоматизм отводит от лица опазданную пулю

мандельштам

на этом умер стуле

его жена стоит там же съеденная лишь едва

память частью ее лица от улыбки и до виска

но все остальное – ухо, деленное на два,

остров похожий на персию в пурпуре языка

белеет в клубке как вязь шапочная

незнакомое наречие молодости

имена забываются ближе цифр

наощупь как ладони тыльные

он был так стар, когда пошел снег

что он показался мухами

и он махал руками, пока не разогнал облака

последняя зима как первое рождение

он забывает все приемы

он идет к себе в мясистое во влажное в лесное

на небе на снегу растет трава

и в колыбели ломится младенец

сияющий и пленочный как лампа

его щекочет хармс

введенский же

издалека

смотрел вовне

росистого пространства

где лобной доли жаркая рука

а лошади и мамы нет уже