Поэтическая оптика в прозе: тексты участников интенсива Аллы Горбуновой в школе прозы «Глагол»

В эту подборку вошли некоторые из текстов участников моего интенсива, посвящённого поэтической оптике в прозе. Интенсив был организован школой прозы «Глагол» и проходил дважды – в ноябре и декабре 2021 года. Каждый интенсив предполагал всего две встречи с группой участников и совмещал лекционную часть и творческие задания. Между встречами была неделя, за время которой участникам было предложено написать небольшой текст, в котором каким-то образом присутствовала бы поэтическая оптика или какие-то поэтические элементы. Тема могла быть любая. Я подчёркивала для участников интенсива, что речь ни в коем случае не идёт об искусственном внедрении поэтических приёмов. Сам интенсив и его лекционная часть были не о приёмах, а, в первую очередь, о поэтическом отношении к слову и смыслу и о поэтическом взгляде. 

Тексты такого рода, как те, что были написаны в рамках нашего интенсива, называют flash fiction. Мне кажется, они действительно похожи на своего рода вспышки, неожиданные  часто для самих их авторов, спонтанные, вызванные к жизни событием нашего интенсива. С такими текстами всегда интересно: создаётся какое-то каждый раз неповторимое пространство-время, в котором происходит общение, творчески заряженная среда между незнакомыми людьми, и ты никогда не знаешь, что они напишут в ответ на предложенное тобой задание, и они сами не знают и, может быть, многие делают что-то такое в первый раз, – и вот тексты появляются, разные, не похожие друг на друга, и каждому из них удивляешься и стараешься понять, как он живёт и дышит, и, надеюсь, сами авторы этих текстов через них тоже что-то новое для себя открывают. 

Из этой подборки, как мне кажется, видно, насколько по-разному участники интенсива подошли к возможности привнести в записанные прозой тексты поэтическую оптику. Однако в целом – и мне близко это направление взгляда – авторы миниатюр не стали делать их «внешне» похожими на стихи, не пошли по пути привнесения в текст того, что традиционно считается атрибутами поэзии. Так, Анна Поленова, скорее, попыталась сделать ощутимой в своей миниатюре поэзию, которая есть в самой жизни, используя минимум выразительных средств. А сухой воздух, от которого чешется кожа и всё, что под ней, воздух, который, вместе с кока-колой и чёрным небом, вызывает аллергию у героя рассказа Андрея Королёва, проник и в само повествование Андрея, сделав его сухим и сжатым. В тексте Марии Левуновой чувствуется рефлексивное, аналитическое отношение к языку, а Яне Нориной удаётся балансировать на грани смешного и серьёзного, и то, что начинается как весёлый анекдот, вдруг открывает нам удивительную глубину. Интересно, что во многих рассказах, написанных участниками интенсива, так или иначе фигурирует тема детства (текст про девочку Алию и грушевый сад Сании Садзыковой, одиночество, скука и страх ребёнка в ледяной чаше на детской площадке у Насти Сергеевой, взросление мальчика в рассказе Мити Кокорина, больная девочка в бараке у Михаила Климова и др). И ещё из такого более-менее регулярно повторяющегося – тема утраты, потери, нехватки кого-то или смерти, о которой обычно не говорится прямо, а как-то, скорее, косвенно на неё указывается (ощущение нехватки Паши, брата главного героя у Андрея Королёва, сестра-близнец героини у Яны Нориной, которая как будто растворилась во всём мире, тревога перед возможным расставанием в маленьком размышлении Кати Кудрявцевой, поэтическое преображение реальности после того, как девочка перестаёт дышать, в миниатюре Михаила Климова). 

Впрочем, это и так одна из очевидных для меня вещей – когда мы пытаемся «видеть» поэтически, мы часто обращаем взгляд в сторону детства и в сторону смерти. Почему? А вот об этом подумайте сами. 

– Алла Горбунова

Михаил Климов

«Саша»

Раннее утро. Барак. Отчим стоит босиком на полу и смотрит в окно. Приткнувшись к стене, спит девочка, чья-то дочь. Дышит с трудом. На выдохе слышатся хрипы. За окном начинает сереть. 

В комнате на столе следы вчерашней попойки. На подоконнике опрокинутая герань. Земля и черепки на полу. Разбитый горшок. Девочка заходится в кашле и начинает задыхаться. Не может вдохнуть.

Она чувствует, что кто-то тяжелый садится на неё сверху и начинает душить, чувствует его пальцы и не может пошевелиться. Девочка открывает глаза. Она видит отчима, который прыгает по комнате на носочках и убирает обломки с полу.

Беременная мать встаёт с кровати и переваливаясь как гусыня идёт в кухню. Ставит на плиту холодную воду, достаёт из стены солому и связывает её кусочками пряжи. Появляется отчим.

– Ты слышишь? – спрашивает он. – Стало хуже. 

Мать кивает.

– Дай спички. 

Отчим протягивает ей коробок.

Девочка перестаёт дышать и чувствует, что ей становится хорошо и спокойно. Герань на окне начинает расти и превращается в большое дерево. Мать возвращается в комнату с горящей соломой в руках. 

– Саша, ты почему не спишь? – мать укрывает девочку и садится в тени дерева.

Дым окутывает крону и сверху начинают сыпаться листья и желуди.

Митя Кокорин

«Сакко и Ванцетти»

Кончается лето, в кухне душно, окна потеют, пахнет всем одновременно. Бабка бросает на стол тарелку с размятой картошкой, куском масла сверху.

«Такое творится!» – дребезжит. – «А говнук мой пропал, нет тебя, где носит? Ешь!»

Сижу глазами в картошке. Кончилось не то чтобы лето, кончился кто-то, кто все это время занимал мое место, и здесь теперь я. Картошка дымит, масло тает.

«Ты же нормальный был, что в голову залетело? – воюет в дыму трех кастрюль, режет, бурлит. – Как подменили!»

А это все Сакко с Ванцетти. Летом в лагере имени их я стал тот, кто сейчас. А тот, который был на моем месте, остался там, ходит наощупь в черной евпаторийской ночи, ищет по запаху море – и хрен с ним. Он был ровный, правильный, пустой – «нормальный был» – мертвый. Но именем Сакко с Ванцетти распробовал жизнь: сигарету, местную водку, лазать в ночь через забор к морю, лазать по балконам в палату к девчонкам, не лезть к Кате Пескаревой, а только лежать рядом, пока Сашка с Аней – они на год старше – на соседней кровати возятся, глухо смеются друг в друга, а потом Аня заплетающимся языком: «Саш, ты мне друг?» – «Друг». – «А отнеси мою пизду поссать?» – и ржать ночью на весь этаж, а потом прятаться на балконе от вожатой, и еще много чего попробовал, что в голову прежнего пустого мальчика не пришло бы, и больше не придет – мальчика смыло двухметровой волной, в которую мы с Сашкой прыгнули в последний день, хоть и «купаться в шторм запрещено».

«Такое творится, а он ходит полдня черт-те где!» – бросает рядом с тарелкой газету: «ГРАФ СЕН-ЖЕРМЕН. ВОПРОСЫ БЕЗ ОТВЕТОВ». «НОВЫЕ СЛЕДЫ СНЕЖНОГО ЧЕЛОВЕКА ИЗ ЯЛУТОРОВСКА». «ПРОРОЧЕСТВА ВАНГИ И БУДУЩЕЕ РОССИИ» – такое там что-то.

«Нины Васильевны внука вот так энэло и украло. Вот так же гулял-гулял – и нет мальчиша. На третий день вернули – да не того! Выглядит так же, а мальчик другой. Жуть! Ты у меня больше вообще никуда не пойдешь…» – и дальше она там что-то в своем дыму.

Ну, так и есть, получается. Выглядит так же, а мальчик другой. Картошка дымит, масло тает, послезавтра в школу, я здесь – пришелец, все теперь по-другому.

Андрей Королёв

«Аллергия»

Новогодний воздух был очень сухой, почти порошок. За последние годы декабрь вообще погрубел – стал ледяной, трескучий, скупой на снег. 

Батареи горели, и даже мокрые полотенца на них высыхали за час-другой. Мишка периодически открывал форточку, но это не помогало – в комнате просто становилось холодно, мама вздрагивала, и окошко закрывали. 

За праздничным столом смотрели телевизор.

– Миш, ты колу много не пей, опять чесаться будешь.

– Да я немного.

– Второй стакан, – уточнил папа, замахнув рюмку.

– Я вон компот открыла, вишневый. Тебе же вообще кола не нравилась?

Мишка кивнул.

Телевизор пел что-то добродушное, баюкая улыбками, которые не убирали уже несколько дней.

Мишка быстро заскучал и ушел в комнату поиграть в компьютер. Включил гонки, в которые они рубились еще с Пашкой – его рекорд Мишка так и не переплюнул. Поставил стакан с колой у монитора, как делал брат, отпил и поехал. 

Все эти буераки Мишка знал наизусть. Трассу месило несколько машин, одну из них – пурпурная-вырви-глаз – когда-то вел Пашка. По правилам игры компьютер запоминал последний рекорд и вписывал его в гонку как противника. Мишка с удовольствием бортанул пурпурный болид и чуть не вылетел за обочину.

Трасса была сложной, самой тяжелой в этой игре. Мишка скакал по клавиатуре, выжимая из машины предельные возможности, чтобы хотя бы не терять пурпур из вида. 

На финальной прямой они почти поравнялись. Тогда Мишка отпустил клавиши и не торопясь почесал везде, где зудело с самого старта. Пашкин болид с ревом финишировал и в очередной раз остался в игре.

Воздух был очень сухой, поэтому кожа и, кажется, то, что под ней, чесалось все сильнее.

На улице черное небо колой лилось на бледный снег. Мишка открыл форточку и отпил еще.

Катя Кудрявцева

«Ментальная подготовка к революции»

Итак, берем одну фразу, любую, например, эту: «мы знаем, чем все закончится. Мы умрем». Это и правда может быть абсолютно любая фраза, ну, скажем, если вообще от балды сказать: «купи, пожалуйста, пива, когда пойдешь домой». Вы думаете, что между этими фразами есть разница, что они чем-то фундаментально друг от друга отличаются, что одна, скажем, самая будничная и неугрожающая, а в другой пиво присутствует, пиво вредное, как известно, особенно если его много и часто пить, а мы его много и часто пьем, так что.

И правда не важно, что это за фраза – важно быть готовой принять любую ситуацию, которая может воспоследовать. Может, она продолжит вашу (только вашу с ней, и ничью больше, кыш отсюда) шутку – «кстати, и все, кого мы любим, тоже умрут, ну а на ужин у нас запланирована тепловая смерть вселенной, ладно, я пошла, и тебе хорошего денечка». А потом (ух, а потом!) вполне может быть даже поцелует прямо в висок, задержится на нем губами на пару секунд, как будто это хоть что-то да значит, развернется и исчезнет сквозь дверь. Оставит за собой обещание чего-то большего. Может быть. Но может быть и совсем другое: она равнодушно скажет – «угу», проедется взглядом по лицу, как бронепоезд, уйдет, а ты сиди, гадай, что это такое было, и чем это все закончится, а может, все уже закончилось, пока ты отвлеклась, чтобы в холодильник заглянуть. 

И правда не важно, что это за фраза. Ментальная подготовка к революции, которая может случиться в любую секунду любого дня ваших совместных отношений, которые вы зачем-то когда-то назвали любовью, но нихрена же подобного, какая это любовь, разве любовь может так выглядеть – да, вот, что важно. 

Мария Левунова

«Школьная повесть»

Если написать слово, то будет ли запах чернил запахом слова?

Я пишу: «сло/во»

И вижу:

– линии, написанные фиолетовой ручкой,

измазанной чернилами ручкой (потому что левой);

– я чувствую запах школы, отсутствие воздуха класса;

– я чувствую тесноту парты.

Чем пахнут чернила?

––––––

Мне бы хотелось написать советскую школьную повесть. Но я родилась в 1994 году, я не советский писатель.

Воспоминания о школе появились еще до первого учебного дня. Я помнила черно-белые парты и банты. Помнила как пишется «Советский союз». У моих настоящих учителей в глазах не было мудрости советских актеров.

Мы живем в чужих воспоминаниях, представляя их нашим будущим. В школе, о которой мне рассказывала мама, о которой я смотрела кино, я бы писала аккуратным почерком. Я бы писала правой рукой. 

Сегодня ночью мне было два сна: первый я видела своими глазами, второй был снят на пленку производственного объединения Свема.

Яна Норина

«Я сосна»

Все началось с кузины моей подруги. Ну, ты вылитая моя кузина, сказала она. Ты часом, не из Чебоксар. Нет. Ну, ладно. Но я тебя буду называть ее именем, а то лень запоминать твое. Я ответила: ага, ее, случаем, не Яна зовут. 

А у тебя нет родственников из Львова, спросил недавно другой приятель. Там девчонка живет. Ну, очень похожа на тебя. Говорю: вряд ли, только прабабка с Донбасса. Только глаза серые, волосы светлые, говорит приятель, а так одно лицо.

Неделю назад пришла на работу, а там говорят: видели тебя в ютубе. Да, ладно, говорю, это как. А они отвечают: смотрим видео, а там Яна. Покажите, говорю. В мужском обличье, отвечают, работает редактором в Медузе. Ну, ок, говорю и гуглю. Редактор в Медузе работает, бритый налысо и голубоглазый. Одно лицо, говорят. Видишь?

А пару дней назад мне позвонила та же подруга с кузиной из Чебоксар и сказала: у моего сына – твои глаза. Я спрашиваю: что. Я родила вчера, говорит, а у него глаза твои. Ой, говорю, вот недоразумение, покажи его что ли. Кого, она спрашивает. Сына, отвечаю. Хочу сравнить его глаза и свои. А она бросила трубку. 

Мне надо было успокоиться, и поговорила с мужем. А он говорит: как-то в Ростове гулял и видел девушку красивую, вот как ты, и подумал, вот бы мне такую девушку, а потом проходит пара лет, и я встретил тебя. Ясно, говорю и беру билет на электричку до моря. 

Приезжаю в дождь, иду в кафе и смотрю на шторм в окно. Хозяйка наливает чай с чабрецом и заявляет: очень вы на маркизу похожи. На какую маркизу, спрашиваю. Не на маркизу, а на Маркизу, отвечает и показывает. А Маркиза спит на подоконнике, такая черепаховая кошка с черным носом и разного цвета глазами, один желтый, один голубой. Смотрит на меня и самодовольно зевает. 

Я выхожу на улицу и иду по дюнам. Ищу сосну, по которой мы лазали с сестрой-близнецом каждое лето. Вот и она, расщепленная надвое, невысокая, стелется руками-ветками своими по склону, поломанная, живая. Я встаю рядом, затягиваю капюшон и закрываю глаза. Жду, пока из ног моих прорастут корни. Я сосна. 

Анна Поленова

«Сказали, что ураган»

Женя позвонил, что они с ней приезжают – и как раз объявили штормовое предупреждение. Один список дел сменился другим. Надо было бы накрутить ягод свежих с сахаром, пирог испечь, познакомиться с ней толком, а то только по Жениным словам – но вместо этого весь день с Лёшей старчески маялись, укрепляли сарай, проверяли ставни. Хорошо хоть они добрались перед бурей – теперь вместе все пережидаем, что будет. В комнате, как в Женином детстве, светло только от печи с горелкой. Тёплые блики перепрыгивают по стенам с его книжной полки на школьные рисунки на стенах, на затисканные игрушки. Так же и Женин взгляд – как будто всё больше издалека дотягивается до них, радостный, но уже не нежный. Вижу, как она следит тоже; вижу, как сжимает его руку покрепче, они что-то перешёптываются и почти неслышно смеются. Лёша в своём кресле чувствует всё тоже и прямо оседает с каждой секундочкой, опадают плечи, горбится спина. От отчаяния спрашивает, ну что, сын, на работе-то всё хоть благополучно? Женя приобнимает её, как будто без этого нет сил ответить, и бодро сообщает, что прекрасно, повышение дают, съезжаться будем как раз. Только вот здесь бывать особо не выйдет. Мы с Лёшей всё равно радуемся и говорим, что сами пока справляемся, а они, может, потом захотят почаще приезжать, когда дети появятся – всё-таки тут на природе. Женя с ней улыбаются и молчат. Женя так её любит, что мне неловко смотреть. 

Слышно, как снаружи мучаются под порывами ветра бедные яблоньки и черемуха, стонут ставни. Женя и посадок не увидел совсем, что успели вырастить, всё подвязано и упрятано от урагана; а теперь уже скоро ему и ехать пора. Хотя не знаю, что после такого ветра останется. Вдруг выйдем на свет, а там всё разметало по веточке и ничего больше нет. Как в тот год, когда я первый раз повезла Лёшу в родной город: затопило весь город, залило все сады, загубило весь мамин урожай, а мы приехали и про свадьбу ей говорим. 

Настя Сергеева

«Лед»

Такое было развлечение: мы оказывались в ледяной чаше на детской площадке. Дети маленькие, чаша большая – выбраться невозможно. Взрослые стояли поблизости, тоже как-то проводили время, уверенные в том, что нам там весело вместе. Никто почему-то не думал, что в глубине, под детьми, есть один, которому скучно. Может, еще и страшно. Мам, я в ледяной чаше, мне скучно, мам! И страшно.    

Я один. Стою в очереди, считаю бабочек. Они заселили скользкую черную ткань блузки на моей соседке – спину, предплечья. Пластиковых насекомых так много, что я сбиваюсь со счета, начинаю заново. Очередь не двигается, а бабочки перешептываются траурными крыльями. Тело терпеливо потеет в шелковой черной блузке не по размеру. Женщины в России скованы. Я тоже женщина, и я следующая.

Каждые тридцать минут нерпе нужно дышать. Она расчесывает лед когтями, чтобы добраться до кислорода. Пока Байкал скован, нерпа поддерживает эти воронки. Продолжай расчесывать лед, нерпа. 

Сания Сыздыкова

«Стихотвоед»

Работал я в комиссионке, где продавали вещи бедных людей людям и того беднее, потому что даже серийным убийцам нужно на что-то жить. Очень хотелось убить хозяина, но это было слишком рискованно. Когда он стал прятать туалетную бумагу, я решил, что останусь работать здесь, пока на ногах не отрастут когти и под ними не заведутся бактерии с запахом копчёного сыра. С другой стороны, очень удобное место – этот клоповник – покупатели всегда хотели кого-нибудь убить.

Денег с клиентов я не брал, а только просил записывать на клочке рисовой бумаги стихи-воспоминания о том, от кого хотели бы избавиться. Клочки эти потом я посыпал куркумой, чтобы воспоминания окрасились в жёлтый, и съедал.

Она лежала рядом среди смятых простыней, 

А потом отобрала и простыни, и дом.

Когда я впервые взял малыша на руки, 

Мир вокруг вывернулся наизнанку и наконец приобрёл смысл, 

А когда малыш вырос, 

То сдал меня в комиссионку для людей.

Я скучаю по самой себе. 

Можно убить меня?

От чужих воспоминаний всё жгло внутри. За эту боль я мстил жертвам. 

Однажды мне улыбнулась женщина. По-доброму так. Как будто всю жизнь знала и любила. Она жила в большом доме (я за ней проследил). 

Чёрт.

Выкинуть её из головы не получалось. Оставался только один выход.

Тонкие губы, нос в веснушках, секущиеся кончики волос и эта улыбка…

Я посыпал воспоминания куркумой, но красная помада проступала сквозь жёлтый слой специи. Как кровь.

Я проглотил бумагу, не прожёвывая. Мне нездоровилось две недели. 

Все мы убийцы любви.

Запахло копчёным сыром. Чувствуете? 

Мне пора.

––––––

Многочисленные груши валялись по всему саду. Земля разлагала им бока, а другие бока щипали птички-беспокойки, а осы-алкашки – прикладывались.

– Алия, иди в сад собирать груши! – кричит мама, полоская пиалушки в ручейке, пробегавшим вдоль сада.

– Ща-а! – кричит Алия в ответ.

Дверь их большого дома распахнута. Мухи, одурманенные жарой, рвутся внутрь за прохладным убежищем, но путь им преграждает тонкая марля. 

Алия лежит на полу в комнате, где только что вся семья ела арбуз. Она задрала ноги кверху, пятками упираясь в бетонную стену. Если мама увидит её в такой позе, обязательно отчитает («девочкам нельзя задирать ноги!»). Ну и что, что нельзя. Зато так прохладно. А на улице жарко. И клонит ко сну…

На улице по-прежнему жарко, хотя август давно прошёл. В любимой обеденной комнате Алие больше лежать нельзя. Ей теперь вообще ничего нельзя. 

– Куда собралась? Ты ещё вот эту букву не дописала. 

– Пока не сделаешь все уроки, никуда не пойдёшь.

– Мам, а можно мне в сад собирать груши? – спросит как-то Алия.

Многочисленные груши валялись по всему саду.