Яркость

ЯРКОСТЬ (Барселона)

Окна разделены тонкой колонной на два – арки над каждой половиной, еще арка над обоими. Отдельное и единое одновременно. Под вазами ограды парка – стремительные крылатые демоны. А на вазы вползают улитки. Когда смотришь на дом сквозь ветви, не всегда различаешь, где он, где дерево. Отражения листьев переплетаются с веером кривых над входной дверью. Башни с глазами, вместо зрачков цветы. Девушка пишет что-то на огромном древесном листе. У другой балкон на легко развевающихся волосах. Балки для подъема тяжестей на верхние этажи расцвели лилиями, выгнулись носами кораблей? скрипичными ключами? Крыша выбрасывает все дальше прямоугольники карнизов, полочки для книг-облаков, книг-птиц. Дерево чуть просвечивает в рыжекирпичной стене. Завоеватели приходят и уходят, пусть даже оставив название стране. Яркость остается. Сеть прожилок между камнями, сеть мозаики – или сеть высохшего плюща.

Эти дома происходят. Дом – не стабильный прямоугольный объем, а собрание домиков, балконов, башенок, которые сейчас решили встать так, но могли и по-другому. На домиках (да и внутри них) тоже движение. Каменные цветы вытекают из стен. Окна не поднимаются из спокойствия горизонтали и не завершаются им. Ручьи, волны по фасадам. Не каменные джунгли – каменное море, присевшая отдохнуть переменность. Дом добавил себе рост проволочными столбами. Или обмахивается веером у крыши. Или наполняет подковы цветами. Или надел корону шута с бубенчиками наружу. Внизу балконы поддерживают белые волны, выше – витые ракушки, выброшенные из моря. А между ними балкон держит змея на свернувшемся в спираль хвосте. Башенка дома может быть игрушечным замком с островерхой кровлей – или парашютистом, севшим на плоскую крышу. А может стать мощной краснокирпичной колокольней с высокими окнами, с арками над ними, и дикие камни дома-скалы поддержат ее и огромный балкон с другой стороны. Рельеф с плодами книг с печатного станка – вместо бесконечных фруктов, сыплющихся из фальшивых рогов изобилия. По средневековой стене поднимаются окна-бойницы лестницы. В старом городе – теснота улиц Неаполя, но без толп и развешанного белья. Люди независимы и не демонстрируют личную жизнь. Яркость – личное дело. На стыке работящего севера, которому не до фантазий, и расслабленного юга, которому не до работы, чтобы фантазии осуществить и развить. Снимаешь куртку, в которой жарко, в тени переплетающейся высокой легкости металлических цветов.

Город спокойно выливается в море, встречая его песком, зеркалами зданий. Мудрецы оседлали шары, дерево растет из компании крокодилов, по набережной разными стилями плывут тени, смотрит неведомо куда пятнистое лицо Роя Лихтенштайна, вдали поднял хвост золотой кит. Рыбаки на стене варят уху, над дверью спасательный круг (мало ли что случится на улице). Настороженные двухвостые дельфины стерегут порт. Но дети катаются на козероге и отдыхают на развалинах крепости. Над балконом готические арки превратились в треугольники и обзавелись мозаикой.

Гауди – другая страна, союзная, но отдельная.

На балконах пальмы, плетеные стулья, фигуры человека-паука или Барби и Кена. Но больше всего – флагов, требований свободы. Даже конь в пальто носит шарф национальных цветов. Яркость требует, чтобы ей дали возможность самой за себя отвечать. Город никогда не хотел быть столицей империи, как Рим или Венеция. Он хочет быть собой. Привязанный – после того, как в печали умер от смеха король по прозванию Гуманный – к более жесткой, формальной, восточной (пусть и на запад) стране. Снова и снова восстававший – снова и снова хороня погибших при подавлении восстаний. На вазах в парке – маски трагедий с провалами глаз. Поднимают белые руки-кости шеренги обрубленных деревьев. Перед парламентом положила голову на камень много раз опечаленная надежда. Громадная глыба угля воткнута в стеклянные этажи здания у моря. Яркость – порой отчаяние, от нехватки свободы, от невозможности что-то сделать. Небо поранилось об иглу и стекает на нее густым синим.

Дом поднимает вверх углы, на углах – шипы, под ними разевают рты летучие рыбы. Неоготика – память о временах расцвета, о кораблях и рыцарях на другой конец Средиземноморья. Но и оборона своими шипами и углами, противовес мадридскому барокко, архитектурное восстание. Куполов тут немного. И скорее на жилых домах, не на соборах. В чешуе черепиц, в бело-голубой вышивке, с коронами зубцов, глазами окошек. Или соединение куполов и готических химер и горгулий. Или купол как прозрачный каркас стальных линий с таким же прозрачным высоким крестом наверху. А крылатым демонам на балконах не хуже, чем на крышах соборов. Переходят в металл тропические цветы, прибывшие из Америки с разбогатевшими там «индейцами». Девушка с корзиной рыб на голове – у ног ее дельфины.

Древняя рябь камней на фронтоне над мраморным фасадом. Корни города – где в стену у ворот встроены куски колонн и плит с надписями. Вниз, до высеченных в скале могил. Над ними кирпичные и мозаичные полы, плиты мостовых, желоба водопровода, разбитые яйца пифосов. Город растет из римских винных погребов и прачечных, укрывшихся в старых тенях. Большие камни квадратного дела и маленькие – дела цементного. Пилоны и арки, встроенные в десять раз перестроенное средневековье. Завершения окон – отпечатки крыльев летучей мыши.

Церкви – простотой кирпича и камня наружу. На жестких порталах чуть-чуть цветов и лиц. Романика – обнимающиеся лошади, перепончатые василиски или святой верхом на льве. Поднимается все выше и выше не желающими убавляться в ширине рядами арок. Спряталась над стеной фонтана, где огнедышащая собака и похожий на нее отощавший верблюд, человеколикие фламинго, воины между чешуйчатых птиц, глаза и лягушачьи рты между листьев, тонкая сеть стеблей, целуются рыбоногие существа, ягненок удобно устроился у кого-то во рту, орел – на чьей-то голове. А романский Сан Пау – геометрия. Треугольник над входом, полукруг апсиды с полукругами пояса арок вверху, восьмигранник поднимается в центре собора. Без фантастических и веселых существ на капителях колонн, вместо их живости – зелень пальм. В кафедральном соборе живет кремовая желтизна и плывут белые гуси. Женщина и мужчина по сторонам входа – на церкви XIII века и на театре XVIII века.

Но больше всего места для воздуха в церкви моря, что поднимает лучи встреч и входы света. Голубым среди серого – оба они море. Здесь и святой – углы моря и его неуверенность. И золото медленного рассвета. Тонкий белый росчерк по синему. Витражи цвета оттенков моря.

Тяжесть монастыря и крепости над городом – но еще выше фантастический парк. Пруд с кувшинками встал отвесно на стене, его охраняют химеры. Вихрь листьев порой превращает цветы в кометы. Плетение витража за плетением решетки балкона. Драконы с перьями-ножами и утиными лапами. Сине-рубиновый текучий плод. Под мавританскими окнами-подковами – рельефы с самолетами и автомобилями. Ребра дерева жалюзи своим коричневым цветом вливаются в камень. Вершины колонн распускаются листьями между окон, раскидывают над ними ветви. Замки с башнями, зубцами и бойницами – к которым пристроены веранды с огромными окнами.

Квадратные чугунные цветы. Дом из плиток шоколада с кофейным кремом наверху. Памятник, отвернувшись от чего-то, показывает туда рукой. Другой столь же презрительно смотрит с высоты колонны. Тяжесть многокоронной арки с дудящими ангелами и увенчивающими кого попадя славами. От помпезно-огромного монумента с орлами и ангелами (не он ли вдохновлял Церетели и подобных?) начинается череда забитых людьми бульваров со стандартно-богатыми домами, где лишь иногда мелькнет балкон с россыпью чугунных георгинов или маскарон демона с буйством волос. Это могло показаться красивейшей улицей мира разве что очень чувствительному политически и глухому эстетически Оруэллу. Яркость там не живет, она разошлась по всему городу.

И зашла в дома. Чтобы еще в прихожей встречала упругая путаница веток, на которые и вешать пальто и шляпы, не на крючки же? Зеркало держат крокодил и чертик. Сундук на тонких глазастых ножках. Глаза павлиньих перьев стали лампочками. Не прекращающийся танец в доме – и фигур, и линий. Сова шкафа распахивает крылья витражей над полками. Одетая в розовое приходит, одетая в синее уходит – а между ними пружина свернувшегося в два оборота дракона. Такой же свернулся между легких акварелей с птицами и цветами. По стеклам вьются белые цветы, их тени переплетаются с тенями от стоек. Часы в окружении цветов мака и с белыми лилиями внутри. Девушки болтают, усевшись под прочным основательным столом, отдыхают на полках. Им мало цветов по бокам растущего над диваном зеркала, и они ставят в вазу новые. Шкаф – чешуйчатые яркие крылья бабочки, а по дверце ползет вверх улитка. Шкаф руки-с-легкими-полочками-в-боки. В комнату входят горы и озера, весна и осень. Ножки вытягиваются и переплетаются друг с другом. Тонкость кривых лишает тяжести. Панель стола или зеркало держатся на пустоте, на букетах цветов. Свет и сверху приходит сквозь цвет. Девушка говорит с черной птицей – белая плывет за ее спиной. Зеркало, около которого собрались прогуливающиеся в парке, стеклянный шкаф на копытцах, ящики, полки и даже крыша с одной колонной и совершенно ни для чего. Можно день ходить около, приветствуя различных встреченных. А из беседок другого зеркала растет тонкий блеск цветов. Спинки кровати держатся на переплетении древесной чащи, между ними святой Георгий на белом коне (это кровать для девушек, которых нужно спасать?). На боках пианино расцветает слива. Но почти отсутствуют мотивы моря; интересно, какую мебель делали бы мастера минойского Крита, доживи они до модерна? Впрочем, модерн – только одно из настояний на индивидуальности.

Вход в госпиталь – ребра и короны, коричневые рамы для неба, перепламенить пламенеющую. Суровые птицы и лица по краям дверей, стражники с мечами по углам стен. Громадный балкон, обращенный к госпиталю, будто там не больные, а большой беспокойный город, перед которым нужно выступать сверху. И на башне мозаика, на которой эта башня. Внутри розовое и золотое, администрация, пытающаяся разрастись в собор. Вылезающие из стены корабельные носы, из которых вылезают башни, из которых вылезают арки. Мавритански пестрый торжественный зал в два этажа. То, от чего и прячутся в болезнь.

А в госпитале солнце, простор, тишина. Высота, с которой высматривать приближение болезней. Небо присаживается на корпуса, становясь цаплей, попугаем, ящерицей, кошкой, зайцем, крокодилом. Чудища по углам и у крыш охраняют покой. Прочные колонны подземных переходов, светящиеся треугольники над лестницами. Внутри палат белизна, лишь немного цветов по стенам. Яркость вернется к выздоровевшему, вышедшему. Болезнь однотонна, чтобы рассеять ее, нужно много света. Конечно, и там не обошлось без ангелов с воздетыми руками, но они высоко и не очень мешают. Свет тихо расходится радугой по полу и стенам.

Яркость не прячется за белыми или красными стенами, как в Гранаде. Витражи – пропадающие среди множества цветов птицы – или строгие стебли на фоне бело-серого неба. На фасадах – девушка с циркулем, девушка, лепящая скульптуру. Обнимающая старуху, укрывающая ребенка от ветра. Цветы балконов и дверных решеток отмечают место появления человека. Стеклянный эркер – выглянувшие из дома на улицу огромные стоящие на полу часы. Яркость движется. Кирпичные трубы закручиваются спиралью. На башне своя башенка с разбрасывающими свет белыми гранями. У дома на окраине белые цветы решеток вторят белым стенам, но он рассыпал краски в нишах окон, поднял их змеей на окантовку балконов, дверей, углов, крыши. Дома, взъерошенные садами на крышах. Разбегаются по фасадам выступы. В окне ласточки проносятся между камней-облаков? пузырей внутри воздуха? Чем монументальнее соседние стены – тем тоньше колонны, поддерживающие балконы.

Порой яркость теряет самоконтроль – и превращается в истерику дворца музыки, где смешаны плоские мозаичные чинные, в черных костюмах, певцы, сидящие рядами с нотами в руках, и рвущиеся из стены камни, колонны, толпа фигур, где рыцарь в средневековых латах над девицей в романтических одеждах конца XIX века. Головы композиторов, растущие из охапок листьев. Даже кассир за своим окошком – в цветочном кусте. Пестрота красок: розовый, белый, коричневый, зеленый. Готические нервюры на едва вогнутом потолке вестибюля и кафе. Но колонны, окна, выступы стен хоть и топорщатся прилепленными к ним цветами, остаются в ровных симметричных рядах, так что не очень веришь этому аккуратному безумию. И зеленый фонарь со словами «Каталонский Орфей» только напоминает, что Орфей был не тут и не по заказу дворца музыки появился. А до этого на искусственный холм с китайской галереей позади громоздили золотых журавлей, нереид и морских коней, чтобы те обливали стоящих внизу грифонов и козерогов на радость чайкам. Тихие ящерки не знают, куда спрятаться среди банановых листьев

Стилизация не стиль, пестрота не яркость. Колонны опираются на маленькие выступы из стены и держат разве что такие же маленькие выступы. Пинакли устроились на полукруглой крыше банка – где нет никаких аркбутанов, силе от которых они могли бы противостоять. Завершение окна в духе пламенеющей готики с девятью маленькими круглыми отверстиями – кошмар стекольщика. Треугольники крыш, выступающие из стены чуть не на метр над готическими окнами, напоминают что-то китайское. Корни готики, конечно, на востоке, но не на дальнем. Белые рельефы на голубой плитке напоминают фаянсовое блюдо.

Архитектор по фамилии Катафалк приходил в бешенство, если кто-то причислял его к модернистам. Начал с неоготики, пришел к подражанию имперскому Риму. Он и себе построил вполне классический симметричный дом, с мощными античными фигурами архитектора с циркулем и музыканта с лирой среди изобильных плодов – чтобы все видели, что тут живет человек искусства. И на мебель громоздил темно-коричневые зубцы, превращая ее в неподъемные здания. Такие и говорят, что все искусство полуострова пошло из его города. Такие и продолжают строить королевские дворцы.

Лучше вспомним Сайрака, превратившего дом в волну. Балконы выступают вперед нижней частью – именно так море бросается на пологий берег. Волнующиеся решетки. Колеблющиеся колонны беседки на крыше над волнами карниза (который еле успевают поддерживать колеблющиеся столбики – трудно подпирать волну). Рябь выброшенного морем песка на стенах.

Вспомнить нужно, создающим яркость хватает ее самой, они не расписываются на каждом ее углу. Модерново угловатые лица и фигуры, ритм жестов, рыжие климтовские волосы – но это XIII век, роспись гробницы кавалера Санчо Санчеса Каррильо, автор неизвестен.

На фонаре проспекта на короне устроилась летучая мышь. Ирония над королевской властью? Ирония смерти, что над любой властью? Другая летучая мышь орлом раскинула крылья на ограждении балкона. На доме «индейца» из корон растут зеленые листья. Девушки лежат в скверике, к одной приклеилась морская звезда – русалки? утопленницы? Яркость всегда прощание – ярче не будет, если будет – иначе. Над воротами букет из семи звезд с семью волнующимися лепестками. Башня теряется в ночном небе, где рядом чешуйки арок. Зевает схваченная за рог химера.

Тонкие витые колонны вокруг окон эркеров. Скрученные металлические ленты решеток балконов. Напряжение модерна – нелегко отличаться, быть личностью. Нестабильность и в доме. Мебель – скорее подвижное, чем движимое. Перестает быть прямоугольниками и выдвигает над собой крыши и арки. Взмахивает крыльями и цветами. Шкафы с витражами – соборы для собрания книг. Дуга бросается из правого нижнего угла полки поддерживать верхний левый. Лампы – цветы гортензии. Кружатся между роз танцующие над диваном. Спинка дивана не хочет быть прямой, разделилась на две ступеньки и расцвела кривыми. Другая спинка разделилась на овалы, дающие опору, но пропускающие и пустоту. Девушки прячутся за ширмами с девушками среди цветущих веток. Разговоры среди деревьев. Тишина с цветком в руке. Павлиньи хвосты перегородок отвечают павлинам на стеклах. Ствол зеркала, на котором выросли грибы. Танцующие домашние светло-ореховые сады. Торжество бесконечности деталей. Вошедшая в дом природа, где нет прямых линий.

Тумбочка – кроваво-красный бык. Зеркало говорит из путаницы металлических цветов, отражая их, отражающих его. Та, кто с флейтой, в изголовье кровати играет снам.

Терракотовый ветер волос, сонно-мечтающе прикрытые глаза, вздернутые носы, одежда из зеленых волн или цветов – скульптуры Эскалера. У кого-то зеркало в руке, у кого-то оно – включенный в скульптуру фон, делающий фигуру двойственной и тройственной. Ветер, который не удержишь – и который не пойдет цыганской шумной толпой. Рыжая танцовщица в изнеможении упала в кресло. Белая бессонница закрывает лицо ладонью. И многим ли отличается рвущийся и пробитый металл балерин Гаргальо от его вакханок?

Абстракция созрела прежде Кандинского в архитектуре, в мебели – многие фигуры на зданиях или шкафах в их торжестве кривых и выступов вряд ли возможно соотнести с цветами или зверями. А на стене панельного дома вытянулись кошки – и он уже не чужой в старом квартале. А можно расцвести чешуйчатыми красками-бабочками. Можно вырастить на вертикальной стене газон. Сложить дом из кругов внутри круга. Сделать музей совсем эфемерного – запахов. Но модерн остается не получившим ответа вызовом тому, что пошло по пути демонстрации техники.

Птицы укрылись от лисы на крыше – поддерживать цветные колонны беседки. Окна вытягиваются и круглятся. Цветок с цветущими ветками в каждом закругленном лепестке. Острые башенки на фоне зеленого склона горы. Дом с коричневой по белому вышивкой ромбами окон, ромбами чешуи балконов. Змеи под крыльями орлов. На тяжелых колоннах расположились гнезда серьезных белых стрижей. Довольный мальчик крепко держит пойманную лягушку. Девочка с корзинкой гладит волка. Они работают – поят в жаркий день.

Можно играть объемами эркеров на фасаде – высокие полуцилиндры, квадраты, прячущиеся между них полушестигранники. Их короны – балконы и башни. Цветок в картуше, завершающем крышу, крепко обнимает небо. Балконы для запада и востока выше, чем для севера и юга. Гирлянды деревянных треугольников. Голова слагается из блестящих лучей. Дом поставил на себя пещеру чердака, под ней кометы, над ней процветающий шпиль. На другом доме корона – над рядами острых копий верных вассалов. Утка и петух над входом превратились в перепончатокрылых когтистых демонов. Лучник целится в дракона через головы входящих в дом. Три девушки идут с корзинкой и яблоками в платке – но над ними летит четвертая и заносит нож. Кто убегает – бежит столь быстро, что становится отрывающимися клочьями. Кто догоняет – лишь протягивает руки, не в силах выбраться из огромных плоскостей отставания. На глазах дверных ручек.

Колокольня современной церкви может быть похожа на трубу электростанции с поддерживающей параллельной решетчатой конструкцией. Но действительно – и там, и там сила, как ее понимают те, кто строили. Здание электрической компании в центре притворилось замком. Под драконий замок с заросшей башней замаскировался и ресторан. А старая зубчатая передача от корабельного двигателя – хорошая скульптура в парке.

Посидим на белых, красных, зеленых, синих квадратах и кругах, неожиданной мягкости чистых красок и точных фигур. Там за потолком собрали способы делать мир ярче. На ровность пола даже модерн не покусился – но почему бы полу не стать волной, приглашая лечь, читать, пить кофе? Шары лампы балансируют на стержне. Стальная лента собралась в кресло. Керамическая полоса просунула язык сквозь себя и стала вазой. Зеркало расходится тонкими отростками. Если перевернуть большой стакан, на дне его окажется маленький. Кровать прикинулась каретой, а комод – многоэтажным домом с оградой на крыше. На прозрачности стекла стакана хорошо и птице, и спотыкающемуся пьянице. Порой яркость зазывает и бьет по глазам, становясь слишком простой при этом. Но работать приходится, а работа чаще всего скучна, тут ничего не поделать. Крыша, отражающая земной торг, пытается сломать его углами – но торгующие не поддаются. Не поддаются и едящие отражению в другой крыше.

Маленькие неровные пятна – или граненые блики – яркости собрались на брошках. Но красок хватит и на то, чтобы они собрались в скульптуры Миро, в радугу бабочки на фасаде. Дальше раскрашенный мир окраин. Граффити дома, где еще дом – воздушный шар. Домофон охраняет птицекрокодил. К стене приклеена фотография заглядывающей в дверную щелку обнаженной девушки. Другая, надев маску птицы, несет цветок в кадке. Черный рак сражается с красным. Тукан устроился на несущей корзину фруктов. Зебры гонятся за львом. La solidaritat la nostra millor arma [1]. Freedom&Love огромными буквами по балконам другого дома – одно без другого действительно не получится.

На мозаике во всю стену лишь целующиеся губы. Контур девочки танцует около контура ослика. Запрещено кормить птеродактилей – значит, и они тут есть. Стены облеплены плакатами, рекламирующими монологи вагины. Но девушке над ними нет дела до них, она продолжает играть на флейте. На стенах не только граффити, но и стихи про alterego любимой, не такие уж короткие, и некоторые строки рифмуются. Черная подводная лодка всплыла около старого трамвая цвета моря. Другая пытается пробить стену на улице. Ветер наклоняет каменные цветы под балконами.

Тонкие перья посреди чешуй и точек. Модуляции теней и бликов на помятых листах латуни или стали. Гибкость складок платья, стекающих до земли. Скорость углов: прямоугольник на плечах, прямоугольник юбки, прямоугольный, открывающий живот, вырез между ними. Так и черный становится ярким. Кошачьи глаза сверкнут в вырезах на груди. Яркость живет ярко и помирать, пусть даже и ярко, не собирается.

Черепахи кладут конверты в щель почтового ящика – ласточки там живут, и заодно разносят письма. А за ними тихие капли идут по мху чаши. С одной стороны окна архива человек читает книгу, с другой – мышь ее грызет. Из окон собора высовываются играющие на лютнях. Слон работает – выливает дождевую воду. Единорог только втыкает свой штык в небо. Арену для боя быков превратили в торговый центр. Другая арена стоит в запустении, и на ее башнях устроились голубые глазастые яйца. Яркость растет, не подавляя. Цветы внутри окон рифмуются с каменными розами и подсолнухами балконов. Стаи зонтиков убежали от японок внизу и поселились на стене, охранять их поставили извилистого китайского дракона – все они там восток, сами разберутся. Зеленые попугаи толпой гуляют по зеленой траве, вышагивают вместе с голубями по плитам мостовой, садятся на плечи прикормившего их горожанина. Из сплетения сухих прутьев возникает рыбосвинья. На рельефах – отдыхающие с зонтиком от солнца у шезлонга. Прозрачные девушки витрин. Колонны, что стоят в ряд просто так, они никогда ничего не держали.

Новая романика приглашает на капители фотографа или рыцаря, отбивающегося от омаров. Еще один омар метров десять размером, улыбаясь, подкарауливает гуляющих по набережной. Окна сдвинули свои арки влево и вправо – и превратились в пару изумленных глаз. Листья поддерживают кремовые торты и ракушки балконов. Хамелеоны цепляют языками хвосты хамелеонов, идущих впереди. Плакучие кактусы тихо склоняются в воду пруда. Дом спрятался в плащ из реек. Синие ящерицы парят над фонарями – прячутся в небе от птиц? Девушка устроилась в тепле лампы и книг, одежда ей не нужна. Буквы-люди Эрте тоже пришли сюда. На дорожном знаке идет человек с головой-глазом. Только успевай замечать.

Девушка бежит на закате по облакам – только лента успевает за ней. Громадные проволоки танцуют на ветру. Войдешь в их сеть, потянешь за не менее перепутанную ручку двери, купишь леденец с коноплей. Та, кто тонкими руками держит днем дома и деревья, ночью держит луну и птиц.