Элизабет Бишоп. Два стихотворения в версиях Ирины Машинской

ПОЛНОЧНЫЙ ЭФИР [1]

гусиная лампа

Как вы знаете, сейчас полнолуние – по крайней мере, над половиной мира. Но здесь луна кажется неподвижной. Она почти не дает света; может быть, она вообще уже мертва. Видимость слабая. Тем не менее, мы попробуем дать вам хоть какое-то представление об этой местности и о текущей ситуации.

пишущая машинка

Уступ резко воздетого над центральной равниной плато погружен в глубокую тень, но тщательно сработанные ступени его южного ледника слабо светятся во мгле, подобно рыбьей чешуе. Плоды каких нескончаемых трудов эрозии являют собой эти странно выточенные террасы! А ведь именно от них зависит сейчас судьба этого крошечного княжества.

ворох рукописи

Около часа назад на северо-западе обрушился сель. Обнажившийся пласт явил довольно-таки бедные почвы: белесые, с известью, слегка сланцеватые в текстуре. По сообщениям жертв нет. 

машинописный лист

На севере разведка обнаружила ранее неизвестное нам большое «поле» прямоугольный формы, испещренное темными пятнами, явно антропогенного происхождения. Взлетная полоса? Кладбище?

конверты

В этой маленькой отсталой стране, одной из самых отсталых на свете, каналы коммуникации примитивны, а индустриализация и ее продукты практически отсутствуют. Поражает при этом гигантомания придорожных щитов и транспарантов.

чернильница

Нам сообщают также о загадочной формы черном объекте на востоке. Расстояние до этого объекта не разглашается. Его присутствие обнаруживает лишь гладко отполированная поверхность, отражающая слабый лунный свет. Поскольку информация о естественных ресурсах страны далеко не полна, представляется возможным, что данный объект или является неким устрашающим секретным оружием, или содержит его в себе. С другой стороны, учитывая то, что мы уже знаем об этом народе и то, что сообщают нам о нем наши антропологи и социологи, данный объект, вероятней всего, либо дух, покровитель места, либо один из тех огромных алтарей, что туземцы воздвигают своим богам, которым, в своем нынешнем историческом состоянии, смеси  суеверия и беспомощности,  они приписывают чудесные свойства и власть, и может быть даже считают «спасителями», своей последней надеждой избегнуть тяготы существования.

ластик с кисточкой для пишущей машинки

Наконец-то! Только что был обнаружен один из неуловимых местных жителей. Похоже, это – а точнее, это был – курьер-моноциклист, из-за обманчивого освещения упавший с вершины плато. При жизни он, должно быть, был невысок, но горд и прям в осанке, с жёсткими густыми черными волосами, типичными для туземцев.

пепельница

С нашей высоко расположенной точки наблюдения ясно видна землянка, или окоп, а возможно, просто воронка от прошлого взрыва: солдатское «гнездо». Они лежат вповалку, в своем камуфляжном обмундировании, предназначенном для зимних военных действий. Контуры их тел обезображены; все они мертвы. Мы можем различить по меньшей мере восемь трупов. Эта униформа была создана когда-то для партизанской войны на снежной вершине единственной в стране горы. Тот факт, что эти несчастные солдаты одеты в нее здесь, на равнине, есть лишь еще одно свидетельство – если таковые свидетельства вообще требуются – либо наивности и безнадежной непрактичности этого непостижимого народа, либо прискорбной коррупции его лидеров.

[1] первая публикация стихотворения – журнал «New Yorker», 1973 г. 

ДОБЫЧА

Он был огромен,

я держала его на весу за бортом 

наполовину в воде,

с моим ржавым крюком,

накрепко всаженным

в угол рта. 

Он не боролся, 

он вообще не боролся, 

а сразу повис

тяжело и покорно,

почтенный, потрепанный,

в своем водяном затрапезье.

Бурая кожа свисала, 

как полосы

отслоившихся 

древних обоев

– там, где бурое было темней – как обои 

с повтором узора: 

взбухшие, с пятнами розы,

потерявшие с возрастом облик.

Весь был в крошке ракушек, 

в тонких розетках

извести, весь

в ожогах 

крошечной белой океанической вши,

а с живота 

свисали две-три 

зеленые тинные тряпки. 

И пока его жабры вбирали в себя

наш кислород –

страшные жабры,

живые, горящие свежей 

хрусткой кровью ножи –

я представила грубую белую плоть,

плотно сжатую,

упакованную, как перья,

одно к одному,

крупные кости и мелкие гибкие косточки,

смоль и влажную алость

       сверкающих внутренностей –

и огромный

         раскрытый пионом

розовый

плавательный пузырь.

Я заглянула в глаза,

гораздо шире моих

но мельче, желтей,

в зрачки с подоткнутой снизу 

оловянной фольгой, 

их – с патиной, в пятнах – испод

сквозь линзы

царапанной блеклой слюды.

Сдвинулись, но не с тем

чтоб ответить моим 

–  а так, как вещь

             чуть склоняется в сторону света.

Я изучала угрюмость лица, безупречный 

механизм челюстей

и увидела: 

с нижней губы

(если это вообще можно назвать губой)

мокрым угрюмым оружьем свисали

лески, точней,

пять обрывков,

точнее, четыре обрывка и проволока

поводка, все еще с вертлюжком, 

и все пять крюков, крепко вросших

в рот.

Одна, изумрудная леска с вахлатым концом 

где рванул,

две лески потолще 

и тонкая черная нить, все еще 

скрюченная от натяженья,

когда она лопнула

и он

сорвался,

– болтались как потертые ленты медалей,

точней, в пять волос

борода ветерана.

Я неотрывно смотрела

в него,

покуда победа

не наполнила

на день взятую лодку,

всю – от плещущей в трюме лужи

с радужным ободом вкруг ржавого двигателя –

до черпака в оранжевой ржавчине,

до рыжих солнцем растресканных бимсов,

до уключин на тертых гужах,

до краев,

до фальшборта,

покуда не стало

всё вокруг радугой,

       и я отпустила его