Элизабет Бишоп. Два стихотворения в переводах Елены Рачко-Ефимовой

БЕНЗОКОЛОНКА

Ох, какая же она грязная,

эта маленькая заправочная!

Пропитанная маслом насквозь

до жутковатой

черной полупрозрачности –

Эй, осторожнее там со спичками!

У отца грязный, тесный,

маслом пропитанный комбинезон,

который жмет ему подмышками,    

и несколько шустрых, дерзких,

промасленных сыновей,

которые помогают ему в деле

(это семейная заправочная),

все грязнущие с ног до головы. 

Живут они там, что ли,

в этой заправочной?

Там за колонками – бетонное крыльцо.

На крыльце – гарнитур помятой,

впитавшей масляные испарения

плетеной мебели; на плетеном диване 

уютно устроился грязный пес. 

Стопка тоненьких комиксов –

единственное цветное пятно –

особой расцветки.

Они лежат

на большой, смутной кружевной салфетке,

которой застелена табуреточка

(часть другого гарнитура),

рядом с большой, волосатой бегонией.  

Зачем этот

не относящийся к делу цветок?

Зачем табуреточка? 

Зачем, о зачем салфетка?

(Вышитая гладью, изображающей,

по-моему,

маргаритки;

увесистая от вязанного крючком

серого кружева).

Кто-то вышил салфетку.

Кто-то поливает цветок

или смазывает, кто его знает.

Кто-то

так ставит банки масла рядком,

что они мягко говорят

НЕФТЯНУ-НУ, НУ-НУ-НУ

нервным автомобилям.

Кто-то любит нас всех.

ЛОСИХА [1]

                     Посвящается Грейс Балмер Боуенс

Из узких провинций

рыбы, чая и хлеба,

края длинных приливов, где

дважды в день

залив уходит от моря, катает

селедки косяк взад-вперед,

где река

вступает ли, отступает

стеной коричневой пены,

встречает ли, провожает,

все от залива зависит –

дома он или нет;

где, затянуто красным

илом, солнце садится,

глядя в красное море, а то

чертит прожилки, огненные ручьи

на мокром песке

цвета бледной лаванды;

там, по дорогам из красного гравия,

вдоль сахарных кленов, стоящих рядами,

мимо вагонкой обшитых фермерских домиков, или

с той же вагонкой обветренных белых церквей,

ребристых, как ракушки, мимо

двух сдвоенных черно-белых берез

ранним вечером едет

автобус, едет на запад; лобовое стекло

отливает розовым цветом, и розовый свет

поблёскивает на металле, скользит

по помятому боку,

по синей побитой эмали;

с горки, на горку,

и ждет терпеливо, пока

один пассажир обнимает

и целует семь своих близких

на прощанье, и рыжая колли

важно за этим следит.

До свидания, вязы,

ферма, собака. Автобус

снова заводит мотор. Свет

становится гуще; тонкий,

солёный, нестойкий

нас обступает туман.

Кристаллы его, холодны и округлы,

скользят, оседают

на белых куриных перьях,

на серых, отлакированных кочанах

капусты, на кочешках роз,

на люпинах, стоящих апостолами;

горошек цепляется

за мокрые белые нитки

на белёных заборах; шмели

заползают

в цветы наперстянки; и вот

начинается вечер.

Остановка у речки Баасс.

Затем Экономии –

Нижняя, Средняя, Верхняя;

Пять Островов, Пять Домов,

где женщина на крыльце

вытряхивает после ужина скатерть.

Мелькнул бледный свет. И пропал.

Болота Трантра́мра и запах

солёного сена. Дрожит

мост железный, и планка

разболтанная дребезжит,

но держится.

По левому борту поплыл в темноте

красный свет –

фонарь на корме корабля.

Вот два сапога, торжественно

им освещённых. Вот гавкнет собака и

сразу замолкнет.

К нам вскарабкивается

женщина с клетчатой сумкой

бодрая, пожилая, в веснушках.

«Прекрасная ночь! Да, сэр,

до са́мого Бостона», – и дружелюбно

оглядывает автобус.

В окна светит луна,

когда мы въезжаем

в леса Нью-Бранзвика –

мохнатые, царапучие, занозистые;

лунный свет и туман запутаны в них,

как овечья шерсть на кустах.

Пассажиры задрёмывают.

Храп. Долгие вздохи.

Сны наяву начинаются

и блуждают в ночи –

тихие, медленные

звуковые галлюцинации...

В поскрипываниях, постукиваниях,

старый разговор, который

нас не касается, но

нам знакомый, там, где-то

на задних сидениях – голоса

бабушек, дедушек –

непрекращающийся разговор

продолжается в Вечности,

называет имена,

наконец-то выясняет невыясненное –

что он сказал, что она сказала,

кого отправили на пенсию;

смерти, смерти и болезни;

год, в котором он снова женился,

год, в котором (что-то) случилось.

Она умерла при родах.

Это был тот сын, который пропал

когда затонула шхуна.

Он запил. Да.

Она совсем опустилась.

Когда Амос начал молиться

всюду, даже в лавке,

и родным наконец пришлось

отправить его в приют.

«Даa...» - это странное

утверждение. «Даa...»

Резко втянутый воздух,

полу-стон, полу-согласие,

означающий: «Жизнь такова,

мы знаем её (также смерть)».

Говорят так же, как говорили

лёжа на старой пухо́вой перине,

покойно, об этом, о том,

в коридоре притушенный свет, и лежит

пес на кухне

свернувшись под шалью.

Теперь можно, теперь

не страшно даже заснуть,

так же, как и в те вечера.

– И вдруг водитель резко

тормозит, выключает фары.

Автобус стоит.

Это лось вышел

из непроходимого леса

и стоит, возвышается

посередь шоссе.

Подходит и нюхает

горячий капот.

Высоченное, безрогое,

огромное как церковь,

простое, как дом,

(или, надёжное как дом) существо.

Мужской голос говорит успокоительно:

«Совершенно безобидное»...

Несколько пассажиров

восклицают тихонько,

шепотом, как дети:

«Какие они большущие звери».

«Очень уж неприглядные».

«Смотрите, смотрите! Это же самка, лосиха!»

Никуда не спеша,

она оглядывает автобус,

величавая, сверхъестественная.

Почему же мы (все мы)

чувствуем эту внезапную

радость?

«Интересные звери»,

говорит наш водитель негромко,

напирая на «р».

«Нет, это ж надо».

И заводит мотор.

Ещё мгновенье,

если вытянуть шею назад,

можно увидеть лосиху

на залитом лунным светом

асфальте; потом

только легкий лосиный запах,

только резкий запах бензина.