Юрий Гудумак. Из Промежуточных пространств

ДЫННЫЕ ПОЛЯ

Намек на то,

где следует искать промежуточные пространства,

часто приходит из книг:

язык промежуточных пространств

широко распространен и крайне разнообразен.

Пространный анализ мифов Чако,

который проделывает Леви-Стросс, удерживает нас

от соблазна приводить его полностью.

Вот совершенный его образчик.

«…Прыгая снизу вверх (…), он (Лис – Ю. Г.)

вызывает появление на полпути не меда или воды,

но чего-то странно близкого им в том смысле,

что, совершенно не будучи ни тем, ни другим,

оно приблизительно выявляет сопряженность того,

что прежде было разъединено:

меда наверху, на деревьях; воды внизу, в пруду

или в брюшке лягушки, копающей колодец.

Такая сопряженность обретает форму

диких овощей или фруктов, таких растений, как мед

(по туземной классификации) или, в отличие от меда,

растений, содержащих воду».

Из этого, ко всему прочему, следует,

что если старик Леви-Стросс прав, беря за основу

некую поэтическую медиацию,

то к промежуточным пространствам нашего захолустья

это относится в полной мере.

Карта нашего захолустья

еще не избавилась от огромных пробелов,

распаляющих наше воображение.

Следует их искать – и это наверняка –

между встающим на востоке солнцем,

напоминающим своей лучезарной формой медовый сот,

или, лучше сказать, между расположенной

на востоке пасекой (что почти одно и то же,

ибо мед – разновидность жидкого солнца)

и бесчисленными водами яблонских –

превращающихся в лягушачьи – прудов:

где дынное поле,

где виноградник с дымно-медовой гроздью,

а где лопнувшую, белую с розовым,

тутовую ягоду.

ВОЛОК

Соверши мы его сейчас или позже,

путешествие вверх по течению Устья

сообразно паломничеству человека вверх.

Жители Амазонки – те вообще имели привычку

взбираться на небо по большому дереву,

где они находили в изобилии мед

и (!) рыбу.

В сравнении с громадной рекой,

чья гидрографическая сеть напоминает

ствол дерева с разлапистыми ветвями,

Устье – ничто: меньше побега вьюнка

или – побега стручковой фасоли.

И все бы ничего, если бы в его верхушке

в действительности не находилось озеро,

прежде богатое рыбой (отчего простонародный язык

до сих пор называет его Любительским),

а рядом не располагалась

старая Витюкова пасека.

В существовании неба

можно не сомневаться,

уже отведав ухи и медовых сотов.

Ибо дальше побег вьюнка (побег стручковой фасоли)

переходит в струйку дождя.

Это самое узкое место –

своего рода волок (самое трудное),

где истоки Устья подбираются, смешно сказать,

бесконечно близко к истокам двух других речушек,

но уже текущих отсюда

в противоположные Устью стороны –

относящихся уже к системам Галдаруши и Копачанки.

Каких-нибудь несколько сотен метров,

в существовании которых можно не сомневаться,

лишь двигаясь все дальше на северо-запад.

ПЯТИВЕРСТКА: ЗЕМЛЯ, НАКРЫТАЯ СОБСТВЕННОЙ КАРТОЙ

Распростертое

до пределов горизонта пространство-людоед,

и вдвойне – за готовность смешаться с далью.

Близкое удаляется, а далекое приближается.

Вначале глазу ясно представляется

местность столь же однообразная,

сколь разнообразно ее послушное эхо,

потому что она отзывается на любое имя.

Затем – и по той же причине –

местность всякий раз предстает перед вами

как местность совершенно иная: пустая –

где вы один-одинешенек на всем белом свете;

неподвижная местность-первооткрывательница смерти –

где ворона вам чистит зубы, принимая за падаль;

отдаленная – второй такой нет –

где вы наконец обнаруживаете свое сердце,

а воды́ в глазу как в жабрах леща –

так порывает выплакаться.

Ни исключающие друг друга, как части пространства,

ни связанные взаимным отношением несуществования,

местности эти, напротив, имеют вид сочетания,

что еще более странно – счастливого,

превращающего их в ландшафт.

Лишь в пустом пространстве,

дающем родиться эху,

можно пребывать в уверенности

относительно своего одиночества;

лишь пребывая в уверенности

относительно своего одиночества,

можно прикинуться мертвым;

лишь прикинувшись мертвым,

можно знать, где искать свое сердце.

Лишь уединившись подобным образом, –

ибо этот окольный путь в действительности

представляет собой его сокращение, –

можно выплакать – какие ни есть –

остающиеся у вас слезы.

Вероятно, Яблонцу

тоже казалось, что он ушел уже очень далеко.

Тогда как хорошо известно, что все это время

он уходил не дальше,

чем позволяли просторы Яблоны.

ДОЖДЛИВАЯ

Местоположение Дождливой

нельзя определить ровно до тех пор,

пока противные ветры задерживают начало дождя.

Дождливую делает видимой дождь.

Оправдывая свое название,

тогда она становится хорошо знакомой местностью,

к пути в которой можно привязать

вещи для запоминания.

Теперь мы знаем:

главные ориентиры для ее нахождения

указывают на восток. Первый из них –

доносящееся с востока (у подножия Дождливой горы

покоится илистый водоем Камболи)

кваканье камбольских лягушек,

оно предвещает начало дождя;

второй – появляющаяся на востоке радуга,

предвещающая его конец.

Ориентированная изначально

на известные оро- и гидрографические рубежи,

пространственная конфигурация Дождливой

в действительности объясняется через установление

границ дождя.

Это

слишком сильное утверждение. Тем не менее –

именно в границах дождя название горы и ее облик

совпадают: водомоины и рытвины

превращаются в говорливые,

плещущие через край ручьи,

и Дождливая растекается слизнем,

ускользающим по одной из своих бесчисленных

козьих тропок.

Дождливая –

не столько местность, имеющая облик,

сколько медиация двух ее крайних случаев,

обозначенных кваканьем лягушек

и появлением радуги.

Осуществляющая медиацию

между крайними членами оппозиции,

она же не что иное, как фрагмент

(лягушачий гвалт – радуга)

синтагматической цепочки,

чье неясное строение свидетельствует

о парадоксальной сущности ландшафта:

как и подобает промежуточным пространствам,

она находится как нельзя к месту между тиной болот,

где начинают пророчествовать о дожде лягушки,

и предвещающей его конец

безмолвной отсрочкой.

Или лучше сказать даже так:

Дождливая возвышается на полпути между «вечной –

как душа Георгик Вергилия – жалобой лягв»

и бесконечным восторгом радуги.

Мы снова возвращаемся к ней

после целого ряда превращений,

отдалявших нас от нее,

когда Дождливая, многократно преобразуясь –

времена года, погода, фон…, –

становится Дождливой.

ПЛОСКОМЕСТЬЕ СОРОКИ

О только что узнанном – учат древние –

следует судить исходя из уже известного.

Если статус только что узнанного

обретает отсутствие нас в ландшафте,

принято ссылаться для большей ясности на ландшафт.

Но даже и отсутствие нас в ландшафте

нами не описывается, а, скорее,

показывается его действие на нас.

Отчаяние или ужас.

Словно отсутствие нас в ландшафте,

претерпев магическую метаморфозу,

отражает присущий ему тератоморфный

(от греч. teras – чудовище) аспект.

Несколько строк Хини

позволяют уловить, в чем тут дело:

«легкие, / гортань и ухо /

плесов, / лесов / и мха».

Отсутствие как функция

и создает это нечто.

Созданное для того, чтобы отчаивать человека,

оно упорно настаивает на своем существовании.

В отличие от существ вымышленных,

таких как японский Змий Осьмиглавый

(а «на хребте у него росли сосны и мох,

и на каждой его голове высились ели.

Когда он полз, то накрывал своим телом

восемь долин и гор…»),

отсутствие нас в ландшафте –

это, по крайней мере, становится ясно со временем –

существо невымышленное.

Чтобы обнаружить себя,

оно заимствует формы у ландшафта.

Лакомое до нашего в нем отсутствия,

оно упятерилось, удесятерилось,

даже удвенадцатерилось

и, недвижно присутствуя, дошло до предела.

Как-то мглистым осенним утром

окружающая нас действительность

явила нам его на разверстом пространстве сельца,

облюбованного им, в плоскоместье Сороки, –

пьющим росу и вдыхающим ветер.

ВИДЕНИЯ И МУКИ ЗИМНЕЙ КАМПАНИИ

Понижающихся к юго-востоку полста лощин,

уходящих под воды илистого водоема Камболи,

прибрежная полоса, дающая приют

родникам, кустарникам и лугам,

наветренный склон Дождливой… –

ничего этого в семнадцатом веке нет.

Местность обретает название,

и свой облик, лишь веком позже,

с появлением здесь Яблонца.

Все возникшее уже после его смерти –

равным образом вменяется ему в заслугу:

обреченный на вечные скитания среди этих холмов,

отныне Яблонец должен был являться в видениях

таким же, как он,

ищущим откровения нелюдимам.

Таковы омывающие, смягчающие

или поглощающие контур той же Дождливой

сухие и дымообразные испарения, смурая мгла

или простирающаяся до горизонта беспредельность,

то голубая, то, чаще,

иссера-голубая.

Комедия огромной протяженности,

которую мы, конечные существа,

можем охватить единым взглядом.

Но изыми мы их из ландшафта –

их тончайшее бесплотное вещество –

и это скорее отдалило бы местности друг от друга,

чем приблизило их друг к другу.

Вот откуда берутся

боль и страдание, отчаяние и одиночество,

подобно душе, не укладывающиеся

ни в одну из метрик.

Бывает, открываясь взору, вид Дождливой

нет-нет да и вызовет просто оторопь.

Это-то  и роднит ландшафт с видением:

оба – преодолевают время.

Нынешние его очертания

далеки от неизменности и законченности

как раз в силу того,

что предполагают присутствие в нем Яблонца

(отсутствующего, скрытого

или приказавшего долго жить),

для которого потеряться в прошлом –

как заплутаться (забыться?) среди этих холмов,

являясь в то же время причиной последних.

2007 / 2008