Сады бегущие

ОЛЕНЬКА

Название семейства ароматов фужерные происходит от французского «fujer» – папоротник. Каждый, кто владеет обонянием, знает: папоротник ничем не пахнет. Для создания этих ароматов используют синтетический элемент кумарин. Чем пахнет то, что не имеет запаха? Прохладный тёмный лес, влажные лакированные листья, смятая ботинками трава. Всё, что возникает на месте ничто, когда закрываешь глаза и произносишь: папоротник. Я закрыла глаза и произнесла:

Слабенький сабельник с аленькой сабелькой ловит в поле алоэ Оли моли не даёт садится на полы платья лодочник кадочнику кладёт на кисть кисть крест на крест крест на крест крест на крест.

Оленька бежит в синем платье, в чёрном бегать не разрешают. Поноси яркое, Оленька, пока можешь, потом вырастешь, будешь носить чёрное – захочешь цветное, а уже нельзя. Так она и бежит, смиренная.

Ей сказали: когда ты уходила за яблоками к китайке, ветер сдул панамку с лавочки и унёс куда-то в сторону озера, но это так далеко, что искать мы не пойдём. А потом сказали: на самом деле её съел Фокс, мы соврали, чтобы ты на него не злилась, на собак нельзя злиться, они не знают, что такое панамки. Оленька била-била ночью подушку, на утро сказала: представляете, подушка съела мою панамку. Я не злюсь.

По правую руку бежит сытый Фокс, по левую – дедушка. Оленька старается бежать с ними в ногу. Как дедушка: на правую, на правую, сильнее, чем на левую. Как Фокс: ориентир – перебор передних лап. Неровно, неровно, ровнее! Она громко считает, чтобы разбудить в их ноголапах ритм: слабенький сабельник с аленькой сабелькой. Оленька, нельзя разговаривать, когда бегаешь. Вообще нельзя допускать, чтобы воздух попадал через рот – никто ей этого не сказал. Она закашлялась, остановилась, а дедушка с Фоксом убежали так далеко вперёд, что она никогда больше их не догнала.

Сколько раз можно провернуть яблоко туда-сюда на веточке, прежде чем оно упадёт? Три раза всего.

У мальчишки на голове панамка, теперь он бежит рядом с Оленькой. Он говорит: тебе не кажется, что число три выдуманное и его везде специально повторяют, чтобы мы поверили, что оно есть, а на самом деле там идёт вот так: один, два, четыре? Оленька начинает сомневаться в устройстве мира.

Они бегут бегут через лес, подскакивают на сплетённых корнях. Мальчишка указывает на проскальзывающее дерево. Обычное: ствол, крона. Оленька видела и лучше. Он говорит: это робиния псевдоакация. Я других деревьев не знаю, а это запомнил, потому что такое название. Глупое. Зачем. Называть. Дерево. Тем. Что. Не оно?

Надо же, сколько всего он успел наговорить, прежде чем начал просвистывать лёгкими каждое слово, прежде чем Оленька убежала так далеко, что больше он её никогда не догнал.

Слева бежит скрюченная тётя, смешно переливается. Оленька думает: нужно избегать весь запас бега прежде чем я вот так состарюсь и начну действовать каждой ногой отдельно. Тётя говорит, что Оленька совсем как мальчишка, бегает бегает прыгает через ветки, дерётся с подушками, приносит жёлуди вместо малины, жабу вместо белочки (не честно: когда брат притащил белку, никто ему не сказал это ещё что такое а ну неси сюда жабу). Оленька кричит на весь лес: «Я – Оленька-псевдодевочка!» и так громко кричит, что воздух успевает только выходить из лёгких, внутрь не попадает. Оленька начинает так быстро так быстро убегать, что даже переливающаяся тётя с тренированными лёгкими никогда её больше не догонит.

Ноги освобождаются, она смотрит на носки ботинок и бежит бежит заранее знает, когда будет корень, она бе                 жит и преодолевает пробелы леса так быстро, что не замечает пробелов. Она – Оленька-псевдодевочка! Не только немного мальчишка, но теперь ещё и немного дерево. Самое обычное: руки, ноги, бывали и лучше, видели и красивее, бывало, что и бегали быстрее, но Оленька-псевдодевочка – единственное дерево лесу, которое запомнил мальчик, не верящий в цифру три.

Хочешь добежать до края замковой стены и перепрыгнуть её, не останавливаясь? У меня на столе маятник и метроном. Маятник раскачивается сверху, метроном раскачивается снизу. Я вообще что угодно могу для тебя придумать. Хочешь, мы всех разочаруем и никогда больше не будем носить ничего кроме чёрных платьев? Хочешь, мы всем отомстим за то, что нельзя было злиться и таскать жаб за подмышки? Сегодня в четыре часа после полудня я поеду на работу в театр, который ненавижу. По дороге я создам общество защиты псевдодевочек и буду тебя защищать.

Это лещина, она больше куста, меньше дерева. К ней прибежала совершенно одинокая Оленька-псевдодевочка и упала перед ней на колени. В синем платье четыре кармана. Она хватает лесные орехи с камушками веточками без разбора и засовывает их в карманы. Оленьке-псевдодевочке начинает казаться, что в её карманах может уместиться вообще сколько угодно орехов. Она торопится, много роняет. Она хочет, чтобы в карманах её синего платья поместилась вся вселенная, и чувствует, что вселенная действительно может там поместиться. Всё вокруг плачет и хочет быть поглощённым карманами Оленьки-псевдодевочки. В карман влезет вся лещина и весь завывающий тёмный лес. Чем больше орехов в кармане, тем быстрее Оленька продолжает их засовывать, чувствуя: нужно ещё, нужно ещё, заходится сердце, кашель пересохшего горла. Коленки вдавливаются в землю, платье испачкано. Ты не беспола, Оленька, ты вся сама сплошная полость для орехов и вселенной. Пройдёт время, в тебе уместится всё сразу.

Она устала и увидела, что лещина зелена, земля холодна, платье синее. Она остановилась и подумала: что же я делаю, как странно. Землю под лещиной рыхлила сотня червей, пальцы Оленьки вошли в неё легко, как в грунт саженцы. Ранки на пальцах стали прорастать, пустили корни. Ветви лещины в переплёте с приподнятыми прядями её волос покачивались ритмично и без скороговорок. В Оленьке уже было что-то большое, больше дерева, больше тёти. Ей нужно было немножко времени – дорасти до самой себя, чтобы с собой совпасть. Немножко посидеть и снова бегать всех быстрее. Оленька начала расти.

Осенью вернулись дедушка и Фокс. Фокс всюду, где был, находил съедобные панамки, так и выжил. Дедушка ходил в рестораны, у него были деньги. С Оленьки упали листья, и вся она как-то пожелтела. В глубину леса из сада приползали улитки, белки приходили сами, жабам было не дойти. Волоски на её голове огрубели и стали толстыми, как ветви. Колени вросли в землю прочнее пальцев, корни были толще. Расти Оленька, я буду тебя защищать. Когда вырастешь, никто не сможет сказать тебе, что на самом деле есть, а чего нет. Ты вырастешь и поделишь мир пополам. Всё, чего на самом деле не существует, исчезнет. Мальчик думает, что первой исчезнет цифра три. Мне кажется, что первой исчезну я.

МАРШАК

Думает Маршак: плечи не выдержат снеговины, но держимся пока, держимся, идём. Только ноябрь ещё, а там декабрь и самое страшное – январь. Переживёт ли его Маршак не знает Маршак, но пока идём. Всё наискоски домов идём, так и придём наискосок, не страшно? Ночью Маршак не может заснуть и смотрит в горящие окна напротив. На гаснущие окна вместо падающих звёзд загадывает желания.

За колесом автобуса бежит одинокий флаер и нет ему, бедняжке, спасения. Маршак смотрит в окно, и там, где капельки запоти на окнах не мешают видеть город, дома истории стоят подсвеченные фонарями в подбородки, а всё равно видно, что они мёртвые. Мёртвые, да гордые, что не снесли, оставили. Глупые, всеокие, дома. На светофоре восемь раз перечитала огромную вывеску «Научстандартдом гипролеспром» – была бы ещё больше, была бы просто гигантская, так сразу всё стало бы ясно.

Слово кривляется; мышь возникает из пыли. Из чего возникает крыса? Крыса возникает из водопроводной трубы у вокзала. Не полностью, только часть крысы, остальное, вероятно, всё ещё труба. Труба – недовоплотившаяся крыса, думает Маршак, подходя к вокзалу. Не совсем уж она неправа. Собака отряхивается, потягивается, падает на брюхо. Перевёрнутые трапеции грузовых вагонов. Наверное, так нужно, и эта их форма идеальна.

Когда Маршак садится в поезд, этот город, он исчезает, исчезают все его притворные дома и металлические водосточные крысы. Первым исчезает снег или прячется и исчезает Маршак. Она знает, что дело не в городе, у которого вместо имени название. Но вот бежит поле и как хочется увидеть корову, ну пожалуйста, одна пасущаяся корова пятнышком вдалеке. Ноябрь смеется показывает язык: белый налёт, тебе бы ко врачу. Поезд трогается; пять часов подряд Маршак и сидит и лежит и подгибает ноги и поджимает и вытягивает ноги ноги и ноги ноги ноги пять часов подряд. Пока она между, она нигде. Хорошо бы ещё никогда.

Вероятно, это не важно, какого цвета были колготки. Или важно, если она и сейчас может ответить: синие были. На рынке продавщица смахивает снег: с короткой охапки (красные, оранжевые, жёлтые), потом с длинной охапки (тёмно-синие, коричневые). Продавщица говорит: размер какой? Мама отвечает: двенадцатый. Что ещё за размер? Продавщица протягивает длинную тусклую охапку и говорит: выбирайте. Мама вытаскивает задубевшие тёмно-синие колготки из-под резинки. Рано, слишком рано, Маршак, ты узнала, что такое разочарование. Не надо было в свои десять лет отращивать такие длинные ноги ноги.

Берегись, маньяк прячется около школы около больницы около заброшки около морга. Четыре маньяка? Нет, квадрат местности. И полнолуние, и волосы мокрые после бассейна. Надо было соглашаться, чтобы дедушка подруги подвёз, такая скромная. Плачет теперь идёт, из школы через больницу через заброшку через морг.

Маршак верит в идеальные формы, и её – такая: девочка в красных рукавицах, в песцовой шапке, искусственной пятнистой шубе. Во дворе поздно вечером, в сугробе, мама фотографирует со вспышкой, так радостно, так здорово, что позволили упасть, так тепло. Вот там и осталась лежать её идеальная форма, а дальше по миру пошло что-то среднее, менее счастливое, менее внимательное. Вспышка. Снег с маминой варежки прямо в лицо. Смех.

Мне так грустно, спой песенку, расскажи сказку. Давай ножку подкуём, чтобы бегала бегом. Раз подкова, два подкова, хоп! и ноженька готова. Слава богу нет такого закона физики, согласно которому ноги, упакованные в синие колготки, бегают медленнее, чем ноги, упакованные в красные колготки, и радость твоя радость твоя радость твоя бежит всех быстрее.

Всё сломалось и разрушилось. Маршак сходит с поезда и видит: всё сломалось и разрушилось. Там, где раньше стоял город, теперь лежит груда кирпичей, три шлакоблока, ржавая арматура и снег. Снег двигается, шлакоблоки не двигаются, слегка переливаются. Страшно видеть не то, как всё разрушилось рассыпалось и лежит, а то, что всё самое маленькое, нежное, доброе состояло из кирпичей, трёх немножко переливающихся шлакоблоков и ржавой арматуры. Страшно видеть, как всё стирает снег, будто бы он это специально. Маршак пытается почувствовать, увидеть насквозь эти запорошённые кирпичи, но не получается, всё как обычно. Слишком рано, Маршак, ты привыкла к разочарованиям.

Разочарование искупается в языке: говори, не мерцает ли где-то в ненастоящем ноябрьском снегу красная варежка? Нет. Маршак садится на обратный поезд, уезжает. С неё даже не спрашивают билет.

Мир чётный и делится на два. Маршак сидит у правого окошка, видит только то, что справа. И если Маршак не видит, как слева пасётся подмороженная, но бодрая ноябрьская корова, это не значит, что её там нет. Маршак думает: лучше бы меня тогда после бассейна насквозь пропитанную хлоркой съел маньяк, потом всю жизнь страдал бы язвой, было бы больше пользы.

Мне жаль, Маршак, правда жаль, что колесо времени пригодилось только для колесования. Но видишь ли, Маршак, я очень хочу, чтобы мы с тобой знали, чего стоит любовь к жизни, когда нам уже не десять лет. Есть и ещё кое-что, что нам нужно узнать прямо сейчас. Конечно там всё разрушилось и ничего больше нет, конечно. Если тебе перестало быть интересно, значит, ты перестала быть внимательной. Но если ты снова станешь внимательной, посмотришь в окно поезда, хотя бы в одно это правое окно, на то, что пробегает мимо, что бежит за поездом, ты сразу поймёшь, почему там мы с тобой ничего не нашли

шов самолёта чёткий нечёткий нечёткий прозрачный ширится поле и

это то самое облако, что было над дачей сначала кроликом потом лягушкой потом тигром и только потом на самом деле облаком; и

это тот самый камышистый пруд, в котором рыбы все насквозь промокли, заболели, схватили насморк и

кажется, бежит через широкое поле девочка-девочка в синих колготках, думая о беге, а не о цвете и

оно всё ещё здесь, видишь, слышишь, чувствуешь, помнишь и знаешь: всегда будет с тобой.

ПЕТРА 

В деревне слагают песни про чудаков и чудачек. Публикуют в газете, случайно расставляя запятые. Смотрят, что получилось.

Сложили песню про Петру. Сначала это были перемешанные буковки и буквицы, а когда расставили запятые, получилось вот что:

Всё состоит из ниточек и марли. А говорили о материи и божественном свете. На самом деле всё из пружинки и влаги. Вот север, вот юг, вот восход, вот запах красной чечевицы. Зерно, оставленное на ночь между двумя марлевыми пластинками, сквозь двоекрылие раскрывшейся скорлупки вырастило хвостик. Оно будет посажено, будет сидеть.

Все всё забыли, и никто не замечает, что Петра ходит сквозь гранаты и инжиры, а она ходит. Дерево граната в мелкий-мелкий листик, каждый – ещё раз в мелкий-мелкий листик, инжир в размашистый тяжёлый лист, и Петра ходит и ходит между ними вокруг них, и все забыли, и никто не замечает.

Сад уже был, когда она пришла, и сад устал: самого себя взращивать, собирая воды дождя, вести запасам счёт, переживать, что опять чего-нибудь не хватит. Но пришла Петра и сказала: я садовница. А ей сказали: как здорово, нам так нужна садовница. Здравствуй!

Здравствуй, Петра! Мы хотим много растений, всё зелёное и фиолетовое, но больше конечно зелёного. А так, делай, что захочешь, это твой сад. Жабу из водопадика прогонять нельзя, она уже четыре года там живёт, она наша.

Здравствуй, Петра! Здравствуй, восхвалённый Петрой сад! По вечерам она делает полный круг со шлангом в руках, от нижней площадки через верхнюю, снова вниз. Закон таков: если кажется, что много полила, полей ещё. Изобилие влаги, и всё состояло из.

В начале лета Петра сажает на нижней площадке, у чайханы, косточки авокадо. По ночам они спят, днём крепчают стволами. Петра обносит их деревянными колышками, натягивает ниткой, поливает под корень через всаженные в землю трубы. Гибискус бросает ветви куда не нужно, только к середине лета Петра формирует из него благовоспитанный сиреневый кустарник. Только к концу лета нерасторопный шершень начинает собирать с него пыльцу.

Петра поднимается со шлангом по каменным ступеням на верхнюю площадку сада. Шланг тянется за ней как змея, нет, как палка. По обе стороны лестницы растут друг из друга кактусы, маленькие ровные опунции. Они колючие и ушастые: плоские ёжики, только зелёные.

Вдоль каменной стены акации. Ещё подростки, но к концу лета встанут прочно. На верхней площадке Петра задумала пустить глицинию по пергале, а от неё – по ниточкам к водопаду. Плотник за день сколотил пергалу, вдобавок две лесенки для молодых монстер с воздушными корнями-парусниками. Петре было так приятно, будто это для неё подарки, для её собственного сада.

У входа во флигель этажерка с горшками. Если эхнея полосатая выбрасывает детку, она должна умереть. Петра отделяет детку, присыпает корневином, сажает в горшок. Эхнея полосатая умирает в одном горшке и начинает жить в другом. Маранта Калатея Варшевича что это вообще такое, Петра, откуда ты знаешь такие слава, это же просто цветок. Здравствуй Петра, зовущая просто цветки их полными именами!

Раз можно делать что угодно, у жабьего пруда будут взрастать железнолапые юкки. Злые, потому что несчастные, думает Петра, и пока растут, по полчаса в день с ними разговаривает. Она опытная садовница, знает, что от доброго слова растёт быстрее, а не мягче, и уже к середине лета начинает разговаривать по часу.

Клематисы бегут по арке дома, в распахнутых клумбах белеет бругмансия, цветок вверх ногами. Вот дом, с одного краешка объятый диким виноградом. Здесь шланг-змея кусает сама себя за хвост, где у этой палки начало, где конец? Вот Петра с неиссякаемым шлангом в полумрачном саду – она присутствует здесь, где посреди гранатов инжиров только она да виноградный паук, или она отсутствует в доме, где слагают песни про чудаков и чудачек и варят красную чечевицу? Петра не знала или она знала и ей было всё равно.

Но время шло, и время состояло из.

В хозяйских домах, где живала раньше Петра, в садах, расчерченных по линейке, ей было плохо. Здесь, в ювенильном южном саду, где не выпалывались сорняки и мирно кормились яснотковые семейства, её руки, отданные земле, молодели. Она могла бы остаться. Да, она могла бы остаться. Хозяйка дома любила Петру и любила, когда всё зелёное и немного фиолетового.

Петра могла бы прийти к ней и сказать: я знаю, что нужно сделать, нужно сделать зимний сад. Ваш плотник в миг сколотит что нужно, а я останусь с вами даже после того, как осень убьёт всё живущее на однолетнем вздохе. Мне бы очень не хотелось снова на шесть месяцев идти мыть посуду в ресторан Хорика, где в подвале рабочие вытачивают столики из мрамора, или, ещё хуже, в ресторан Хорика, где все стены увешаны крошечными розовыми бантами.

Хозяйка ответила бы Петре: оставайся конечно, ты будешь нашей садовницей всегда, и в сезон, и не в сезон.

Или

Хозяйка ответила бы Петре: нет, мы только летом хотим сад, зимой нам сад не нужен, скорее уходи отсюда.

Я не продумала в точности, что ответила бы хозяйка, потому что Петра не спросила. Петра не спросила. Петра, глупышка, не пошла и не спросила и, поглядывая, как пружинка вьюнка мёрзнет и темнеет, прокручивала в голове вопрос, который не задала, ответы, которые не могла получить.

Как странно видеть: всё желтеет и осыпается, цельный мир дробится на фрагменты. Акации слишком молоды, их нужно обернуть в бумагу перед тем, как наступит зима, они должны выжить, подняться над каменным забором и над всем оставленным миром, но это будет через время, не через год даже, а потом. И нужно обернуть их в бумагу, чтобы это было.

Петра стоит за калиткой. За плечом хозяйки воспитанный ею сад. Сад умрёт, сад не переживет её ухода. Он состоит из ниточек и марли, из пружинки и влаги, материи, божественного света. Нет, это не свет. Это обманное солнце заливает деревню. Хозяйка дома говорит: до свидания, Петра. И Петра говорит ей: до свидания.